Визави. Повести и рассказы

Бабушка известие об отмене свадьбы встретила спокойно и, сев расчесывать перед сном волосы, сказала Яше, что жить ему, а ей, бабушке, на том свете будет все равно, кто будет Яше рубашки гладить и стирать носки, и вообще – каждый сходит с ума по-своему. Яша расцеловал бабушку, стрельнул десятку под честное слово и, перепрыгивая через ступеньки, помчался на Павелецкую.

К началу осени Магда стала совсем прежней, безмятежной, но часто застывала – как будто задумывалась, или силилась вспомнить что-то важное. Сентябрь был жарким, неизъяснимо прелестным, с горьковатым запахом гари от костров, в которых тлели золотые осенние листья. Взявшись за руки, они бродили по Москве, просто так, без цели, то застывая перед чугунной оградой особняка, то задирая головы на свист, чтобы увидеть парящих над крышами голубей, то пили теплое вино под стенами Спасо-Андроникова монастыря, то сидели на скамейке, откусывая от одного на двоих стаканчика с мороженым – Яша будет вспоминать ту осень, как царский дар Судьбы, неоцененный им. И, еще – Яша, возвращаясь мысленно к той осени, будет пытаться отыскать признаки надвигающейся беды, и с запозданием поймет, что все можно было бы изменить – если бы он не был так счастлив тогда. По какой-то странной причине они весь месяц оставались одни, вдвоем, и старая Яшина коммуналка приняла и признала их, как будто Яша был вправе вернуться к себе домой. Яше бы заметить, что Магда все чаще становится беспокойной, раздражаясь на любое Яшино слово, и, стараясь загладить свою вину, позволяет ему больше обычного. Они опять стали любовниками, и Яша учился у Магды, и был учеником прилежным и старательным. Он просыпался – и видел в окно старый вяз, и слышал далекий трамвайный перезвон, и вдыхал запах родного города, и трогал губами плечо Магды – и был, вне всякого сомнения, счастливейшим из смертных.

Первый глуховатый звоночек он не заметил. Как-то утром зарядил дождь, и Магда, сидя на подоконнике и глядя на мокрый асфальт мостовой, сказала, – ты знаешь, мне, наверное, пора на работу возвращаться. Если они меня не уволили, конечно. Они так, без справок дали мне месяц, а уже прошло два. Я съезжу в театр. Завтра. А можно мне с тобой, – Яша боялся отпустить Магду от себя, – я могу на улице подождать? Магда провела рукой по своему затылку, – почему нельзя? Театр же не мой?

Театр Яша не любил. Бабушка, водившая его на «Синюю Птицу» и «Трех Толстяков» во МХАТ, справедливо ожидала возрастания интереса к Мельпомене, но, приуныв на классике, Яша театр отнёс к нудной школьной программе и предпочел кино, как более динамичное, демократическое и не требующего всего этого театрального ритуала – «лишний билетик», бинокль, гардероб, программка – скукотища, да и только. Разве что зрительский буфет был существенным плюсом.

Театр, в котором служила Магда, был молод. Единомышленники, сыгравшие на площадке подмосковного ДК «Женитьбу Бальзаминова», сорвали на премьере аплодисменты, спектакль имел оглушительный успех, потому как худрук Женя Темницкий смог продернуть советскую власть, выразить свое отношение к вводу танков в Прагу, потоптать бездыханного тело усатого тирана и выразить надежду на светлое будущее демократической России. Публика хохотала облегченно, в особо острых моментах (въезд Бальзаминова на танке к Домне Белотеловой) взрывалась криками «браво», и Министерство культуры, решив, что оставить такой спектакль болтаться без надзора – преступно, выделило театру цокольный этаж жилого дома, внедрило своих сотрудников и стало наблюдать за процессом – где надо, подрезая, где надо, разрешая, завербовало и самого Темницкого, да так ловко, что тот этого и не заметил. Театр гремел, а диссиденты и прочие им сочувствующие, всякая либеральная молодежь, студенты и бородатые ИТР-овцы – все они были под колпаком. Впрочем, спектакли всё равно были прекрасны, а уж небольно ущипнуть власть, ставя Лопе де Вегу или Хармса, было делом несложным.

