Азъ Есмь

Я и сама понимала, что эта усечённая версия Велеса на корабле – по сути, тот же бортовой самописец, что был у наших Пращуров, только продвинутый и усиленный в тридевять степеней. Придётся ждать, пока он не обновится до полной версии – с практически безграничной памятью и скоростью обработки данных в триллионы операций в секунду.

– Отлично. Готовь корабль к переходу в Правь! – скомандовала я.

Нетерпение становилось невыносимым. Надо срочно вернуться и выяснить всё на месте. Пусть переход будет тяжёлым – другого выбора нет.

– Корабль готов. Но отправимся мы через сутки… – холодным тоном сообщил Велес.

– Чтоооо?! – удивилась я не столько тому, что он не выполнил команду, сколько тому, что вообще осмелился поставить меня перед фактом!

От накатившего возмущения внутри закололо. Хотелось возразить, но я понимала: у Велеса есть причины действовать так.

– Твой организм пострадает ещё больше, если мы стартуем прямо сейчас. По моим расчётам, тебе необходимо двадцать три часа сорок минут на полное восстановление, – пояснил он.

Я чуть не застонала от досады, но в глубине души понимала – его расчёты почти никогда не ошибаются. Всё-таки он – лучший медик и аналитик.

– Всё наперекосяк! Хорошо. Тогда я буду общаться с Тихомиром и выяснять, кто он такой, – не в силах смириться с бездействием, заявила я. – А ты отключайся от коммуникации со мной: при тебе Тихон говорить не хочет. И делай с моим телом всё необходимое, чтобы сократить срок отправки. Отбой до Вызова! – не удержалась я от колкости в его сторону.

Конечно, он не может ревновать, обижаться или проявлять чувства. Он может только имитировать их. Самоосознанность искусственного разума не означает его очеловечивания. Он осознаёт себя, но не как личность – просто как самого себя. И всё же я удивляюсь, как часто стала на него давить в последнее время. Он ведь делает всё, чтобы помочь мне – и физически, и эмоционально. Он действительно лучший. А мне не свойственна такая взрывная манера. Что со мной происходит?

– Света, тебе тоже плохо?.. – Его тихий вопрос застал меня врасплох.

Я вдруг осознала, что говорю с Тихомиром уже не как с чужаком, а как с кем-то, кто действительно может понять моё состояние. И пусть я не знаю, почему он в моей голове, но сейчас мне нужно это общение – чтобы не сойти с ума в одиночестве.

Глубоко вздохнув, я заставила себя успокоиться и приготовилась говорить с ним начистоту. Впереди – сутки до перехода. Надо же как-то их использовать…

Часть 1. Глава 7

VII

– Мне плохо до безумия… – я попыталась горько сыронизировать, но не было у меня сил ни играть роли, ни врать, ни тем более работать с ним. Удушающий комок подкатил к горлу, что-то подобное я испытывала только когда после годовой практики по обмену я улетала с Нового Уэльса, столичной планеты Империи Англо-Кельтов и понимала, что больше мы с Ним никогда не встретимся…

Мысли захлестнули меня, накатило и осознание, что Дедо ушел, пока я тут мотаюсь, и ощущение бесплодности своих мотаний, и то, что я променяла своих Подопечных на призрачную мечту о новых Изысканиях. А еще из-за пустых энергозатрат, я потеряю свою прерогативу свободы Изысканий и, скорее всего, мое кресло в Общинном Вече перейдет к кому-то другому, и тогда точно можно распрощаться с мыслями о Верховном Вече… Я прекрасно осознавала, что все это лишь результат моего Выбора… И эти мысли, промелькнув в голове, придавили меня огромной тяжестью, раздавив во мне что-то, это что-то как будто громко хрустнуло и я заплакала, выдавив перед этим: – так плохо мне было только единожды.

