Когда женщины правили Пятой авеню. Гламур и власть на заре американской моды

Гортенс была своенравным, норовистым, «проблемным», по ее собственным словам, ребенком. «Я всегда относилась ко всему серьезно, никогда ничего не делала кое-как, – рассказывала она. – Ничто не могло удовлетворить мое любопытство, мою тягу к новому опыту, к открытию новых миров»[18]. Поссорившись с кем-нибудь из братьев или сестер или испытывая приступы жалости к себе, Гортенс уединялась на чердаке, где под самой крышей соорудила собственное убежище: занавески – из клочков ненужной ткани, диван – из потрепанных ковровых дорожек, стол – из старых деревянных ящиков. Она могла сидеть там часами – читать, играть с куклами, предаваться мечтам, воображать, какой будет месть злейшему на сегодня врагу, продумывать планы побега из этой глуши. Ее вдохновляли истории, которые она слышала от дедушки с бабушкой, – о том, как они пересекли океан, проехали тысячи миль по диким, опасным пустошам, дабы обустроить на новой земле свою версию рая. «Жизнь у них была – не фунт изюма», – вспоминала Гортенс. «Хоть мы были детьми, но все равно те истории» про быт пионеров «оказались нам очень близки, воспринимались как часть нашего теперешнего существования»[19]. Она унаследовала от предков их бесстрашие и страстность – только в ее случае все устремления были направлены на бегство из Сент-Джорджа – навстречу жизни в большом городе.

Окончив школу в Сент-Джордже, Гортенс перебралась в Солт-Лейк-Сити, поселилась там у старшей сестры Зеллы и поступила в Университет Бригама Янга. Но у нее не было чувства обретенного пути – «просто шагала на месте»[20]. В 21 год, в декабре 1912-го, Гортенс влюбилась во Флойда Эдварда Мэнджиза и решила: вот оно то, что она искала. Ее избранник продавал автомобили в Лос-Анджелесе. Парень на год старше Гортенс – белокурые, уже начавшие редеть волосы, голубоглазый, но самое главное: он жил не в Юте. В сочельник пара обвенчалась в мормонском храме Сент-Джорджа, и местная газета отметила, что невеста – «известная у нас юная дама, чьи многочисленные друзья желают ей счастья»[21]. Месяц спустя миссис Гортенс Мэнджиз покинула дом, где прошло ее детство, и переехала в Лос-Анджелес.

Информация о дальнейших событиях скудна, но мы знаем, что в какой-то момент брак с Флойдом начал распадаться. В 1915 году 24-летняя Гортенс вновь стала незамужней женщиной с недосданными экзаменами в университете и неясной дальнейшей жизненной траекторией. И так сложилось, что однажды в гостях, куда пригласили их с Зеллой, она познакомилась с молодым юристом Флойдом Одламом. Он был полной противоположностью первому Флойду – Мэнджизу: – видный красавец, подтянутый, атлетически сложенный, рыжеволосый и при этом амбициозен и умен. Он родился в Юнион-Сити, Мичиган, и был младшим из пяти детей проповедника-методиста. До поступления в Университет Колорадо он чем только не занимался – от пакетирования древесины на лесозаготовке по десять часов в день до состязаний по бегу на полмили со страусом по имени Том в парке аттракционов города Гранд-Рапидс. Во время учебы он все три года подрабатывал – официантом в кафе и подручным в университетской библиотеке. Затем поступил в юридическую школу, где на квалификационных экзаменах получил высший в тот год балл. После этого Флойд занял небольшую должность в одном из коммунальных предприятий Юты.

