Азъ Есмь

Недоверие было не просто сложным чувством – оно стало новой реальностью, в которой я теперь должна была жить. Каждое слово, каждая улыбка, каждое действие других теперь должны были восприниматься мной с долей сомнения. И кто этот Посланник?

– Света, прости, я все это слышу… – я не сразу решился подать знать о себе, но посчитал, что так будет правильно.

Его голос внезапно раздался в моей голове, вырывая меня из размышлений. Это было неожиданно, но небыло не неприятно.

– Ты еще свалился на мою голову! – это уже не была злость, скорее досада с моей стороны. Я даже забыла на какое-то время об этой проблеме. Но слова Дедо о необходимости быть сильной и мудрой видимо сразу отложились мне на подкорку мозга и помогли мобилизовать все свои внутренние силы, чтобы включить голову и выключить эмоции. – Что именно ты слышал?

– Все, начиная с образа и первых слов старика. Его лицо было первое, что я вообще увидел за все это время. – Я не стал спрашивать кто он, и так было ясно, что это ее очень близкий человек. Я вообще не стану больше ничего спрашивать, мне остается только наблюдать и делать выводы. Но меня порадовало, что я хоть что-то увидел, хотя видение это больше было похоже на воспоминания.

– Хорошо, спасибо, что ты дал о себе знать и не промолчал, но ты слышал, что все это должно остаться при мне, а так как ты теперь часть меня, то и при тебе.

– Да я даже если и захочу, то никому рассказать не смогу… – Я хмыкнул и потом рассмеялся, осознав всю нелепость ситуации.

Я неожиданно почувствовала лёгкость, которая так давно покинула меня. Мы оба рассмеялись, и этот смех стал для меня моментом освобождения.

Я расхохоталась вслух вместе с ним, похоже со мной случилась истерика, и со стороны выглядело все достаточно странно, даже Велес подал голос, но я только отмахнулась, зная, что ни чего этой железяке не стану объяснять.

Этот смех, переходящий в слёзы, а затем снова в смех, был как выход накопившейся внутри энергии. Это было очищение, которое я даже не осознавала, что мне нужно.

Одновременно я и плакала, и смеялась, до колик, до икоты. Постепенно успокоившись, я выпила воды, вытерла лицо освежающими салфетками и почувствовала необычайный прилив сил, как будто Дедо, как в детстве, взял меня за руку. Я даже почувствовала его тонкие, но крепкие старческие пальцы с ухоженными ногтями, сжимающие мою ладошку, это чувство было почти осязаемым. Его ладонь, его голос, его сила – всё это стало частью меня, живущей в каждом моём шаге.

И я знала, что он проведет меня через все, что меня ждет впереди.

А впереди меня ждали тяжкие обязанности и небывалый груз ответственности, но меня это не беспокоило. С этими мыслями я шагнула на платформу, вознесшую меня на трибуну в центре амфитеатра, где сто пар глаз сейчас пристально в меня вглядывались и готовились расспрашивать меня. А еще одна пара серо-голубых глаз больше никогда на меня не посмотрит.

Часть 1. Глава 12

XII

Я стояла в круге света на платформе центральной трибуны амфитеатра. Пространство вокруг меня казалось живым – каждая грань, каждая тень была пропитана древностью, силой и ожиданием. Огромный зал венчал дворцовый ансамбль. Его высокие своды рельефно расходились в стороны, напоминая грандиозный купол какого-то древнего храма. Свои очертания террасные ряды трибун обретали лишь в слабых отблесках светильников, похожих на продолговатые кристаллы, свет которых казался таким же древним и таинственным, как сама эта постройка. Этот свет мерцал, словно вспоминающий далёкие времена, когда здесь звучали первые слова мудрости.

Моя голограмма возвышалась над моей головой, но яркий луч медового цвета, льющийся на меня из-под купола, был настолько мощным, что всё окружающее меня пространство было погружено во тьму. Этот свет не только освещал меня, он ощущался почти физически – как взгляд сотен предков сквозь время и пространство. Казалось, что луч света пронзал меня от макушки до самых пят, просвечивая насквозь.

Я физически ощущала каждый фотон, проходящий сквозь моё тело. Луч становился символом чего-то большего: не только видимой силы, но и невидимой истины, раскрывающей перед Верховными моё внутреннее "я". От того, что на меня смотрит сотня пар глаз, было ощущение, что для них я не просто обнажена, а прозрачна. Прозрачно не только моё тело, но и мои мысли и душа, словно сама суть меня была выставлена напоказ, без тени защиты.