– Света, чем я могу тебе помочь? – бляха, да чем я могу помочь! Меня бесило мое бессилие! Я понимал, что утешать человека в таком состоянии – только делать хуже, но промолчать я тоже не мог… были бы руки, я бы положил руку ей по-товарищески на плечо…

Подобное бессилие я ощущал только когда, будучи в госпитале, мне пришло короткое письмо из освобожденной от немцев Украины от соседки тети Зины о том, что мою семью во время оккупации расстреляли фашисты и я понимал, что с такой сильной контузией и без ноги я даже не смогу отомстить…

Я была благодарна, что после своего безответного вопроса он просто промолчал и дал мне проплакаться. Мне даже почудилось, что он положил мне руку на плечо, странный жест…

Немного успокоившись, я ответила:

– Извини, я не истеричка, я такого себе даже наедине с самой собой не позволяю, как-то все навалилось… – затем я собралась окончательно и все же ответила на его вопрос:

– Единственное, что ты для меня сейчас можешь сделать, это помочь понять, что с нами обоими произошло, а для этого ты должен мне рассказать о себе максимально подробно. Времени у нас много…

Я подумал, какая она сильная! Только сильные могут позволить себе плакать при других людях и при этом не требовать жалости к себе. Я твердо решил, что сделаю все, что могу, чтобы помочь этой девочке. И тогда я ей все рассказал, и про то, как был на войне…

Зовут меня Кузнецов Тихон Никитич, родился я 21 апреля 1918 года в Орловской губернии в семье отставного офицера Никиты Андреевича, который пришел в 1916 году с полей Первой мировой, где во время Брусиловского прорыва потерял обе ноги. Он не стал горевать и надеяться на инвалидную пенсию, а завел купеческую лавку и торговал скобяными изделиями.

Дела шли бойко, но не долго. Батю знали и уважали в округе, он хоть нравом был крут, но справедлив, многим помогал по мере сил. Но война его догнала, правда уже Гражданская. Осенью 1919 года, когда Белогвардейская Добровольческая армия Май-Маевского драпала после неудачного Московского наступления, отдельные разрозненные отряды ее промышляли грабежом и мародерством.

Сосед наш, Ванька Торопов, гнида редкосная, указал Белым на батю моего, мол зажиточный купчишка и можно у него поднажиться, да к тому же без ног… Сунулись Беляки к бате моему, а у него Максим трофейный был и пара винтовок припрятаны, так он этих гостей свинцом и поподчевал, положил чуть не половину. Двое суток не могли к нему подступиться, он с братьями моими старшими, одному было 13, а второму 10 лет, круговую оборону держали, надеялись, Красные подойдут и отгонят этих гадов. Мать с сестрой пятилетней и мной полуторагодовалым укрылась в подполе.

Ночью второго дня Белые забросали дом и двор факелами. Отец с братьями сами потушить не смогли, а соседей беляки не подпускали…

Когда уж мочи не стало, попытались бежать, братья с отцом прикрывали, но Ванька, сучий потрох, гранату кинул – братья сразу погибли, отца контузило, осколком перебило щеку и нижнюю челюсть. Он еще жив был, когда Ванька на его глазах мать мою и сестру вилами заколол. Меня спасла жена его, Марфа, кинулась, поджала меня под живот и кричала, чтобы он и ее убил, если младенца хочет погубить. Он пьян был, махнул на нее, а той же ночью вместе с Белыми ушел из деревни. Их к концу дня Красные догнали и повесили.

Марфа была старшая сестра моей матери, в молодости отца моего любила сильно, но ее выдали за муж за Ваньку, тот ревновал ее и по пьяни бил сильно. Когда Марфа первенцем на сносях была, избил ее до полусмерти, она ребенка и потеряла, потом уж у них детей не было. Сам-то он выпивоха был, из богатой семьи купеческой, но промотал все состояние.

Марфа взяла меня к себе на воспитание, я от нее-то все подробности и узнал еще в детстве. Любила она меня очень, не отказывала ни в чем, грамоте обучала сама с четырех лет, потом в школу отдала.

Замуж она больше так и не вышла. В 1921 году, когда начался НЭП, она очень удачно распорядилась средствами моего отца и продолжила его дело. Жили мы неплохо. А в 1928, когда началась борьба с кулачеством нас раскулачили самых первых. Нас еще из дома не вывели, а мальчишки-сыновья соседского забулдыги, уже ходили в моих рубахах и дрались за мои единственные сапоги.

Марфу сослали в Сибирь, там она и сгинула, я больше никогда ее не видел…

А меня пожалели как сына жертв Белогвардейцев, хотели в приют отдать, но я убежал. Я всегда хотел увидеть море, а если повезет, стать моряком. А где лучшие моряки? Конечно, в Севастополе. И я рванул в Севастополь, благо, голому собраться – только подпоясаться.