Флойд относился к своей работе по-ковбойски: он редко открывал рот, но в каждой его краткой фразе присутствовал элегантный юмор. Гортенс была им очарована. Она нашла в нем родственную душу – неутомимого борца-одиночку, который – подобно ей самой – стремился обрести большее, чем мог предложить ему мир, где он родился. Их объединяло не только желание расти над собой, но и готовность приложить все силы к достижению цели, и именно это свяжет их на долгие годы – когда они позднее переберутся на Восточное побережье и станут семьей. При месячной зарплате в 50 долларов (около 1400 в сегодняшних ценах) Флойда волновало, сможет ли он обеспечить нормальную жизнь для Гортенс. Но ей самой было на это наплевать, она пребывала в полной уверенности, что Флойд создан для успеха и что его доход не сегодня завтра вырастет. «Я ни в коем случае не желала отвергать или отдалять перспективу той жизни, о которой столь страстно мечтала»[22], – писала Гортенс. В общем, 1 апреля 1915 года, в День дурака, она вышла замуж во второй раз.

Новобрачные переехали в двухкомнатную квартиру неподалеку от дома Зеллы. Гортенс забеременела едва не сразу. Стенли родился через десять месяцев после венчания. А еще три месяца спустя Флойд однажды вечером прибежал домой возбужденный, чуть не в истерике, размахивая бумагой в руке. «Тенни!» (так Гортенс называли близкие). «Тенни, мы уезжаем! Мы едем в Нью-Йорк!»[23] Предложенная Флойду должность тоже была не из крупных, но зато – знаменитая юридическая фирма на Манхэттене. До Нью-Йорка – две тысячи с лишним миль, а Гортенс – с младенцем на руках, да и в такой дали от дома ей отродясь бывать не приходилось. Но, невзирая на все тревоги, в душе она ощущала радостный подъем. Через пару недель Гортенс уже сидела – прижав к груди Стенли – в битком набитом, пропахшем по́том вагоне поезда, что нес ее к Гранд-Сентрал, центральному вокзалу Нью-Йорка.

Глава 2

Дороти и ее настоящий дом

На излете 1918 года высокая, со стройными ногами 25-летняя Дороти Шейвер ступила на платформу Гранд-Сентрал и через пару минут окунулась в суету Манхэттена. Зачесанные назад каштановые волосы подчеркивали ее резкие черты, особенно нос с горбинкой. На людном тротуаре у вокзала в ее душе нарастало чувство, что здесь она дома, пусть даже окружающее пространство ни капли не напоминало арканзасский городок ее детства. Дороти приехала не одна, компанию ей составляла сестра Элси. Миниатюрная – не больше 40 килограммов – с обрамляющими лицо густыми ярко-рыжими волосами, на два года младше, Элси относилась к этой поездке с куда меньшим энтузиазмом. Сестры были неразлучны, но при этом вы бы редко встретили бо́льшие противоположности. Дороти отличалась практичностью и способностями к математике, а Элси слыла мечтательницей, писала рассказы для детей, рисовала фантасмагорические акварели. Дороти тянуло к большому городу, а Элси больше любила открытые пространства, деревья, но старшая сестра всегда шла впереди, а младшая неизменно следовала за ней.

Сестры жили в Чикаго, где Элси училась в Академии изящных искусств, а Дороти посещала занятия в местном университете. Билеты на поезд они купили спонтанно, ради забавы – после того как Элси получила неожиданно крупный чек за иллюстрации для каталога детских товаров универмага «Маршалл Филдз». Бедным девушкам он показался золотым дождем.

Бурно празднуя свалившиеся на голову деньги и уже успев немного поостыть, Дороти отвела младшую сестру в сторону и прошептала тоном заговорщика:

– Слушай, нам сейчас жилось нелегко. Думаю, надо немного развеяться. Давай съездим в Нью-Йорк хотя бы на выходные?[24]

Родители пришли бы в ярость, но, к счастью, они остались в Арканзасе, так что девушки отправились на вокзал и купили билеты, не пожалев денег на отдельное купе с салоном.

У сестер был с собой единственный чемодан на двоих, они ничего не знали ни о городе, ни о его гостиницах, и в итоге сняли замызганную комнатушку в каком-то убогом хостеле на 23-й улице. Перед сном они придвинули к двери шкаф – от грабителей.

