Стрелец

– О чем ты с Щербиной говорил? Какой-то он недовольный ушел.

– Он считает, что ливонцы не приблизятся к крепости, а я имею другие думы.

– Щербина сам себя успокаивает, однако сегодня ливонцы действительно на приступ не пойдут, а вот лазутчиков выслать могут. Точнее – уже выслали.

– Ты их видел? – встревожился я.

– Да, – ответил Вятко и указал рукой в сторону леса, стоявшего в двухстах шагах. – Чуть более часа назад в лесу вороны резко встрепенулись и разлетелись в разные стороны, а назад ни одна птичка пока не вернулась.

Лес с опавшей листвой казался вымершим, как будто там не было ни единой души, но именно это и настораживало – даже в самые лютые морозы в лесах вокруг городов водятся вороны.

– Думаешь, выйдут сегодня поближе посмотреть? – спросил я Вятко спустя несколько минут наблюдения за лесом.

– Хотелось бы, а то давно я ливонцев из своих пушек не угощал, – со злой улыбкой ответил пушкарь.

– Да… Угостить бы их не помешало, – со вздохом сказал я.

– Кто бы говорил. Твои пищалки даже их лошадей не испугают на таком расстоянии, – надменно сказал Вятко.

Меня эти слова задели, и промолчать я не смог:

– Мои пищали не только напугают, но и урон ливонцам сделать смогут, лишь бы было видно, куда стрелять!

– Да ни в жизнь! – ответил Вятко, а затем погладил свою короткую бороду и, хитро взглянув на меня, добавил: – Коли хотя бы один ливонец упадет с седла, я за то дам тебе десять копеек, а нет – то ты мне.

От такого поворота разговора я немного опешил, но отступать было уже нельзя – на кону стояла честь полусотни.

– Идет, но стрелять будет не менее двадцати стрельцов, – поставил условие я.

– Да хоть все пятьдесят, – надменно ответил Вятко и протянул руку.

Я, недолго думая, пожал руку в ответ, скрепив этим договор.

Отпустив руку Вятко, я тут же задумался, как бы не ударить лицом в грязь. Через несколько мгновений мне в голову пришла мысль стрелять каменными пулями, так как они легче и лететь будут дальше, но оставался вопрос, как попасть во врага на таком расстоянии, ведь двести шагов действительно много для пищали. Ничего толком не придумав, я решил обратиться с этим вопросом к самому опытному стрельцу в полусотне – Радиму.

Радима я застал у щита захаба, грустно и сосредоточенно смотрящим в ров, утыканный кольями. Подойдя ближе, я увидел у него остекленелый взгляд, обращенный как будто в пустоту – он явно не видел то, на что смотрел.

– Радим, – с беспокойством позвал я десятника, – что-то случилось?

Радим немного вздрогнул от вопроса и посмотрел на меня, стараясь прийти в себя.

– Да, все хорошо… – ответил десятник спустя несколько мгновений. – Просто посмотрел на этот высокий скат захаба и ров внутри, и мне вспомнился овраг, что у Судбищ18 находится.

– Я от многих слышал об этой победе над ордынцами. Вы там хорошо укрепились у оврага, так что крымский царь зубы о вас сломал, – сказал я.

– Не было у нас там никаких укреплений, мы наскоро засеки по бокам соорудить успели, а спереди телеги поставили по краю оврага и окопали их. Главной нашей защитой был сам овраг – уж больно крутой склон у него оказался, – ответил Радим и замолчал, но через минуту продолжил: – Никак забыть не могу, как крымчаки по этому склону взбирались. Они лезли, будто белены объелись, пытаясь добраться до верха, а мы стояли за телегами и стреляли. Стреляли так часто, что пищали не выдерживали и взрывались в руках, но это нас не останавливало. Я никогда не видел столько убитых ни до, ни после. Пока шел бой, мне некогда было смотреть на результат своей работы, но когда наступил вечер и Девлетка19 с ордой ушел в степь, предо мной в овраге предстал вид тысяч убитых людей и лошадей. Некоторые, правда, были еще живы, однако помочь мы им никак не могли – у самих едва сил хватило помочь своим раненым: из всех воевод к концу битвы только Басманов цел остался.

Услышав имя воеводы, я вспомнил победный бой у Ругодива и грамота от Алексея Даниловича, которая сыграла важную роль в моей жизни, ведь благодаря ей я сейчас являлся полусотником.