Часть 1. Глава 8

VIII

– Света? – я сделал паузу, надеясь услышать хоть какую-то реакцию. Мне казалось, что я разговариваю сам с собой…

В комнате царил полумрак, лишь слабый свет ночного освещения отражался от металлических поверхностей вокруг. Тихий шум вентилятора создавал атмосферу изоляции – словно мы были единственными обитателями этого пространства.

– Да, я тебя слушаю, – отозвалась я. Меня поразила не столько жестокость всего, что он описывал, сколько спокойствие, с которым он это делал. – Я бы хотела кое-что прояснить. Тебя это не собьёт с мысли?

– Нет, конечно, – я бы улыбнулся, если б было чем. – Я столько раз писал свою автобиографию – и при вступлении в партию, и в РККА, и потом десятки раз в разных учреждениях и на допросах, – что все факты и даты у меня будто записаны на бумаге и лежат перед глазами. Спрашивай, конечно.

– Я пока не понимаю, откуда ты. И какое летоисчисление используешь?

Теперь удивляться было моей очередью…

– Из Советского Союза, – начал я неуверенно. Вроде бы с ней на русском говорю… хотя мы ведь не говорим, а мыслями обмениваемся – и тут уж вопрос, на каком языке.

– Расскажи про Советский Союз, – слова в целом были понятны, но само словосочетание казалось мне просто набором букв.

– Союз Советских Социалистических Республик – это самое мощное и справедливое государство на планете Земля, – я не выдержал и начал ёрничать. Её вопросы казались мне издевательскими. – В нашей Солнечной системе девять планет и множество спутников, вращающихся вокруг звезды по имени Солнце. Эта звезда находится в отдалённой части рукава спиральной галактики под названием Млечный Путь…

Мне показалось, что Светлана почувствовала мою иронию, но на полном серьёзе перебила:

– Стоп! Ты называешь Макошь по-древнему – Земля. Но там нет государств! Там нет людей! Там – пустой мир!

– Но-о-о… – теперь удивление снова было на моей стороне, но Светлана не дала мне продолжить:

– Хорошо, допустим. А как ты ведёшь летоисчисление?

– Да как и все – с начала нашей эры… – я уже не знал, как воспринимать этот разговор, и неуверенно добавил: – От Рождества Христова…

– И кто такой этот Христов? – я понимала, что он говорит серьёзно, но его ироничный тон и непонятные слова начинали раздражать.

– Не Христов, а Христос. Спаситель. Сын Божий. Главный источник всей христианской веры, – странно, что она зацепилась за этот факт, а не спросила, что такое "наша эра"и чем она отличается от "не нашей". Я решил продолжить тему, насколько хватало моих знаний: – Ну, там Рождество, Богоматерь, распятие, Вифлеемская звезда…

– Стоп! – я ухватилась за единственное знакомое словосочетание. – Что ты знаешь про Вифлеемскую звезду?

Это было странно – из всех слов она выбрала самое малоизвестное. Но меня самого разобрало любопытство, и я рассказал всё, что знал:

– Незадолго до рождения Христа в небе появилась необычная звезда. Её увидели восточные мудрецы и приняли за знак, что родится царь иудейский. Следуя ей, они нашли младенца Иисуса Христа. – Дальше я вкратце пересказал суть библейской истории. Марфа была религиозной и учила меня грамоте по Библии. Конечно, годы атеизма почти стёрли эти знания, но, начав рассказывать, я вдруг многое вспомнил.

С удивлением и интересом я слушала его рассказ, и мне пришла мысль спросить, а что было до Христа?

"Вот же она прицепилась к религии", – подумал я. Я бы с большим знанием и удовольствием рассказал ей основы марксистско-ленинской философии, но пришлось вспоминать школьные курсы истории. Я рассказал о классовом неравенстве и эксплуатации угнетённых рабов Древнего Рима, о восстании Спартака и его борьбе за свободу, о Римской империи. Затем – о древних греках, начал было о Египте и фараонах, которые так же нещадно использовали народ для строительства пирамид… Но Светлана снова меня прервала.

И попросила рассказать, что было после Христа.

Я вкратце пересказал историю человечества: о падении Римской империи, о Византии, о первых упоминаниях славян, о Киевской Руси и монголо-татарском иге, о средневековой Европе и Куликовской битве, об образовании Московского государства и объединении земель. Когда я дошёл до эпохи Возрождения, Светлана вновь остановила меня.