– Ну давай останемся еще на чуть-чуть! – взмолилась Дороти, когда их выходные подходили к концу.

– Но что скажут мама с папой? – спросила в ответ Элси.

– Как раз пишу им, что мы здесь и немного задерживаемся.

– А деньги?

– Если будем благоразумны, на пару дней хватит, – заверила Дороти сестру[25].

Дороти и в самом деле написала родителям в Мену, арканзасский городок в лесистых горах Уошито на границе с Оклахомой. Узнав, что дочки смылись без спросу в Нью-Йорк, взволнованная мать сразу переслала им телеграфом деньги и позвонила жившему там кузену, умоляя проверить, все ли в порядке. Тот выполнил просьбу и, увидев комнату племянниц, решил взять дело в свои руки – нашел им жилье получше на Восточной 38-й улице, на втором этаже приличного особняка, которым владела пожилая добродушная пара, позволившая Элси рисовать в свободной комнате третьего этажа на солнечной стороне. Но материальных проблем все это не решало.

«Средств хватило на неделю с хвостиком, и мы остались без гроша», – писала Элси. Пытаясь найти выход, Дороти напомнила сестре о финансовом успехе в «Маршалл Филдз». Когда они жили в Чикаго, родители слали им кое-какие деньги, которых хватало на еду и квартиру, но всевозможные городские чудеса оставались им не по карману. О возвращении в Мену они обе даже не думали. «Это было – пан или пропал, и мы решили поставить на “пан”»[26].

Среди друзей Элси по школе искусств считалось обычной практикой слоняться по городу, демонстрируя свои портфолио рекламным агентствам и крупным магазинам. Элси не была исключением – именно так она и набрела на огромный «Маршалл Филдз», чей собственный рекламный отдел заказал ей иллюстрации для каталога детских товаров. И заплатил более чем щедро. Так, может, в Нью-Йорке тоже сыщется что-нибудь подобное? Выдвинувшись на Пятую авеню, улицу лучших универмагов, в первом же из них – «Бест и K°» – Элси, показав свои рисунки, получила небольшой заказ. Переговорами об оплате занималась Дороти.

Элси, стало быть, пока пристроили, и Дороти приступила к поиску работы для себя. И в принципе нашла. Вполне приемлемое место, хоть и не вполне ее призвание – редактором кинопрограммы за 30 долларов в неделю. Они обе пребывали в поиске своего места в жизни. Потом настал момент, когда мать прислала последний чек. «С этого момента нам пришлось полагаться лишь на свои силы»[27].

* * *

Дороти и Элси приехали в Нью-Йорк в самом конце Первой мировой – когда по всей стране в большие города хлынула целая волна молодых незамужних женщин, надеющихся на карьеру. Национальное сознание завоевал новый женский стереотип – яркая, свободная от сексуальных предрассудков, финансово независимая «эмансипе», – для девушек тех лет этот образ служил воплощением невообразимых дотоле свобод. Тем же летом – после переезда сестер – Конгресс принял эпохальную Девятнадцатую поправку, гарантирующую женщинам избирательное право. Американская эра прогрессизма была в полном разгаре, университеты открывали двери все большему числу студенток, расширяли образовательные программы новыми курсами по специальностям, которые считались приемлемыми для девушек, – социальная работа, преподавание, уход за больными. Кроме того, женщины, которых во время войны массово брали на вакансии, прежде для них немыслимые, – оружейное, текстильное производство, стенография, бухгалтерия, – отнюдь не собирались сдавать свои позиции после возвращения мужчин с фронта. «Настала пора, когда мы обретаем право требовать свободы трудиться там, где нуждаются в нашем труде, – заявляла суфражистка Анна Говард Шоу, – свободы занимать подходящие для нас рабочие места»[28].