Этот момент казался бесконечным. Я стояла не перед людьми, а перед самой историей, перед её суровым и беспристрастным судом. Вокруг царила напряжённая тишина, какой не бывает даже в безмолвных просторах космоса. Казалось, что невидимая энергетическая вибрация, идущая от полей вокруг платформ, отдаётся эхом в моей груди.

Меня привели к сакральной присяге на верность Правде, и после этого я сама пересказала всё, что со мной произошло с момента отлёта с Тверди на Макошь. Говорить было тяжело. Каждый мой шаг, каждое слово ощущались как движение по лезвию, но голос мой был твёрд. Я знала: истина должна прозвучать.

Конечно, они всё это уже слышали – был проведён глубочайший анализ моих слов и действий, ни у кого не возникало сомнений в искренности моих поступков, но древний ритуал требовал, чтобы я лично всё это озвучила. Этот ритуал был не просто формальностью. Это было испытание – и одновременно очищение. Моё прошлое, мои ошибки, мои достижения становились частью общего сознания Верховных.

Затем была пауза, символизирующая обсуждения и обмен мнениями. По факту, все выводы были уже сделаны и решения приняты заранее, но традиция требовала соблюдения определённого ритуала – паузы, исполненной многозначительности. В этот миг я, наконец, сделала глубокий прерывистый вдох, позволив себе на мгновение расслабиться, и тут же перед внутренним взором промелькнули образы того самого отлёта на Макошь: тревога, любопытство и пьянящее ощущение неизведанного смешались в одно воспоминание.

Я словно снова увидела себя там, на пороге нового мира. Это было мгновение чистого стремления к знанию, которое, казалось, вело меня вперёд, невзирая на страх и сомнения.

И прозвучал голос Велеса как символ единого мнения Верховных. Его голос был подобен раскату грома, наполненному одновременно холодной логикой и древней мудростью. Он был совсем не таким, каким я привыкла слышать его в своей голове, а отчуждённым, не принадлежащим ни одному живому существу и, в то же время, произносимым одновременно сотнями голосов.

– Светозара Зорина «Светлая», прими Волю Верховного Вече! Твоя тяга к Изысканиям в колыбели Рода Человеческого, на Макоши, требующим необоснованно расточительного использования ресурсов и отсутствие результата подлежит Порицанию! – этими словами меня как будто высекли плёткой, душа моя ушла в пятки, и жар стыда покрыл моё тело испариной. Казалось, что в этот момент луч света стал невыносимо тяжёлым, словно придавив меня к платформе. Но голос Велеса продолжал: – Твоя неугасимая тяга к познанию, твоя смелость и результаты, полученные при испытании новой системы спасения вопреки риску для жизни, заслуживают Признания!

При этих словах эмоциональный маятник откачнул меня на другую сторону чувств: меня окатило волной смущения и в то же время благодарности. Щёки вспыхнули, а сердце ухнуло куда-то в пятки. Эти слова разлились внутри меня волной, одновременно согревающей и ошеломляющей. Ощущение было, как если бы луч света, который до этого казался холодным и строгим, внезапно стал мягче, как солнечный луч ранним утром. Я никогда раньше не ощущала такого резкого перепада – от стыда до облегчения, от страха до смущённой радости. Это было похоже на очищение, но вместе с тем – на подготовку к чему-то большему.

А Велес не останавливался:

– Дальнейшее разбирательство требует доступа к информации уровня Верховного Волхва! Удалить из зала все лица с ограниченным доступом!

После этих слов все ложи пришли в движение. Огромное пространство, которое до этого казалось неизменным, внезапно ожило, словно само помещение реагировало на команду. Платформы сопровождающих свит ушли вглубь лож, и за ними беззвучно закрылись диафрагмы стен, а трибуны Волхвов сдвинулись ближе и образовали плотный круг вокруг центральной трибуны, на которой находилась я. Сдвижение трибун сопровождалось мягким звуком, напоминающим шелест ветра среди деревьев. Пространство сужалось, делая атмосферу ещё более напряжённой.