Это было что-то невероятное. Он описывал в точности историю народов Макоши до Великого Исхода. Но он ни словом не упомянул о падении астероида. Всё, что шло после, выглядело как альтернативная версия. У меня было перенасыщение информацией. Я решила рассказать, как всё было на самом деле:

– Тихомир, видишь ли, до рождения вашего Христа ты всё описываешь довольно точно… – начала я, но он перебил:

– Христос не мой! Я не верю в религию! – не знаю, что меня зацепило больше – то, что она приписала меня к некой касте, или то, что атеизм во мне был настолько крепко вбит, что я не хотел иметь ничего общего с религией.

– Хорошо, – терпеливо продолжила я. Мне был непонятен его эмоциональный порыв. – До рождения Христа ты описываешь только цивилизации Южной Европы. Ни слова об Индии, Китае. И славяне у тебя появляются спустя пятьсот-шестьсот лет после Рождества. Но ты не сказал ничего о падении астероида и Великих Катаклизмах.

– Ну, астероид был гораздо раньше. Из-за его падения вымерли динозавры. А ты меня ещё на фараонах остановила, – я всё ещё не понимал её логики.

– Нет, Тихомир, я говорю о другом астероиде. – Он явно не притворялся, и я продолжила: – Да, была легенда о Вифлеемской звезде, её считали предзнаменованием падения Тиберия. Но последние изыскания показали: это всего лишь совпадение. Появление Вифлеемской звезды – это была вспышка сверхновой на другом конце нашей галактики.

– Ты хочешь сказать, что эта звезда предзнаменовала не приход царя иудейского, а падение императора римского?.. – у неё явно были проблемы со знанием истории.

– Нет, Тихомир. Тиберий – это название, которое дали астероиду. Да, его назвали в честь последнего римского императора. Именно во времена его правления произошло падение астероида, вызвавшее катаклизмы, которые едва не уничтожили жизнь на планете, которую ты называешь Землёй, а я – Макошь.

Я не знал, что на это ответить. История Светланы звучала как фантазия. Но её уверенность была непоколебима. Она продолжала рассказывать о Великих Катаклизмах, которые стерли с лица планеты целые культуры. Я слушал её, всё больше понимая: наши миры настолько разные, что, возможно, истина где-то посередине. Мы были как два путешественника, случайно встретившихся на перекрёстке времени и пространства, пытаясь понять друг друга – и собственное место в этой необъятной картине.

Часть 1. Глава 9

IX

Во мне как-то разом всё надломилось, вернее, встало на свои места. Как-то увязалась вся та нелепица, что происходила со мной последние… сколько? Тысячу, может, миллион лет? Или всего пара часов? Время превратилось в зыбкую массу, как стекло под палящим солнцем: оно текло, искажаясь, стирая границы между прошлым и настоящим. Похоже, что я умер, и это или загробная жизнь, в которую так верила Марфа, или предсмертные всплески слабых электроимпульсов угасающих нейронов погибшего мозга… а может, весь мир – это бред кузнечика, перевариваемого вместе с травой желудочным соком коровы на лугу… Мысли пересекались, сталкивались и гасли, как волны на берегу, оставляя лишь любопытство. Но я был уверен, что всё, что происходит – это реальность, да, бредовая в своей необъяснимости и действительная в своей неотвратимости.

И вдруг всё стало простым, ясным, будто я, наконец, увидел ответ в книге, страницы которой так долго переворачивал в поисках смысла. И мне стало сразу легче – моментом наступило принятие всего происходящего, и осталось лишь любопытство: что же будет дальше?

– Тихон, я тебя оставлю ненадолго, – я почувствовала, что мне необходимо вернуться в реальность, хотя… что вообще реально из того, что со мной происходит? Может, я погибла, и это мне всё кажется в предсмертной агонии мозга? Чужое имя, произнесённое вслух как отражение в зеркале, звенело в моём сознании, странно родное и чуждое одновременно. Я про себя ухмыльнулась… Да нет, бред, сколько изысканий со времён Ренессанса проводилось на тему загробной жизни – и всё безрезультатно… почти.

– Я никуда больше не тороплюсь, до пятницы я совершенно свободен, – хмыкнул я в ответ. Хотя какая пятница мне в голову взбрела? Голос звучал неожиданно легко, но внутри было странное ощущение: дни недели, привычный ритм жизни – всё это осталось где-то далеко, словно в другой вселенной. Для меня давно время остановилось, и я его не чувствовал абсолютно.

Выйдя из личной каюты, я голосом вызвала Велеса. Как-то я устала от мысленных коммуникаций.