Тем временем вступил в силу сухой закон, и жизнь в Нью-Йорке постепенно делалась брутальной: прокуренные подпольные бары, бандитского вида бутлегеры – все это выплескивалось на улицы вместе с потоками самогонного джина.

От жизни на Манхэттене у сестер голова шла кругом. Иллюстрации для магазинного каталога и копирайтинг для кинотеатров – в целом неплохо для начала, но им не терпелось достичь большего. Как-то раз ночью девушкам не спалось, и они пустились в обсуждение своей ситуации. Дороти вспомнила статью о Роуз О’Нилл, художнице и авторе комиксов про малыша Кьюпи, которая – если верить журналу – заработала 50 тыс. долларов, превратив своего персонажа в реальную, завоевавшую народную любовь куклу.

– Придумай куклу! – убеждала Дороти сестру[29]. – Оригинальную, не похожую на другие. За тобой – дизайн, а за мной – продажи, и тогда у нас хватит денег, чтобы остаться в Нью-Йорке[30].

Обдумывая идею, Элси решила черпать вдохновение из историй, услышанных в детстве от деда. Городок Мена вырос вокруг железнодорожной станции на южной ветке от Канзас-Сити – между Форт-Смитом и Тексарканой. Их отец Джеймс – в надежде устроиться получше – переехал в Мену из Сентер-Пойнта, который в те времена был совсем мелкой деревенькой, «совершенной дырой»[31]. На новом месте он вел адвокатскую практику, а позднее стал судьей. Высокая брюнетка Дороти внешне пошла в него, а Элси выросла похожей на их мать Салли – миниатюрную, благонравную красавицу-южанку с гладкой кожей и огромными глазами василькового цвета. По меркам Мены их семья, где, кроме дочерей, было еще два старших сына, считалась зажиточной – ведь Джеймс состоял в школьном попечительском совете и в совете директоров местного банка, – но богатыми их было не назвать, и они, как и все местные жители, зачастую меняли услуги на товары. «Фермеры платили юристам своими продуктами, врач заботился об адвокате, а адвокат – о враче, – вспоминала Элси. – Я даже не помню, видела ли в детстве хоть раз бумажные деньги, хотя в ходу было серебро, и я порой слышала, как говорят о “двух монетах” или “шести монетах”»[32].

Шейверы жили в большом, опоясанном террасой доме с колоннами в греческом стиле и просторным задним двором, где выделялся гигантский дуб. Фруктовый сад с виноградником, огород, конюшня для двух пони, теннисный корт, который Джеймс построил для детей в сосновой роще за домом. Будучи начитанным человеком, он собрал неплохую библиотеку – Диккенс, Вальтер Скотт, путевые заметки Стоддарда[33] – и побуждал юную часть своего семейства наведываться к этим полкам почаще. Он всячески поощрял обсуждение острых вопросов, и вся семья за обеденным столом нередко вела дискуссии о политике и на другие актуальные темы.

Дети Шейверов были весьма неугомонной командой (они, к слову, росли под присмотром чернокожей няньки по имени Поп, которая вышла замуж за человека по прозвищу Ган[34], что служило поводом для их бесконечных шуток)[35]. Средняя по возрасту Дороти – ее в семье называли Диди – играла с братьями в бейсбол и теннис, была капитаном школьной баскетбольной команды. Она отличалась умом – окончила школу со вторым высшим показателем баллов и поступила в Университет штата Арканзас, – но также и импульсивностью, могла вспыхнуть на ровном месте. В семье частенько вспоминали, как Дороти однажды после нагоняя за очередной проступок ринулась на кухню, схватила там кусок сливочного масла и размазала его по стене гостиной. Сколько бы Салли ни переклеивала потом обои, жирное пятно проступало вновь и вновь.