Тем временем Радим продолжал изливать свою душу:

– Утром вся наша рать снялась с места и пошла навстречу царскому войску к Туле. На месте царь встретил нас с радостью, ведь все думали, что мы погибли, а мы пришли с победой. Однако вид лежащих вповалку в овраге тысяч тел убитых крымчаков зачастую не дает мне спать по ночам. Вот и сейчас, посмотрев в ров, я увидел их – стонущих и молящих о помощи, но не получивших ее.

– Я хоть и не раз был в бою, но такого не видел. Тяжко тебе, наверное? – с сочувствием сказал я.

– Да и я видел всего один лишь раз, но такого не забыть – тысячи убитых людей, и все из-за того, что нам удалось увести табун аргамаков20 самого Девлетки. Он погнал людей на верную гибель из-за двухсот, хоть и дорогих, но коней. Он, наверное, подумал, что мы дрогнем от вида его войска, а нам-то и бежать было некуда – в лагере нас собралось не более трех тысяч, не считая раненых, Девлетка же собрал против нас орду в двадцать тысяч, в таком разе выйти в степь было смерти подобно. Вот мы и держались, несмотря на потери.

– Да уж… – сказал я, посмотрел в ров и попытался представить то, о чем говорит Радим.

Задумавшись, я даже забыл, зачем подошел к своему десятнику, но Радим сам напомнил мне об этом:

– Извините, Василий Дмитриевич, вы зачем-то ко мне пришли, а я вас увлек своими воспоминаниями.

– Да… – возвращая свои мысли в настоящее, ответил я. – Ты стрелял в цель с двухсот шагов когда-нибудь?

– Было дело. Как раз под Судбищами и было. Мы по крымцам через овраг палили – неплохо получалось. А почему вы спрашиваете? – спросил Радим.

В ответ я ему не таясь рассказал о споре с Вятко и о том, что дело не в деньгах, а в чести стрелецкого войска.

– В таком разе отступать нам нельзя. Хоть одного да подстрелим, – уверенно сказал Радим.

– Если, конечно, ливонцы до темна из леса покажутся, – уточнил я.

Радим лишь кивнул в знак понимания и пошел собирать свой десяток для предстоящего дела.

Вскоре мой десяток и десяток Радима стояли с заряженными пищалями и зажженными фитилями в ожидании появления ливонцев. Вятко же поднялся на башню, дабы лучше видеть результат нашей работы, а то после выстрела пороховой дым закроет нам вид на поле перед захабом.

Тем временем белое ноябрьское солнце стало погружаться в покрытое изморосью зеленое море леса на горизонте, и мне стало казаться, что ливонцы не появятся. И действительно, через четверть часа небесное светило скрылось, погрузив мир в сумерки. Практически тут же мы услышали гулкий перестук копыт, идущий с противоположной стороны поля. Нам стало ясно, что ливонцы вышли из леса, но разглядеть их на фоне деревьев было совершенно невозможно. От досады я выругался про себя и, взглянув в темнеющее небо, взмолился Господу, без особой надежды, но Бог меня, видимо, услышал, ибо последние лучи солнца отразились в белоснежном теле нависшего над нами облака и ненадолго осветили поле. Я тут же увидел, как по мерзлой земле у дальней кромки леса идут около пятидесяти немецких воинов, и не теряя времени приказал:

– Товсь!

В ответ раздался звук взводимых замков и убираемых крышек с зарядных полок. Я проделал те же движения и отдал следующую команду:

– Цельсь по Радиму!

Радим взял прицел достаточно высоко, но ниже, чем я предполагал. Однако я не стал ему возражать и, дождавшись, когда все прицелятся, как и Радим, отдал последний приказ:

– Пали!

С этим коротким, но емким словом я нажал на спусковой крючок, не забыв перед этим зажмуриться (кому же хочется получить раскаленную пороховую пыль в глаза). Практически тут же послышалось шипение горящего пороха, затем прозвучал тонкий писк, которому спустя лишь мгновение вторил грохот, повторенный еще девятнадцать раз. Приклад пищали сильно ударил меня в плечо, возвещая о совершенном выстреле.

Я открыл глаза, но, как и предполагал ранее, ничего не увидел кроме дыма, да и свет, отраженный облаком, исчез через несколько мгновений. Однако Вятко, смотревший на нашу стрельбу со стороны, спустился по лестнице из башни и, не говоря ни слова, подошел ко мне, протягивая десять серебряных новгородок.

– Попали? – неуверенно спросил его я.

– Двое с седел упали, а остальные обратно в лес подались, – стараясь усмирить свою гордыню, ответил Вятко.