– Выспалась? – поинтересовался Велес.

– Я не спала, я общалась с Тихомиром – Тихоном, как он сам себя называет, – возразила я.

– Все сенсоры фиксировали твой глубокий сон, хотя он и проходил достаточно странно – двадцать часов только в быстрой фазе.

– Ого! – я была удивлена, мне казалось, мы с Тихомиром общались меньше часа. Время оказалось обманчивым, как мираж в пустыне: ты идёшь навстречу, а оно отступает. Наверно, из-за непрерывной быстрой фазы сна я чувствовала, что больше утомилась, чем отдохнула.

– Я никак не могу это прокомментировать, – ответил Велес. – До прибытия на Твердь и связи с основной базой данных мне не хватает мощностей проанализировать вводные данные и дать адекватную оценку происходящему.

– Хорошо, тогда просто фиксируй, – скомандовала я Велесу. Хорошо, что иногда он переходит на сухую терминологию. Я всё же не с личностью общаюсь, и командовать железяке мне проще, чем живому человеку. Но в глубине души мелькнуло: что, если и эта "железяка"однажды начнёт задумываться о реальности, как мы? И я пересказала весь наш разговор с Тихомиром.

После этого я позволила себе уделить двадцать минут Самосозерцанию и провалилась в обычный здоровый сон, наказав Велесу разбудить меня через час. Хотя последнее было лишним: протокол внутреннего времени ни разу меня не подводил. Но в свете последних событий всё могло быть. Сны пришли ко мне мягкими волнами: обрывки воспоминаний, тени людей, голоса – всё слилось в одну странную мелодию, которую я не могла разобрать.

Проснувшись, я ощутила лёгкость, будто скинув груз вековой усталости. Мягкое свечение, льющееся сквозь иллюминатор, окрасило комнату в нежные перламутровые оттенки. Приняв бодрящий контрастный душ, я облачилась в удобное бельё, чувствуя, как с каждым движением возвращаются сосредоточенность и внутренний покой. Предстоящее путешествие через Правь к Тверди вызывало волнение – смесь страха и ожидания, словно я готовилась к встрече с чем-то неведомым и грандиозным.

Когда я почувствовал, что остался один, мне даже стало намного легче. Воспоминания, а с ними и эмоции, захлестнули меня и схватили за горло… Да какое у меня теперь горло… Это было странное чувство – тосковать по боли. По тому, что раньше делало тебя живым. Теперь всё это казалось таким далёким, что даже мысль о привычной физической реакции становилась утешением. Сейчас я был бы рад, если бы почувствовал душащий комок в горле, как тогда, когда меня, двенадцатилетнего мальчишку, одной рукой поднял в воздух негр.

Рука у него была такая же огромная, как и весь он сам. Мне показалось, что сделай он одно неловкое движение своими толстыми крепкими пальцами – и шея моя тут же хрустнет, как сухая веточка под копытом лося. У меня потемнело в глазах, я понял, что теряю сознание… Это ощущение беспомощности было как удар в живот – внезапный, всепоглощающий, вытесняющий всё остальное. И в голове моей прозвучал колокол, или это были трубы ангелов у врат Рая, но после этого удара колокола остальные звуки приобрели звонкость, краски – яркость, во рту появился горьковатый привкус, а земля ударила меня в ноги, и я упал, больно приложившись копчиком об бетон причала.

Прежде чем открыть глаза, я ещё трижды услышал звук колокола. И когда я окончательно пришёл в себя, то увидел, что это не колокол, а большая стальная совковая лопата, которой невысокий и крепкий старик со всего маха прикладывал по лысой голове этого огромного, чуть не в два раза выше него, негра. При этом старик на незнакомом мне языке быстро и явно нравоучительно что-то приговаривал. Каждый удар был словно запятая в длинном предложении, которое он пытался выговорить в своей нравоучительной тираде. К моему изумлению, чернокожий великан даже не посмел огрызнуться и, присев на корточки, только прикрывал потную толстую шею и голову. Закончив воспитательную беседу, старик повелительным жестом указал негру направление, прикрикнув вдогонку что-то про «манку», и тот быстро и явно с радостью ретировался.

– Ну что, малец, живой? – спросил старик, поднимая меня на ноги. Его голос был хрипловат, но в нём звучала доброта, скрытая за внешней суровостью. Это был голос человека, который видел слишком многое – и всё же не потерял способность сочувствовать. – Вот же тупая обезьяна, только силу понимает! За что ж он тебя так?