Лица всех Верховных сделались отчётливо видны. Они казались почти безвозрастными, но в то же время я чувствовала за каждой парой глаз целые века накопленной мудрости и скрытого могущества. Каждый взгляд, устремлённый на меня, был как окно в бесконечность. Это были глаза тех, кто видел больше, чем могли вместить человеческие поколения.

Мне стало не по себе. Я не обладала высшим доступом и догадалась, что меня приведут к клятве неразглашения Высшего доступа.

Голос Велеса продолжил:

– Согласно Последней нерушимой Воле ушедшего Верховного Волхва Дедослава Зорина «Видящего», опустевшая ложа его должна быть занята наследным правопреемником, кровным потомком, членом Родового Вече – Светозарой Зориной «Светлой».

За мгновение до того, как у меня подкосились ноги, мою талию заботливо сжали поручни моей трибуны, управляемые Велесом. Я, почувствовав поддержку, крепче сжала их руками и собрала волю в кулак, чтобы остаться в сознании. Я была готова ко многим испытаниям, но это – это было за пределами моих представлений.

– Светозара Зорина «Светлая», согласна ли ты выполнить Последнюю Волю ушедшего?

– Да! – не раздумывая, чётким звонким голосом ответила я. Сомнения и страх отступили, ведь Воля Дедо была для меня непререкаема. Даже если бы Волей Дедо была ссылка меня на Белую Твердь или принятие кубка с ядом, я точно так же, не колеблясь, ответила бы согласием!

– Светозара Зорина «Светлая», прими присягу Верховного Волхва!

Слова сами полились из моих уст. Я точно никогда их специально не заучивала, точно не читала этот текст, но я их знала! Они всплывали откуда-то из глубин моей памяти, как будто были вписаны в мою сущность с самого рождения. Смутные воспоминания пробивались сквозь пелену десятилетий моей жизни – я, будучи младенцем, лежу в собственной люльке, и надо мной мягкий бархатистый голос Дедо произносит эти слова:

– Я, Светозара Зорина «Светлая», принимаю на себя обязанности Верховного Волхва Общинной Руси, беру ответственность за сохранность мира и правды в пределах всех Четырёх Твердей! Обязываю себя быть стражем древних узаконений и мудрым советником для всех родов и племён, что доверили мне свою судьбу.

Клянусь уважать и защищать право каждого чада Земли и Неба на свободный Выбор, ведая, что он есть дар, данный нам предками, что глядят на нас из глубины веков. Обещаю поддерживать Свободу Воли, признавая её Искрой, что зажигает свет разума, но также напоминать о неотвратимой Ответственности, что следует за каждым сделанным Выбором, и помогать сознавать последствия, что он приносит.

Клянусь, что мои решения будут рождены из разума и сострадания, а сердце моё будет открыто для всех сущностей, будь то малые или великие. В каждый миг своей службы я обязуюсь помнить о бесконечной ответственности, возложенной на меня как на дитя Четырёх Твердей и о том, что мои деяния отзовутся эхом во всех уголках Вселенной.

Да пребудет в моих мыслях память Ярила и мудрость славянских щуров и пращуров, чтобы направлять меня на пути к общему благу. В этом я клянусь, и свидетелями будут мне: Великая Пустота, Живая Материя и Высшие Энергии, и имя им – Навь, Явь и Правь! Да будет так!

Каждое слово казалось выкованным из самой сути древних истин. С каждым произнесённым звуком я чувствовала, как внутри меня растёт нечто большее, чем я сама. Эти слова отзывались в моей душе эхом, которое достигало самых далёких уголков моего сознания. Я чувствовала связь со всеми поколениями, которые произносили эту клятву до меня. Я видела перед собой образы предков, их лица – мудрые, строгие, но полные силы. Они смотрели на меня, и я ощущала их одобрение.

Клятвенные слова словно укладывались в основу моего собственного бытия. Каждое слово было как ключ, открывающий дверь к новому пониманию моего предназначения. Я понимала, что с этого момента моё существование будет посвящено защите этих принципов.

На последнем слове свет луча, пронзающего меня, стал нестерпимым клинком, который, как божественное перо, высек на теле моём горящие золотом руны, повторяющие письмена клятвы и запечатывающие во мне истинность сказанных слов. Нестерпимая боль мигом угасла и превратилась в неописуемый восторг, очень странно переводя физические страдания в эмоциональный экстаз.