Я же с довольным видом взвесил серебро у себя в руке и, повернувшись к своим людям, сказал:

– Хватит на бочонок пива: не лучшего, но все же!

В ответ я услышал одобрительные возгласы обрадованных своей небольшой победой стрельцов. Однако, разойтись веселью я не дал – нам еще всю ночь в дозоре стоять.

Каждую ночь я старался постоянно обходить своих людей на стенах захаба, но больше всего мне нравилось стоять в центральной башне и смотреть в темноту, особенно в безоблачную погоду, когда звезды показывают всё величие Божьего творения. Вот и сейчас я один стоял и лицезрел небосвод, изредка пересекаемый облаками, стараясь при этом ловить каждый звук, раздававшийся в этой тихой морозной ночи. С вечера, как и ожидалось, похолодало и поднялся небольшой ветер, так что мне пришлось поднять ворот кафтана.

Я немного поежился от холода, когда услышал торопливые шаги по направлению к башне. Вскоре по лестнице ко мне поднялся Данилка, ходивший погреться у костра.

– Василий Дмитриевич, сходите погреться, а то тут на ветру окоченеть можно, – с неподдельной заботой сказал мой кошевой.

– Нет. От костра меня только разморит, а нам еще до утренней стоять, – грубее чем следует ответил я.

– Можно еще в погребе под башней греться – там хотя бы не дует, – немного притихшим голосом сказал Данилка.

Я в строгом недоумении посмотрел на него и ответил:

– Я не дурак в пороховом погребе греться.

– А Вячеслав Петрович там спит.

– Вятко там комнатку себе огородил, в ней и живет с начала осады, а мне негоже к нему на огонек напрашиваться, да и в захабе сейчас я главный и никуда уходить не собираюсь, – ответил я.

– Тогда можно принести жаровню сюда, – не унимался Данилка.

– Спасибо, но не надо, – сказал я и потрепал Данилку по голове. – Кроме того, огонь ослепит наши глаза в темноте, а сегодня надо быть вдвое настороже.

Данилка понимающе кивнул и стал пристально вглядываться в темноту, однако терпения хватило ему ненадолго, и уже через четверть часа он стал отвлекаться. Посмотрев на него, я решил взять его и пройтись по захабу проверить посты.

Все было спокойно, спящих стрельцов на постах мы не встретили, и я уже собирался идти обратно к центральной башне, когда, проходя по участку захаба, доверенного Третьяку, услышал какое-то движение. Я, не говоря ни слова, дал знак своему десятнику, что что-то услышал, а он так же молча зажег факел и бросил его в сторону раздававшегося звука. Факел быстро перелетел ров и упал шагах в десяти за ним, а затем практически погас, оставив лишь небольшой огонек, но перед этим его свет успел показать нам какую-то тень.

– Пищали к бою! – приказал я и послал Данилку донести его до всех в захабе.

Мое основное оружие было в башне, но я вооружился ручной пищалью и подошел к краю захаба.

– Кто идет?! – прокричал я во тьму.

Тем временем тень осторожно подошла к угасающему факелу и взяла его. Разгоревшийся вскоре огонь осветил воина.

– Я гонец от боярина Плещеева!! Пропустите меня в крепость!! – уставшим голосом прокричал в ответ воин.

Его слова меня удивили, ведь рать Захария Ивановича находилась на юге от Юрьева, а мы были в западном захабе. У меня появилась мысль, что этот гонец лишь уловка ливонцев, чтобы подобраться к крепости, но и не впустить гонца внутрь захаба я не мог.

– Грамота есть?! – немного подумав, спросил я.

– Да!! – коротко ответил гонец.

– Тогда иди вдоль рва к частоколу, там ее мне передашь!!!

Гонец послушно пошел к частоколу, а я собрал свой десяток и двинулся к нему навстречу.

У частокола я оказался раньше, видимо, гонец был действительно уставшим. В ожидании его я обернулся и оглядел захаб, с удовлетворением заметив, что по всей стене тускло горят фитили готовых к стрельбе пищалей.

Через несколько томительных минут с обратной стороны частокола раздались шаги, а над деревянным гребнем появился отсвет от факела. Я тут же взобрался на телегу, приставленную к частоколу и, заглянув за край, увидел медленно идущего воина, ведущего под узду коня.

– Давай грамоту! – приказал я ему.