В Арканзасе Шейверов помнили с давних пор. Дед Дороти по материнской линии был владельцем и главным редактором «Арканзас Газет», он прославился дуэлью с главой конкурирующей «Арканзас Баннер» после того, как обозвал того на первой полосе трусом. (Ружье дало осечку, и он получил ранение – но соперник сразу бросился к нему на помощь, дабы остановить кровь, и после того случая заклятые враги сделались неразлучными друзьями.) А дед по отцовской линии, Роберт Шейвер по прозвищу Боевой Боб, стал знаменитостью в битве при Шайло[36], где воевал на стороне конфедератов против армии генерала Улисса Гранта, – дважды оставался без коня и выжил после взрыва снаряда, несколько часов пролежав без сознания. Говорят, в той битве полк Боевого Боба сдался последним[37].

После поражения южан за голову Боевого Боба назначили награду, но он спасся, добравшись верхо́м до Нового Орлеана, а его семья последовала за ним на лодке по реке. Оттуда они все вместе сбежали в Британский Гондурас, где четыре года прожили в джунглях, строя себе шалаши из пальмовых ветвей и постоянно рискуя погибнуть от змеиного укуса или попросту от голода. К 1875 году сподвижники Боевого Боба вновь оказались у власти и позднее провели дискриминационные «законы Джима Кроу»[38]. Он вернулся домой героем и получил там пост окружного шерифа. Примкнул к Ку-клукс-клану – причем стал членом главного совета организации, имея в распоряжении отряд из 10 тысяч человек.

Для Шейверов – как и для многих других белых южан – воспоминания о Гражданской войне были унизительны и болезненны, и Джеймс, заставший гондурасские годы совсем еще мальчиком, призывал дочерей: «Нам следует быть добрее к отцу, относиться к нему с пониманием, ведь вся его жизнь – то одна война, то другая»[39]. Многие годы спустя Элси подчеркивала, что – несмотря на дикий расизм деда – ее отец «никогда не проявлял снисхождения к нетерпимости в любом ее проявлении». «Любой человек имеет такое же право на свою жизнь, как и вы», – учил он[40].

В их городке происшествия на почве расизма случались удручающе часто, и Дороти – вне всяких сомнений – в детстве многократно доводилось слышать исполненную ненависти риторику. Когда ей было восемь, афроамериканец по имени Джон Блейк сел в Мене на поезд, откуда его жестоко вышвырнули на полном ходу[41]. В том же году в той же Мене линчевали 36-летнего Питера Берримена, которого многие считали не вполне вменяемым. Его арестовали за то, что он дал пинок белой девочке 12 лет, якобы нанеся ей телесные повреждения, и в первую же ночь после ареста люди в масках, ворвавшись в камеру, выволокли его оттуда. Наутро Берримена нашли повешенным на дереве – «в него выстрелили, – как вспоминал свидетель, – ему проломили череп, перерезали горло»[42]. Тело оставили висеть для всеобщего обозрения, и туда успели наведаться сотни любопытствующих горожан[43]. За сведения об убийцах назначили награду, но так никого и не нашли. Местное черное население сделало выводы: из 152 афроамериканцев, проживавших в Мене по состоянию на 1900 год, к 1910-му осталось лишь 16[44]. В 1920 году во всем округе насчитывалось всего девять чернокожих, а в 1937-м умер последний. Мена относилась к числу так называемых закатных городов – их жители запретили афроамериканцам появляться на улицах после захода солнца, и правило это всячески реализовывалось с помощью угроз, рукоприкладства и прямого насилия. У въезда в городок красовался плакат с недвусмысленным предупреждением: «Ниггеры! Солнце да не зайдет, пока вы в Мене»[45].

* * *

Дороти никогда публично не высказывалась по поводу расистских настроений деда. Нам сегодня трудно судить, как именно они повлияли на ее мировоззрение, но кое-что мы можем понять, исходя из ее дальнейшей жизни. По мере роста влиятельности и власти она стала ярой сторонницей расового равноправия. В эпоху маккартизма, когда вовсю работала Комиссия по расследованию неамериканской деятельности[46], Дороти демонстративно отстаивала свободу мысли и открыто порицала конформизм.