В театре Яша растерялся совершенно. Ему театральное закулисье представлялось чем-то строгим и важным, вроде передачи «Театр на телеэкране», но все оказалось ровно наоборот. Яша изумился тому, как часто все целуются, обнимаются, говорят друг другу гадости или комплименты, матерятся, одалживают деньги – и вообще ведут себя так, будто они все – родственники. Магду закружили, затискали, отовсюду слышались охи-ахи, двусмысленные комплименты, и, что Яшу поразило более всего, почти все спокойно и открыто обсуждали Магдину проблему, давали советы, вроде таких – «Ты чего мне не позвонила, у меня врачиха классная», или «Какой урод тебя сдал тебя этим палачам»? Магда живо обсуждала свой аборт, и Яша не удивился бы, если бы она, расстегнув джинсы, показала всем свой страшный шрам. Похоже, это никого не смущало, тут же решили отметить возвращение Магды, скинулись, отослали гонца, пока ждали гонца, отправились на сцену, смотреть новое световое оборудование, и Магда ахала со всеми, и удивлялась, как это Темницкий все это выбил?! Потом пили кислое вино, сидя в крошечном буфете, пели «То ли люди, то ли куклы», плакали, а Яша, не пьянея, наблюдал за тем, как смотрят на Магду эти мужчины, и ему становилось страшно. Магда, наоборот, расцвела совершенно, в лице её не было заметно ни капли скуки, полумрак делал её еще более прекрасной, и она всё чаще прикрывала глаза и облизывала губы, как будто её мучила жажда. Разговоры за столом то становились нестерпимо громкими, то зависала пауза, и кто-то обязательно говорил, – о, мент родился! и разговор вспыхивал с новой силой… Курили беспрерывно, дым то вздымал вверх, то опадал, у Яши голова кружилась, и дико хотелось спать. Он не заметил, как отключился на пару минут, а, когда открыл глаза, понял, что Магды за столом – нет.

Искать Магду, стуча в гримерки, Яша не стал. Он боялся, что на стук откроет Магда, и скажет, – что ты тут забыл? – и он должен будет или ударить её, или молча выйти – и ждать у служебного входа. Стараясь не попадаться никому на глаза, он с трудом нашел выход и уехал домой. Один.