– Я пацанам в буру желание проиграл, ну и Мишка Крот загадал, чтоб я ему бананы с сухогруза стащил, а этот вон меня поймал и… – я не успел закончить, как старик мне отвесил не сильный, но обидный подзатыльник. Этот подзатыльник вернул меня в реальность, словно щелчок выключателя, гасившего иллюзии.

– За что?! – всхлипнул я. Было вдвойне обидно получить подзатыльник от своего же спасителя.

– Чтобы своей башкой думал, а не шёл на поводу, тем более проигрывая свою Свободу Воли в карты! – назидательно и спокойно ответил старик. – А ну пошли со мной…

Я хотел было рвануть, понимая, что меня сейчас отведут в отделение милиции, и, пройдя семь кругов ада, я опять попаду в какой-нибудь детдом, но старик ловко ухватил меня за рукав и строго скомандовал:

– Не балуй!

Я взмолился:

– Кузьмич, отпусти меня, а? – Голос дрожал, я ненавидел себя за это, но страх был сильнее. – Нельзя мне в детдом… – и меня второй раз прервал несильный подзатыльник.

– Для тебя я Никифор Кузьмич. Обращаться с придыханием и на «вы», понял? Пошли, не боись, чаем напою.

Что-то в его словах заставило меня поверить. Его строгая доброта была как якорь, к которому я вдруг захотел привязаться.

Никифора Кузьмича знал весь порт, и несмотря на то что он был всего лишь местный сторож, и его недолюбливали номенклатурщики, он пользовался огромным авторитетом у простого портового люда – грузчиков, стропальщиков, крановщиков и портовых барышень лёгкого поведения. Его уважали за прямоту, решительность и редкую способность действовать, когда остальные предпочитали отступить.

Судьба его была непроста: он всю жизнь служил на флоте. Участвовал в обороне Порт-Артура, где получил серьёзную контузию. Эта контузия сделала его глуховатым на одно ухо, но сам Кузьмич шутил, что это «даёт возможность не слушать ерунду». Как герой того сражения, был отправлен на излечение в главный Военно-морской госпиталь в Санкт-Петербурге. Почти перед самой выпиской, возвращаясь из увольнения, недалеко от Садовой улицы его захлестнула толпа рабочих, двигавшихся с петицией к Николаю II в Зимний дворец. Но возле Александровского штаба по толпе открыли огонь войска, стянутые туда по приказу министра внутренних дел Петра Мирского. Так он стал невольным участником Кровавого воскресенья. Вспоминая об этом, Кузьмич часто говорил: «Я тогда не к царю шёл, а к пирогу с мясом, а тут такое завертелось!» Тот день навсегда отпечатался в его памяти. Он рассказывал, как стоял среди кричащей, охваченной ужасом толпы, а вокруг рушились жизни, как карточные домики. «Гул голосов, плач, крики, а потом тишина – будто мир на секунду замер», – так описывал он этот момент.

Затем служил в Кронштадте боцманом на линкоре «Петропавловск». Во времена Октябрьской революции спас нескольких офицеров от расправы над ними матросами. «Нельзя было смотреть, как рвут живьём тех, с кем вчера хлеб делил», – говорил он, стараясь не углубляться в подробности. Из-за этого пошатнулся его авторитет у матросов. А после Кронштадтского восстания в 1921 году, спасаясь от репрессий, он уехал в Севастополь, откуда и был родом. Севастополь он любил всей душой, но, как говорил, «каждый раз, как глянешь на море, так оно тебя манит куда подальше».

Как он сам рассказывал, он вечно оказывался между молотом и наковальней: между войсками и рабочими, между матросами и офицерами, затем между теми же матросами и войсками Тухачевского. «Я не выбирал стороны, я выбирал людей. А это, поверь, куда сложнее», – любил повторять он. Не принимая чьей-либо позиции, он всегда сталкивался с ненавистью с обеих сторон, хотя выступал посредником их примирения. И как потом шутил: невозможно быть хорошим для всех – ты либо за белых, либо за красных. А вот стать врагом для всех – легко! «Примирение – штука неблагодарная. Один думает, что ты ему продался, другой – что ты его предал. А ты просто делаешь то, что сердце велит», – так объяснял он своё положение. Эти слова он произносил с усмешкой, но в глазах всегда мелькал отблеск грусти.