Мне почудилось, что в тот миг я перестала воспринимать себя так же, как прежде; будто внутри открылась неведомая дверь, впустившая в меня силу самого Дедо и всех ему предшествовавших Верховных.

Затем свет угас. Я увидела вокруг себя только мягкий медово-золотистый свет, заливающий ложи Верховных, и под хор сотни голосов, вторящих громогласному Велесу:

– Приветствуем тебя, Верховная, среди равных! Принимаем тебя равной среди Верховных!

Трибуна, на которой я стояла, переместилась в ложу, в которой я неоднократно сидела, будучи ребёнком на коленях Дедо. Теперь я неожиданно заняла его Престол. Я чувствовала, как вес этой ответственности оседает на моих плечах, но вместе с этим я ощущала поддержку тех, кто был здесь до меня. Они сделали свой выбор – и теперь я должна была сделать свой. Это была действительно тяжкая обязанность, к которой я не была готова.

Но это было только начало. Совет Верховных продолжался…

Часть 1. Глава 13

XIII

В тот момент, когда все начали приветствовать нового члена этого собрания, хотя, наверное, правильно было бы сказать – членшу, мне аж захотелось встать от величия этого момента. У нас даже при принятии в Комсомол не было такого пафоса… Там всё было проще: немного формальных слов, пожатие рук – и за дело. Но здесь… Здесь чувствовалось, что каждый миг наполнен смыслом, что каждое слово вписано в историю.

Я вообще ожидал, что в конце они должны были хором запеть «Интернационал», ну или хотя бы «Боже, царя храни», но они буднично продолжили обсуждение дел. Этот переход от торжества к рабочей рутине удивил меня больше всего. Они, казалось, принимали величие как часть своей обычной жизни, как нечто само собой разумеющееся.

Хотя, когда меня приняли в Комсомол, то после собрания мы тоже просто продолжили работу в слесарных мастерских. К тому моменту прошло уже два года, как я познакомился с Кузьмичом.

Эти два года, казалось, пролетели как один миг, но оставили глубокий след в моей жизни. Кузьмич стал для меня не просто наставником, а чем-то вроде второго отца. Хотя почему второго? Образ родного отца был всего лишь призрачными воспоминаниями, основанными на рассказах Марфы. Я не помнил свою родную семью.

После истории с негром он пристроил меня в ремесленное училище при мастерских порта, я осваивал слесарное дело, а попутно – уроки жизни, что за все ошибки нужно платить. Кузьмич говорил мне об этом не раз, но в мастерских я понял это на практике. Каждая сорванная резьба, каждая трещина в металле напоминали: ошибки всегда имеют последствия.

Жить я остался у Никифора Кузьмича, на территории порта в Камышовой бухте, а вот в училище приходилось ходить через весь город, в район Южной бухты, и обычно по дороге меня поджидала ватага Мишки Крота. Эти прогулки стали для меня чем-то вроде испытания на выносливость и стойкость. Каждый день я не знал, пройду ли без столкновений или вернусь домой в синяках.

И, конечно, они спрашивали с меня за старый карточный долг. Я понимал, что это не вопрос карточного долга – Крот не мог смириться с тем, что я пошёл против его воли и ушёл из банды. Просто так он никого не отпускал, иначе потерял бы свой авторитет. Мишка был старше меня на два года, он родился с монобрахией, дефектом левой руки – она была маленькая, четырёхпалая. Собственно, потому и прозвище он такое получил.

Но правая рука компенсировала его калечность – он мог подтягиваться и отжиматься на одной руке. Говорят, однажды он одним ударом убил пьяного матроса. Это, конечно, было больше похоже на брехню, но я не раз ощущал на себе тяжесть его кулака.

Кузьмич обычно не вмешивался, когда я приходил в синяках и ссадинах, он считал, что пацаны и должны драться. Но когда я после очередных побоев домой еле дополз, он озадачился:

– Ну, поведай мне, мил друг, что же это за каток по тебе проехал? Тебя сквозь строй никак прогнали? Или ты не сопротивлялся?

– Посопротивляешься, когда тебя четверо держат, а один обхаживает… – буркнул я.

– Это как это – четверо держат? – удивился Кузьмич.