Элси же была склонна вспоминать о тяготах белых южан сквозь призму семейной истории. Она писала, что после войны у Боевого Боба «не осталось ни гроша, не осталось вообще ничего. В те времена практически все южане жили очень трудно – из репы жалости не выжмешь». С приближением старости Боб перевез семью в Мену. «Мы порой видели в деде образ Бога, – вспоминала Элси. – Вот он сидит в своем кресле-качалке – седобородый, разомлевший на солнце, и именно так мы и представляли Бога – тоже в кресле-качалке, а седая борода плывет среди облаков»[47].

* * *

Боб был превосходным рассказчиком, ему доставляло удовольствие плести длинную нить своих повествований, а внуки обожали его фантастические истории. Ему особенно удавались сказки про Нигделяндию, волшебную страну, которой правила добросердечная принцесса Оли-ке-воб. «Мы с Элси относились к ней с нежностью, нам хотелось ее защитить, – писала Дороти. – Во всех известных нам сказках принцессы славились милыми, миниатюрными ножками, но стопы Оли-ке-воб были очень большими, и она всячески старалась скрыть это»[48]. Вспоминая дедушкины истории про Нигделяндию, она начала придумывать образы спутников принцессы.

В скором времени Элси воплотила ее замыслы в кукол, назвав серию «Пятеро Шейверят». Кроме самой принцессы там был, например, Томас Сквиликс, «самый младший член семьи» – оставшись «без мамы Феликс и папы Деликса», он мечтал, чтобы его «усыновили, приняли в дом и хотя бы чуть-чуть любили». Еще – трусишка Кетси Пайпер, которой нравилось, «когда ее прижимают к груди», вместе с Оли-ке-воб-малюткой, которая раньше была старой простецкой диванной подушкой. «Однажды ночью – пока никто не видит – из моих плеч вдруг выпрыгнула голова. На следующую ночь прямо перед моими глазами стала молотить воздух пара ножек, но я лишь перевернулась на другой бок. А на третью ночь вылезли две руки, прорезался голос – вот так я и появилась на свет». Пятую куклу звали Патсэй Дула, ребенок «индуски» и ирландца – «глаза синие, волосы рыжие, улыбка во весь рот, и – никаких забот!» Это были мягкие на ощупь, кремовые куклы с шелковой набивкой и волосами из пряжи ярких, необычных расцветок – канареечно-желтый, красная хна; нарисованные от руки личики с пухлыми розовыми щечками, распахнутые черные глаза. Элси уложила кукол в расписанные картонные коробки, снабдив их открытками с историями персонажей, выведенными кокетливым, задорным почерком.

Однажды поздним воскресным утром в дверь позвонили. Элси как раз закончила работу над образцами кукол, и сестры сели перекусить тостами с чаем. На пороге стоял высокий, седой, франтоватый человек – в цилиндре, визитке и брюках в полоску. Рядом с ним – женщина, под стать ему одетая с иголочки.

– Добрый день! Меня зовут Рэйберн. А это – миссис Рэйберн. Можем мы поговорить с мисс Шейвер?[49]

Дороти представилась и учтиво пригласила пару войти. Гадая, что это за люди, она припомнила – ведь мать говорила: к ним хочет наведаться ее нью-йоркский троюродный брат. За чаем завязалась светская беседа, но у сестер было слишком мало общего со старшими гостями, а семейная тема вскоре себя исчерпала. Пытаясь найти новый предмет для разговора, Дороти поведала о Шейверятах и велела Элси показать кукол. Художественность их исполнения сразу покорила сердце миссис Рэйберн. Ее супруг внимательнейшим образом рассмотрел каждую, вертя в руках, параллельно задавая вопросы о том, как Элси их делает и сколько они планируют за них выручить. Гости ушли, оставив сестер заинтригованными таким интересом к их скромному проекту.