Факел, а вместе с ним и воин, приблизились ко мне, и через несколько мгновений предо мной появилась свернутая бумага с печатью. Я взял ее и, не теряя времени, подошел к ближнему костру, чтобы лучше осмотреть печать. Грамота оказалась серьезно помятой, но печать была не сломана и своим существованием доказывала, что ее отослал боярин Плещеев.

– Пропустите его через частокол! – приказал я, но оставил стрельцов в боевой готовности.

Тут же заскрипели колеса телеги, открывающей проход в частоколе, а следом отворилась и небольшая дверь, впустившая гонца. Посланец боярина Плещеева сразу после того, как вошел в захаб, отдал факел ближайшему стрельцу, а затем направился ко мне, в то время как за ним, скрипя колесами, телега занимала свое прежнее положение.

Я молча ожидал, когда гонец подойдет к костру, а он шел медленно, как будто ему некуда торопиться. Он подошел ближе, и свет от костра осветил его хромающего коня, грязный, но добротный тегиляй синего света, пыльные сапоги из выделанной кожи и лицо наполовину покрытое запекшейся кровью. Весь его вид говорил, что пробивался он в Юрьев с боем, и было непонятно, как он вообще сейчас стоит на ногах.

– Смотрю, путь сюда был нелегким? – сказал я, отдавая ему грамоту.

– На южной дороге я и мой десяток наткнулись на ливонский разъезд, – облизнув пересохшие губы, ответил гонец.

Заметив это, я дал ему свой небольшой бурдюк с водой, дабы он утолил жажду.

– А где сейчас твои люди? – спросил я, дождавшись, когда гонец закончит пить.

– Не знаю… Они остались задержать ливонский разъезд, а я лесом помчался в сторону Юрьева, но вскоре из-за полученной раны свалился с коня, а когда пришел в себя, понял, что заблудился. После этого я старался идти на север, но к ночи уже отчаялся выйти к вам. Однако уже в темноте я услышал стрельбу и подумал, что стреляют у крепости. Пошел в сторону выстрелов, так и дошел до сюда, – ответил гонец.

– Это мои люди стреляли по ливонцам. А что такого важного в этой грамоте, что ты не поехал в объезд, а решил пробиваться с боем? – спросил я.

– Ливонцы сегодня утром напали на наш лагерь у Новгородка и разбили нас. Сторожа вчера вечером напилась и не заметила, как ливонцы подходят к лагерю. Так что мы оказались пред лицом врага практически без портов, – с горькой усмешкой сказал гонец.

От этой новости у меня забилось сильнее сердце, и я с беспокойством спросил:

– Ты знаешь что-нибудь о Дубковской сотне? Что с ними случилось?

– Не знаю. Все в страхе бежали от атакующих ливонцев. Была большая сумятица. Я и мои люди едва успели оседлать лошадей и схватить оружие с доспехами, когда ливонцы оказались рядом с нами. Завидев их, мы поскакали к ближайшему лесу, однако я услышал звук зурн и барабанов, созывающий войска под знамена Захария Ивановича, и повел своих людей туда. Вскоре Захарий Иванович собрал несколько сотен воинов и повел их в атаку. О-о, как ливонцы испугались нашего натиска. Тут же показали спины, и возможно, нам бы удалось их разбить, если бы не наш собственный обоз, который укрыл за собой этих поганых немцев. После этого нам пришлось отступить, а вскоре Захарий Иванович послал меня сюда. Так что мне неизвестно, что сталось с Дубковской сотней, – закончил свой сказ гонец и пошатнулся.

Я в мгновение ока оказался рядом с ним и подставил ему свое плечо, а затем сразу же позвал Третьяка, стоявшего где-то рядом.

– Возьми троих стрельцов и проводи гонца к Андрею Ивановичу21, да смотри, чтоб в сознании был, – приказал я десятнику.

Третьяк недолго думая взял ближайших к себе стрельцов и, поддерживая за руки гонца, повел его в крепость.

– Что случилось? Что за переполох? – спросил меня заспанный Вятко, когда Третьяк скрылся во тьме.

Я кратко пересказал услышанное от гонца, не забыв поделиться с ним своим беспокойством о судьбе брата. Вятко попытался меня обнадежить, но я все же не мог найти себе места этой ночью и даже не заметил, когда прозвонил колокол, призывая к утренней молитве.

Вскоре пришел Щербина со своими людьми сменить нас на день. Однако сегодня Роман Тимофеевич вопреки обычаю отдал захаб под командование своего полусотника Трифона, а сам подошел ко мне и передал приказ воеводы Андрея Ивановича:

– Князь всех, кого можно, собирает у себя в соборе, так что мы с тобой сейчас туда и направимся. Видимо, что-то случилось – таких сборов с начала осады не было.

– Не было, но сегодня ночью у него повод появился, – ответил я и рассказал о ночном происшествии.

Щербина от услышанного недовольно покряхтел, но больше ничего не сказал, так что, не теряя более времени, мы пошли к Андрею Ивановичу, однако перед этим я отпустил своих людей отдыхать – у воеводы им делать нечего.

Домский собор выделялся своей громадой даже на фоне ночного неба, а уж тем более было видно огонь, горящий на вершине одной из двух башен-близнецов, где и решил собрать нас сегодня первый воевода Юрьева. Войдя в портал22 собора, я заметил, что он больше и просторней, чем у Троицкого во Пскове, но был как будто лишен души – это были просто красиво сделанные холодные стены. Еще год назад эти стены были прибежищем Дерптского епископа, но, как я слышал, душа у него была под стать кирпичам собора, которые он отдал без сожаления, лишь бы продолжать вкусно есть да сладко спать – променял Бога на покой. Вот и сейчас мои шаги гулко отзывались в портале, подтверждая мои мысли. Единственный звук, который был слышен здесь кроме моих шагов, был приглушенный разговор, доносящийся из-за двери, прикрывающий проход в неф.

Неф, как и большая часть собора, была отдана под лечебницу, в которой трудились три монаха-лекаря из Печерского монастыря23 – именно их голоса я и слышал ранее. Сейчас неф был практически пуст за исключением лежащего в дальнем конце рядом с жаровней вчерашнего гонца, над которым хлопотал молодой знахарь из Великого Новгорода. По слухам, он был из старого знахарского рода и в Юрьев поехал для того, чтобы набраться опыта, вот и сейчас он, видимо, упросил монахов отдать единственного больного ему. Однако из разговора монахов было ясно, что они за ним приглядывают.

– Василий! – окликнул меня Щербина. – Ты чего там смотришь? Идем, воевода ждет.

Я отвернулся от ворот и пошел ко входу в правую башню вслед за сотником, чтобы подняться по темной лестнице на самый верх, где ожидал нас Алексей Иванович.

Вдали, где-то в версте за стенами крепости уже были видны костры ливонского лагеря, а мы ежились от сильного холодного ветра, господствующего на вершине башни, продуваемой насквозь, хотя здесь и были расставлены пять жаровен, огонь в которых, то разгораясь, то затухая, освещал суровое лицо князя Катырева-Ростовского, а он смотрел на нас, как будто пытался прочесть мысли в наших головах. Смотрел он так долго, переводя взгляд с одного на другого, пока наконец не решился дать волю словам:

– Кто-то из вас уже, наверное, знает, а кто-то нет – сегодня ночью я получил известие о том, что рать боярина Захария Ивановича Плещеева разбита, а это значит, помощи в ближайшее время нам ждать неоткуда, ибо отряд боярина Сабурова в Изборске слишком слаб.

Стрелецкие командиры и младшие воеводы встретили эту новость молчанием, но среди сотников конных сотен прошел беспокойный шепоток. Подождав, когда сотники поутихнут, Алексей Иванович продолжил:

– Сразу скажу: город я сдавать не собираюсь. Никогда ни я, ни мои предки немцам не кланялись, и ныне этому не бывать, честь рода мне этого не позволит. Может быть, стены здесь и не самые крепкие, но обновленные захабы просто так не взять. Кроме того, отсиживаться за камнями стен я также не намерен, а собираюсь проверить, из чего эти немцы ныне сделаны. Ведь рано или поздно к нам прибудет помощь, и если мы все сделаем правильно, даже не смогут начать приступ до прихода московских ратей. Но если кто-то считает, что наше дело пропащее, может сейчас же уйти из города, поджав хвост.

Последняя фраза вызвала бурю негодования. Даже младшие воеводы прыснули ядом в ответ на слова Алексея Ивановича, что уж говорить об остальных – такой обиды ни один сын боярский, а уж тем более боярин не стерпит.

– Тихо!!! – громогласно крикнул Алексей Иванович. – Верю теперь, что вы все чести не уроните и будете до конца биться. Сегодня мы потратим день на подготовку вылазки, а завтра проверим, какого цвета ливонские потроха.

Сказав это, первый воевода отпустил нас по местам службы, оставив только младших воевод для обсуждения предстоящего дела.

На пост мне было не надо, и я не спеша спустился из башни обратно в портал и решил зайти в неф и справиться о здоровье гонца.

В нефе было теплее, чем в портале, но все же достаточно холодно, чтобы здесь жить, а уж тем более лечиться. Однако когда я подошел к кровати гонца, то почувствовал тепло от жаровни и убедился, что больной, укрытый несколькими покрывалами, холода не ощущает. Правда, к моему сожалению, гонец сейчас спал и ответить на мои вопросы не мог. Посмотрев немного на его перевязанную голову и измученное лицо, я решил было идти по своим делам, как вдруг ко мне обратился лекарь:

– Сударь, что вы здесь делаете?

– Доброе утро, – улыбнувшись лекарю, ответил я. – Я решил справиться о здоровье этого воина, ведь именно я пропустил его в крепость и чувствую за него тревогу.

Молодой, чуть постарше меня, новгородский лекарь улыбнулся мне сквозь ухоженную бороду.

– Значит, это ваши люди привели его сюда сегодня ночью? – вопросил лекарь. – И значит, это вы спасли его жизнь?

– В первую очередь он спас свою жизнь сам при помощи Бога, а уж я всего лишь помог ему добраться до вас, – ответил я.

– Вы скромны, что редко сейчас встретишь среди вашего брата – все так и норовят стребовать с нас, знахарей, исцеления, хотя это по-прежнему зависит во многом от Бога, – посетовал лекарь. – Однако вы зашли справиться о здоровье этого храброго ратника.

Лекарь подошел к гонцу и, наклонившись над ним, проверил его дыхание и поправил повязку, а затем вернулся ко мне.

– С ним все будет в порядке, – обратился он ко мне. – Он сильно утомлен, да и рана на голове будет еще долго напоминать о себе, но в общем его душа еще не готовится отправиться к Богу.

Я посмотрел на мирно спящего сейчас храбреца, потерявшего всех своих людей, но сумевшего выполнить приказ и предупредить нас о грозящей нам опасности.

– Послушайте, сударь. Когда сегодня ночью я промывал ему рану, он что-то говорил о вас, – сказал знахарь.

В ответ я вопросительно посмотрел в черные глаза лекаря.

– Он начал впадать в беспамятство и стал путано что-то говорить, но я сумел разобрать его слова о вас и о Дубковской сотне, которая была послана два дня назад в разъезд, – ответил на мой взгляд лекарь.

От этих слов у меня камень упал с души, и я с благодарностью посмотрел на гонца. Теперь я знал, что моего брата не было в лагере вчера утром, а значит, с ним сейчас, скорее всего, все в порядке. От такой вести с меня разом ушла вся усталость, скопившаяся за ночь, и мне захотелось отблагодарить гонца за столь радостное сообщение.

– Передайте ему, когда он очнется, от меня вот это, – сказал я и снял с себя, сшитый Настасьей собственными руками кушак.

Лекарь принял от меня кушак и положил его в изголовье кровати раненого гонца. А я, глупо улыбаясь, распрощался со знахарем и пошел прочь из собора.

На улице мне показалось, что морозный воздух изменился, наполнив мою грудь радостью, или, возможно, это душа сейчас хочет воспарить вместе с телом. В этот момент я вспомнил, что обещал поставить своим воинам бочонок пива и пошел за этим делом в местный кабак, что был близ Иоановской церкви, или, как ее называют местные – кирки святого Яна.

Кабак был устроен в доме местного священника, уехавшего после сдачи Юрьева нашим войскам. Дом был небольшой, но с хорошим подвалом, что для кабатчика оказалось более важным. Но самое главное – кабатчику удалось наладить с помощью местных евреев доставку всего необходимого от берега Чудского озера, куда привозит товар из Пскова его сват, благо северный берег Омовжи остался под нашим контролем, а тонкий лед мешал вражеским разъездам перейти ее.

И все было бы хорошо, но подобные сложности с привозом товара привели к его непомерному удорожанию, так что кабатчик запросил с меня за бочонок пива целых пятьдесят копеек, хотя красная цена этому разбавленному и чахлому напитку была десятка. Я постарался применить все свое ораторское искусство, но сумел сбавить цену лишь на двадцать копеек и тогда решил отказаться от покупки пива и купить взамен квас, но и тут кабатчик постарался выжать из меня все, что можно. Однако в результате получасового торга я сговорился с ним о цене в двенадцать копеек за бочонок кваса с условием, что кабатчик сам довезет его до нынешнего места обитания моей полусотни.