– Мишка Крот со своими дружками в парке возле Старого кладбища меня подловили. Обычно их было трое-четверо, я успевал одному-двоим вломить и убежать, а тут он всей когортой, человек восемь, на меня облаву устроил. Я двоим-то треснул хорошо, а они на меня все дружно насыпались – ну и по рукам и ногам меня схватили.

Глаз Кузьмича немного сузился – ох, и не добрый это знак был. Он тихо спросил:

– И что же Крот от тебя хотел? Денег или бананов?

– Чтоб я ему ботинок поцеловал. Или убью, говорит…

– Ну, значит, поцеловал, раз живой?

– В рожу я ему плюнул, а не ботинок поцеловал. Правда, потом даже вырваться не успел.

Кузьмич помолчал, потом закурил махорку и сказал:

– Ладно. Думал я, честно говоря, что духом ты ещё слабоват, но раз такое дело – завтра отлеживайся. Мастеру твоему я записку напишу, чтоб на пару дней освободил тебя от занятий. А потом познакомлю тебя кое с кем…

У меня не было сил, да и смысла выпытывать подробности у Кузьмича тоже не было. Пришлось, как всегда, просто набраться терпения.

«Кое-кто» оказался далеко не кое-кто. Левягин Валерий Иванович был ровесником двадцатого века. Он родился в новогоднюю ночь под бой часов, ознаменовавших наступление нового века. Был третьим из пяти детей в семье офицера, который в том же году возглавил оперативное отделение новой генерал-квартирмейстерской части при Главном штабе. По сути, это было новое разведуправление Российской армии.

Сыновья в семье воспитывались в строгости и военной муштре и, естественно, вся их жизнь была связана с армией. Отец в 1912 году был переведён в Штаб Варшавского военного округа, куда уехал вместе с женой и двумя дочерями. Они пропали с началом Первой мировой войны. Впоследствии Валерий так и не смог найти их следов ни в царских, ни в советских архивах.

Кузьмич знал старшего брата Валерия – они вместе обороняли Порт-Артур, и именно он спас Кузьмича ценой своей жизни. Никифор Кузьмич спустя годы нашёл Валерия и рассказал ему о гибели брата. Именно тогда они и побратались.

Валерий с отличием окончил Второй имени Петра Великого кадетский корпус и остался круглым сиротой к моменту его окончания. Он хотел поступать в Николаевскую академию Генштаба, но до этого ему необходимо было послужить непосредственно в войсках. Провалы на фронтах Первой мировой и дальнейшая революционная неразбериха поломали все планы Валеры стать блестящим офицером Царской армии. Мечта стать частью имперской элиты рухнула, но вместо этого у него появилась другая цель – выжить и найти своё место в новом, хаотичном мире.

И он стал не менее блестящим офицером НКВД. Но для этого ему пришлось забыть о своём происхождении, пройти горнило Гражданской войны, где он воевал под командованием Будённого, после ранения перевёлся в ВЧК, внёс неоценимый вклад в создание ОГПУ и к моменту нашего знакомства был одним из самых засекреченных оперативников НКВД в Севастополе. Правда, узнал я об этом спустя годы.

А при первой нашей встрече я увидел перед собой коренастого, широкоплечего мужика с шикарными кавалерийскими усами, в галифе и майке. Его внешность была простой, но внушительной. В нём чувствовалась та уверенность, которая бывает у людей, точно знающих, что они делают и почему. Кузьмич привёл меня в какое-то полуподвальное помещение, где весь пол был усеян смесью опилок и песка, как на арене цирка. Они обнялись с Кузьмичом, что меня сильно удивило: Кузьмич обычно, здороваясь, махал рукой, реже здоровался за руку. Он вообще старался не сближаться с людьми, а тут – вон как тепло приветствовал.

– Кого привёл? – поинтересовался Левягин.

– Да вот, не хочет чужие ботинки целовать, готов биться насмерть, но шею не клонит, – вроде с издёвкой сказал Кузьмич, но мне эта оценка была приятна. Слова Кузьмича звучали насмешливо, но в них я услышал и гордость. Он верил в меня, и это давало мне силы.

– А это мы сейчас проверим, готов или нет, – оценивая меня взглядом, произнёс Левягин и гаркнул через плечо: – Петров, ко мне!

Голос его был как звон колокола – чёткий, властный, и он, казалось, заполнял собой всё помещение. Это был человек, который привык командовать, и его команды не обсуждали.