Ночью Яша не спал. Нет пытки страшнее, чем ожидание. Яша не отходил от окна, и все смотрел на спящий двор, на дерево, с которого с царской неторопливостью облетали листья, слушал мерный дробный стук капель по жести подоконника, и всматривался в каждую фигурку, входящую в подъезд. Когда уставали глаза, он садился на стул, клал на подоконник руки, и на скрещенные руки голова опускалась сама собой. Когда хлопала дверь лифта, и лифт, скрипя и охая, тащился вверх – с тем же звуком, как и в Яшином детстве, сладко ныло в позвоночнике, и сердце начинало биться в клетке из ребер, желая одного – выпрыгнуть и разбиться. Но лифт останавливался на других этажах, и где-то – выше, или ниже, хлопала входная дверь, забирая домой гостя с улицы. Два раза лифт останавливался на Яшином этаже, и Яша разворачивался лицом к двери – встретить Магду. Что он ей скажет в этот момент, он не знал. До 4 утра он думал, что просто убьет её, чтобы покончить с этой любовью, потом он, решив, что она попала в беду, стал думать, что простит ей все – только бы она была жива, только бы вернулась! В самые мучительные, серые, рассветные часы, когда зажигались огни в комнатах чужих домов, и Яше, даже сквозь занавески, были видны люди, вставшие для труда и забот в это раннее время, Яша думал об одном, что никогда не любил Магду так сильно, как сейчас, и никогда не желал её так же страстно, и гнал от себя мысль, что кто-то, другой, не он, сейчас курит в постели, обнимая Магду за плечи… Магда пришла в 10 утра, когда Яша, не выдержав пытки бессонницей и ревностью, уснул. От звука её шагов он проснулся, бросился к ней, трясясь от ненависти и счастья, что она жива и вернулась, и был поражен её видом – Магда была свежей, отдохнувшей, такой вот – прохладной, какой она была всегда после крепкого сна. Почему ты не спал, – она говорила на ходу, расстегивая пуговки на мужской рубашке, которую Яша покрасил ей неделю назад, – у тебя такой больной вид? Есть же кровать, что за фантазия – спать на стуле? Она расстегнула молнию на джинсах, стянула их, цепляя пальцами ног, на пол, и пошла – в душ. В трусиках и в трогательных белых носочках с грязными пятками. Яша ждал её, комкал рубашку, нюхал её, как собака – желая найти чужой запах, но рубашка пахла Магдой, её духами, сигаретным дымом и терпентином. Прохладная Магда, в капельках воды, уже босая, подошла и поцеловала Яшу в затылок, – милый мальчик, ты ревнуешь? Зачем? А дальше Яша любил её так, как можно любить потерянное навсегда – и внезапно обретенное. А дождь все шел, и царапал серую жесть подоконника, и голуби ходили по перилам балкона, и падали листья, на лету становясь из золотых – ржавыми.

Глава 8

– Евгений Аркадьевич? – Магда подошла к Темницкому, который махал рукой кому-то наверху, на колосниках, – Евгений Аркадьевич?

– Ты видишь, я занят! Колпин! Софит собьешь к едрене маме! У тебя руки откуда? Магда! – наверху что-то стукнуло глухо и на планшет сцены упал молоток. – Колпин! Уволен!

Магда взяла Темницкого под руку, зашептала ему что-то на ухо, косясь на стоящего в кулисах Яшу.

– На полставки. Монтировщиком. Вон, вместо этого урода Колпина. Скажи, чтобы оформляли. Да уйди ты, – Темницкий отцепил Магду от себя, – сколько тебе говорить! И всем, кстати! – Евгений Аркадьевич составил ладони рупором, – касается всех! Никого! Когда монтировка! Чтоб никого! Цехам делать нечего? Я сейчас работу найду! Где завпост?

Дальше все было быстро, нервно и шумно. Ставили павильон к новой постановке «В ожидании Годо». Темницкий, решивший отказаться от постмодернизма, сам не понимал, к чему пришел, потому успех спектакля был под вопросом. Диди и Гого сидели на школьных скамейках-партах, а с колосников свешивались канаты, которые, по ходу действия, выбирались наверх, пока не оставался один. Магду Темницкий решил взять на роль Мальчика. Она, совершенно неожиданно получив первую свою роль, находилась в состоянии какого-то истерического возбуждения. С одной стороны, она жалела, что роль ничтожная, и не костюмная, а с другой – ей казалось, что именно она будет звездой, и пыталась спорить с Темницким, чтобы обставить каждое свое появление на сцене как нечто сверхъестественное. Яша, которому Беккет вообще не был знаком, честно пытался полистать пьесу в курилке, но, пожав плечами, бормотнул – что за мура, хрень какая-то, и пошел знакомиться с коллективом монтировщиков. С этой минуты их роли в театре определились четко – Магда – актриса, Яша – рабочий. Теперь Яша ходил в комбинезоне, шикарно рваной майке, ругался матом, закладывал за ухо папиросу и сыпал к месту и не к месту специальными терминами. Магда же сидела за своим гримировальным столиком, в служебном буфете стояла в очереди с актерами, ходила за Темницким с умильным лицом посвященной и начала стесняться Яши. Теперь она часто уезжала домой раньше, а Яша, проклиная все, оставался разбирать декорации. Когда он возвращался, усталый, злой и голодный, то заставал дома новых или старых приятелей Магды и шел на кухню – ужинать в одиночестве. Соседки жалели его, оставляя остывший суп в кастрюльке на плите или дешевые пережаренные котлеты с лапшой.

Спектакль «В ожидании Годо» не провалился, даже имел успех, во многом благодаря тому, что пьесы абсурда каждый может трактовать, как угодно. Магда была трогательна, и, пожалуй, она стала самым понятным персонажем в спектакле. Она с чувством выбегала на поклоны, дрожала от радости, а Яша стоял в кулисах с махровым халатом, который набрасывал ей на плечи. Когда он видел её на сцене, он волновался так, что не мог понять, хорошо ли она играет, или плохо – ему казалось, что десятки глаз смотрят на неё зло и оценивающе, и ему хотелось одного – обнять её, укрыть и сделать невидимой – всем.

Это только так кажется, что театр – демократичен, не знает сословий, рангов и каст. На самом деле у каждого своё место, определенное не близостью к сцене, нет – известностью зрителю. Зритель, пожирающий глазами программку, обиженно дующий щеки на то, что в роли Гамлета сегодня не Нар. арт. РСФСР Нездвицкий, а вовсе даже Засл. арт. Респ. Туркмения Горковенко, вряд ли станет читать длинный список работников никому неведомой постановочной части, да еще во главе с заведующим ею! Кто такие костюмеры мужской стороны, реквизиторский цех, осветители, машинисты сцены, звукорежиссеры? Кто они? В чем их заслуга перед публикой? Публика хочет одного – Гамлета, в исполнении Нездвицкого! Того, того, – зритель пихает локтем свою соседку справа, – помнишь? Детектив был? Ну, где он её в ванной зарезал, помнишь? Во, этот сейчас Гамлет. Вряд ли зритель знает мебельщика Федю, который выносит на чистой перемене чёрные шаткие табуретки, или бутафора Машу, которая, отложив сигаретку на край жестяной банки, выклеивает папье-маше для будущей китайской вазы. Они – никому не видны, неизвестны и не интересны. Актер сможет существовать сам, один – только сцена и он. А постановочная часть – нет. Вот, это и есть касты, и внутри самого театра – так же. Звания, которые дает государство актерам, и есть – звания служебные. Сколько раз, пробегая глазами неизвестные фамилия с приставкой «Засл. арт.», зритель недоуменно поднимает плечи – а кто это? Да что, заслуженный? Народных не всякий знает, а скажи фамилию мальчишки, студента, сыгравшего Пятнадцатилетнего капитана, или школьницы, семиклассницы, предводительницы целой оравы мальчишек – зритель сам выдохнет фамилию любимого артиста. В театре – там обласкан тот, кто ближе к руководству, тот и получает роли первого плана, а всякие там бунтовщики, борцы за справедливость, или просто те, кто в опале без причины – те ждут роли годами, роли – любой, только бы – выйти на сцену. Магда, не отличавшаяся выдающимся талантом, просто попала «в струю». Публика и сама не знает, чего она хочет, а тут Темницкий и предложил ей эту девочку Магду, как Твигги – Сесил Битон. На Магду Темницкий сделал ставку. От «Лолиты» до «Завтрака у Тиффани» – от «Первой любви» до «Повести о Сонечке». Популярность Магды набирала обороты, Темницкий уже договорился с театральным училищем о поступлении – Магде нужен был диплом, а пока… пока он не мог даже зачислить ее в труппу, и Магда получала крошечную ставку капельдинерши. Яша уже не стоял в кулисах с махровым халатом – для этого к Магде приставили вёрткую нагловатую девицу, и уже не решался подсесть к ней в буфете с чашечкой кофе, а только стоял в толпе и смотрел, как Магда репетирует, как Магды выходит из театра, как Магда садится в машину. Они по-прежнему делили комнаты в коммуналке на Татарской, но Яша уже и сам не понимал – кто он? Не раз, и не два он, приходя домой, слышал возню за закрытой дверью, глуховатый смех Магды и чьи-то чужие голоса, и уходил на кухню, садился у двери, ведущей на черную лестницу, курил, и думал, а что же делать – дальше? А дальше Яше светила армия…

Изо всех предложенных вариантов – Яша сразу отбросил «пацифист», «баптист», и отсрочку по причине рождения ребенка. Нет, старик, – говорил пожилой, сорокалетний машинист сцены Паша Шицкий, – откосишь на полторашку, а ребёнок на всю жизнь. Опять же, алименты? А по любви, – глупо спросил Яша. По любви делай сразу близнецов и свободен на всю оставшуюся! Среди приемлемых вариантов был и ЦАТСА – знаменитый Театр Советской Армии, на сцену которого, при желании, мог въехать танк – но туда брали с актерского и тоже – по великому блату. Был и кинополк в Алабино, в/ч 55605, но тоже – по блату. Можно было податься в бега, мотаться из города в город, или спрятаться в деревню, или вообще бежать – на Севера, к угрюмым «бывшим интеллигентным человекам», а, и того экзотичнее – спрятаться в монастыре, но все это – временно. Варианты с больными родственниками, с взяткой размером в стоимость машины Жигули – тоже отпали. Оставался самый верный, практический беспроигрышный путь – закосить в «дурке». Правда, получивший «белый билет» становился прямо-таки лишенцем и отщепенцем, но приобретение водительских прав и престижный ВУЗ для Яши были – пустой звук. Важно было одно – не оставить Магду, быть рядом, вблизи, на какой угодно роли – только видеть, слышать, иметь возможность дотронуться.

Желание хоть как-то досадить советской власти, посягавшей на свободу, было столь велико, что к освобождению Яши подключились все, кто мог, не мог, или просто – сочувствовал. Яша вспомнил даже про адвоката Борю, и тот, обзвонив при Яше с десяток человек, вынес вердикт – будешь косить по дурке, потом исправим на маниакально-депрессивный, а потом что-нибудь изящное, типа импотенции с плоскостопием, и будешь ты, Яшка – ни туда, ни в Красную Армию! – Боря радостно заржал и стал намечать на листке последовательность действий.

– А сколько это будет стоить, – глупо спросил Яша, у которого в кармане пересыпалась мелочь, – у меня денег нет.

– Разберемся, – Боря выпростал из-под сиреневатой манжеты «Seiko» на дорого и сдержанно поблескивающем браслете, – сейчас главное – не загреметь в армию. Или, что еще хуже – во флот!

Глава 9

Наконец, было решено назначить «День икс» на 2 января, когда у «Скорой» и без того проблем по горло, и бригады подшофе, и общее пьяное ликование как-то смягчает ответственность за неверный диагноз. Татарскую улицу для проведения плана в жизнь отвергли – соседи, Магда, да еще не по адресу прописки. Решили, что лучше всего – Новые Черемушки. Опять же, соседи всегда подтвердят, что Яша – псих ненормальный. Отправили бабушку в гости, поставили ёлочку. Взяли журналы «Америка», «L’Humanité Dimanche», «Neues Berlinische Illustreitung», «Morning Star» – сделали из них флажки, развесили на веревочках. На чахлую ёлку нацепили пустых сигаретных пачек, пивных банок, оберток от жвачки – Боря притащил от знакомых фарцовщиков все, что мог. Раскидали по полу диски, разлили бормотуху по импортным бутылкам, отчего «Beefeater» приобрел мерзкий заборопокрасочный цвет, а «Baileys», налитый в стакан, напротив, получил цвет водки – прозрачный. Борис и Яша сидели на полу, постепенно накачиваясь коньяком, пьянели, трезвели, хохотали над своими анекдотами, травили немыслимые по своей глупости байки, пока, наконец, Борис, которому хотелось спать, не вызвал «Скорую», забыв сказать об этом Яше, который в этот момент сладко уснул в совмещенном санузле. Скорая, специализирующаяся на психах, прибыла под утро – немудрено спутать приступ шизофрении с белой горячкой! Боря спал, Яша сам открыл дверь и долго не мог понять, чего от него хотят угрюмые медбратья. Ты тут, что ли, псих, против советской власти? – грубо спросил Яшу брюнет со скошенным лбом. Я, – честно ответил Яша, – я вообще-то, диссидент. Фамилия моя – Щаранский, и я вернулся из Израиля, чтобы продолжить борьбу с режимом! Санитары сели на бабушкину кровать и закурили. Ждали фельдшера.

– Я вчера получил письмо от Сахарова, – гнул Яша, – сейчас же утром я выезжаю в Горький. Мы поднимем восстание на Горьковском заводе! Я, кстати, осуждаю ввод советских войск!

– Куда, – вяло поинтересовались санитары.

– Да куда бы то ни было! – парировал Яша. Ему было смешно. Санитары казались ему ошибкой, и он никак не мог вспомнить, какого черта они тут делают. – Я вообще, баптист.

– Ты еврей, – напомнил ему левый санитар, лысый, с мягкими оттопыренными ушами, – еще скажи – кришнаит?

– Или адвентист-реформист, – поддакнул правый, – ввод войск куда осуждаешь? Нам историю болезни заполнять. Потом менять нельзя будет!

– В Афганистан, – Яша икнул, – мы с Сахаровым конкретно! Опять же я еще этот? Пацифист!

– Пидарас ты, – ласково сказали санитары, – буйный, пойди?

– Вы что делаете? – завопил Яша, но кричать было поздно. Видавшая виды грязная смирительная рубашка ловко обхватила похмельного Яшу, очки слетели на пол, хрустнули стекла под ботинками, проснувшийся Борис запрыгал и забегал, размахивая зачем-то свернутой в трубочку газетой «Times», – прекратите произвол! Я немедленно звоню Рональду Рейгану! Права человека! Хельсинкская группа! Пустите Яшу!

– Ты что, чувак, – санитары остановились, – вместе с этим пойдешь? У вас че, коллективный типа психоз? Не, мы только одного возьмем, мест нету, – и, подталкивая Яшу, санитары начали медленно спускаться по лестнице.

В Ганнушкина было просто прекрасно. Ни до, ни после больницы Яша не встречал так много замечательных людей, добровольно избравших больничную палату на жительство. Поначалу Яше было страшно, но через некоторое время он освоился, благо, почти все, находящиеся в его палате лежали здесь с тем же самым диагнозом – «Отказ от службы в рядах вооруженных сил СССР». Коллектив подобрался исключительный – художники, программисты, географ, лингвист, физкультурник, и, все-таки, один – но баптист. Клички получили все, так было проще. Сотрудник Музея землеведения стал «Географом», лингвист – «Языком», Яша – «Ленноном», ну, а баптист? Правильно. Так и остался – «Баптистом». Яшу быстро научили, как прятать таблетки за щеку, как симулировать коморбидные расстройства, как разговаривать с палатным врачом, а как – с зав. отделением. Яша узнал, как можно пронести в больницу водку, сигареты, «колёса», шоколад, чай, запрещенную литературу и игральные карты. Яша узнал, какая из медсестричек «даёт», а какая может заложить, какого из настоящих психов следует опасаться, а с кем можно даже и поговорить. Убогое помещение, чудовищная кормежка, вид психических больных ожесточили бы любое сердце, но компания подобралась настолько теплая, что дни пролетали незаметно – в игре в преферанс, в беседах об экзистенциализме, в критике теории Дарвина, в рассказах об эпохе великих географических открытий и в фантастически лживых рассказах про успехи у слабого пола. Фраза про «Ярбух Фюр психоаналитик» стала ходовой давно, но все делились личным опытом, на будущее – когда уже откосят, получат вожделенный белый билет с пометкой «7б» – «психопатия умеренно выраженная, с неустойчивой компенсацией». Боялись одного – психотропных препаратов, вводимых внутривенно, потому до буйного помешательства себя не допускали. Впрочем, зав. отделением прекрасно знал, кто лежит у него, и жалел ребят, хотя и не видел смысла в том, чтобы подвергать себя таким мукам, вместо того, чтобы гордо, вытягивая носок, топать по плацу, бегать в самоволку, совершать марш-броски в полной выкладке и быть зверски битым «дедами». Яше письма приходили от Бори, от коллег по театру, от бабушки – бабушка переписывала письма от мамы, не будучи уверенной в том, что стоит оповещать больницу о наличии родственников в Израиле. Через месяц Яше стало тошно. Вид грязного сортира, страшные крики, смрад, грубость и зарешеченность окон начали постепенно сводить его с ума. В очередной раз, когда сосед, с которым он делил одну тумбочку на двоих, вслух и с выражением читал «Пиры Валтасара» Венечки Ерофеева, Яша заплакал и, путая от отчаяния слова, рассказал о своей любви, пластилиновых кирпичах, реке Яузе и о верной, но ненужной Зине. Палата сочувственно прислушивалась, после чего даже выпили за любовь, чокаясь мензурочками зеленоватого стекла. На следующий день Яша написал Боре, что он не может здесь больше находиться, и что он сознается в совершенном преступлении, пойдет в тюрьму, а потом в армию. Или наоборот. Решившись на такой шаг, Яша стал рваться на разговор с лечащим врачом, но сопалатники уговорили его подождать, потому как нехорошо – рушить коллектив! Через три дня Яшу вызвали, и молчаливый санитар повел его нескончаемыми коридорами. Они то заворачивали направо, то поднимались вверх, то спускались вниз, и везде были железные двери с решетками, и санитар нарочито медленно отпирал замки, и они опять шли… В уютном кабинете с кожаным дореволюционным диваном, низким столиком и покойными глубокими креслами, его ждал Борис. – Старичок, – он протянул к нему руки, не вставая с кресла, – Яша?! Что с тобой сделали эти врачи-убийцы?

Яша, не решаясь присесть, остался стоять, озираясь по сторонам.

– Ты что тут делаешь, – спросил он, понизив голос.

– Я пришел дать вам волю, – Борис щелкнул «Ронсоном», – садись, старичок, я изложу тебе ПЛАН.

– Пожрать принес? – Яша схватил сигарету, – а покурить? Мы дрянь такую тянем, я дохаю, не могу. Борь, всё, я – пас. Я сдаюсь.

– Старичок, никто не говорил, что будет легко! – Борис налил кофе из термоса, – пей. Тебе повезло, что у тебя есть такой друг, как я. Все решаемо, Яша, друг дорогой! Ты помнишь, как шить джинсы?

– А чего их шить, – Яша отхлебывал кофе осторожно, наслаждаясь, – с коньяком! Шить, – сказал он после паузы, – да помню, конечно, ты что, предлагаешь мне тут цех открыть? Силами буйно помешанных?

– Недалеко от истины, но пока не в таких масштабах. Короче, Аксентий Поприщин. У нас все дороги – через баб-с, сам понимаешь. Надо будет одеть одну, но так, чтобы – сногсшибательно. То есть – просто… Кинофестиваль, слышал?

– Еще бы, – Яша откусывал сырокопченую колбасу прямо от батона, – мы тут все новости знаем, пойти, правда, не можем – не в чем! – Яша похлопал себя по груди, и от ветхой байковой пижамы запахло немытым телом, – а так, да, мы в курсе!