Ответ они получили на следующее утро, когда в дверь снова позвонили. На пороге стояли четверо.

– Мы из «Лорд энд Тейлор», – сказал один из них. – Мистер Рэйберн рассказал нам о куклах. Не могли бы вы их показать?

– Мистер Рэйберн…?

– Да, мистер Рэйберн, наш президент. В смысле глава универмага «Лорд энд Тейлор»[50].

Дороти никогда не расспрашивала мать о том, чем занимается дядя, но этот сюрприз оказался весьма приятным. Среди неожиданных гостей был руководитель отдела игрушек в «Лорд энд Тейлор», и их визит увенчался первым заказом на партию Шейверят.

Элси принялась за работу, она шила и раскрашивала, не покладая рук, и через пару недель после визита Рэйбернов Шейверята украшали рождественские витрины «Лорд энд Тейлор» на Пятой авеню. И в первый же день, без всякой предварительной рекламы, универмаг продал 110 кукол. Известность Шейверят росла день ото дня, и «Нью-Йорк Трибьюн» даже посвятила целый разворот «новому племени кукол для детей и взрослых». В интервью Элси рассказала, что персонажи, по ее замыслу, предполагались «причудливыми» и «эксцентричными», дабы привить детям «вкус к абсурду». Среди учеников начальных школ Шейверята произвели настоящий бум – дети со счастливым видом шагали по тротуарам Нью-Йорка, а с запястий – словно дамские сумочки – свисали болтающиеся в разные стороны куклы. Они несли в себе дурашливый юмор, их покупали даже бизнесмены, дабы разбавить строгий декор своих офисов. «Трибьюн» назвала Элси «застенчивой, не сказать робкой», но – говорилось далее в статье – «не стоит недооценивать Дороти», поскольку «за практичность в дуэте» отвечает именно она. «Автор Шейверят – безусловно, Элси, но едва ли мир Пятой авеню имел шанс увидеть этих кукол, если бы не Дороти»[51].

Благодаря популярности Шейверят, Дороти и Элси стали получать предложения продать права на массовое производство. Но сестры отказались от этого пути, решив развивать бизнес собственными силами. Они арендовали помещение на 47-й улице рядом с Пятой авеню и открыли там свой магазин. Дороти обслуживала клиентов, работала с заказами от универмагов, а Элси руководила процессом в мастерской, где трудилась бригада нанятых швей. Для 1919 года было весьма необычно, чтобы две юные девушки своими силами вели столь успешный коммерческий проект. «Они развивают весьма прибыльный бизнес, – восхищался репортер из “Мена Стар”, местной газеты их родного городка, – делают себе имя на изобретательности – причем в городе, где изобретательностью никого не удивишь»[52]. Талант вкупе с деловой хваткой помогли сестрам остаться в Нью-Йорке.

Рискованный проект Мэгги Уокер

В апреле 1905 года, как раз накануне Пасхи, в оживленном торговом квартале Ричмонда, Виргиния, впервые распахнул свои двери «Сент-Люк Эмпориум». В новый универмаг сразу же хлынули толпы посетителей – тут тебе и обувной отдел, и высокие стойки с галантереей, и вешалки со стильными готовыми платьями. Электрическая вывеска на фасаде, раскрашенные восковые манекены в витринах, но главное новшество – не в этом. «Сент-Люк Эмпориум» открыли афроамериканки для афроамериканок. И это при том, что мы – в бывшей столице Конфедерации, в городе, где вовсю действовали дискриминационные, антиправовые «законы Джима Кроу», где волеизъявление черного большинства подавлялось с помощью предвыборных махинаций, где налог на голосование фактически лишал черное население избирательных прав, где чернокожего директора школы могли запросто выгнать с работы, где в общественном транспорте действовали принципы сегрегации. Появление такого универмага в подобной атмосфере можно считать поистине историческим достижением.