От небольшой группы человек в десять, выполнявших различные упражнения на спортивных снарядах, отделился и подбежал невысокий худощавый парень, тоже в галифе, босиком и по голому торсу. Несмотря на его худощавость, видно было, что он жилист и крепок. Его движения были быстрыми и точными, как у хищника, готовящегося к прыжку. В нём не было ничего лишнего – только сила, концентрация и готовность к действию. Парень был немногим постарше меня, но взгляд его чёрных глаз был колючим и взрослым. Этот взгляд сразу насторожил меня. Он смотрел так, будто уже знал, как победить, и был уверен, что сделает это легко.

– А ну, Ваня, проверь-ка, так ли этот малый стоек. Говорят, он шею ни перед кем не клонит…

Ваня вышел на центр круга, обозначенного толстым канатом, и пригласительным жестом махнул мне рукой, зло улыбаясь.

– Я не хочу драться, – недоверчиво глянул я на Кузьмича. С последнего избиения прошло чуть меньше двух недель, и синяки были уже жёлтые, а шрам за губой только-только затянулся, и я буквально пару дней как начал спокойно, без боли есть…

– А ты не дерись, – подначивал Левягин. – Просто поборитесь. И как бы Кузьмичу, но слишком громко, на весь полуподвал сказал: – Видать, трусоват твой парнишка. Мож, ты его зря ко мне привёл, а, Кузьмич?

Эти слова ударили меня сильнее любого кулака. Они заставили кровь закипеть, а гордость закричать: «Покажи, на что ты способен!»

У меня кровь закипела от обиды, я бросился к Петрову в круг, чтоб вцепиться ему в горло, но он еле уловимым движением качнулся вправо, схватил меня за запястье протянутой руки и, подставив мне подножку, немного изменил направление моему движению – и я кубарем покатился за его спиной. Я даже не успел понять, что произошло. Всё случилось так быстро, что мне показалось, будто я сам решил упасть.

Весь зал захохотал.

– Ну-ка, тихо! – зычно рявкнул Левягин.

Все смолкли. Один Ваня зло улыбался, протягивая мне руку, чтобы помочь встать. Его улыбка была издевательской, и я почувствовал, как внутри меня растёт злость. Это была не просто злоба – это было отчаяние человека, который устал быть слабым.

Но, когда я, поднявшись, подал руку, Ванюша, крепко сжимая мою ладонь, поддёрнул меня на себя, выводя из равновесия, наступил мне на ногу и, ловко заведя локоть мне за плечо, вывернул мне руку, беря мой локоть на излом, ткнул меня носом в опилки. Боль в руке была резкой, но ещё больше меня злило, что я снова оказался в проигрыше. Этот Ваня играл со мной, как кошка с мышью.

Эта подлость меня взбесила, и я, не вставая, схватил его за ногу, поднимаясь, толкнул его плечом в грудь – и обрадовался, почувствовав, как он падает. На миг я подумал, что одержал верх, но этот миг оказался слишком коротким.

Но, падая, Иван уперся коленом мне в грудь и, кувыркнувшись назад, перекинул меня через себя, а когда я оказался на лопатках, Иван, завершив свой кувырок, оказался верхом на моей груди – да так удачно, что коленями прижал мне плечи к полу, а ягодицами – руки, и, шутя, начал меня пошлёпывать по щекам. Я пытался вырваться, но всё было тщетно. Каждое его движение было унижением. Он показывал, что я для него – ничто, и от этого внутри меня разгорался огонь.

Тогда я сделал единственное, что мог в этой ситуации: оттопырив большой палец руки, я со всего маха вонзил его в Ванин зад – да так удачно, что Ваня по-девичьи тонко айкнул и подлетел на ноги.

Зал взорвался смехом, но это был уже другой смех – не надо мной, а над Ваней. Я впервые почувствовал, что даже в проигрыше можно выстоять. Но тут, по совсем недоброму взгляду Вани, я понял, что сейчас меня начнут бить.

– Отставить! – скомандовал Левягин, когда кулак Ивана уже был занесён надо мной, и с ухмылкой добавил: – Я же сказал – проверить, а не избивать. Пожали руки!

– Иван, – представился мой оппонент, протягивая мне руку и помогая встать. Я недоверчиво протянул ему ладонь и, когда он помог мне подняться, с облегчением, увидев уже приветливую улыбку на его лице, я ответил: