Визави. Повести и рассказы

Хлопнув дверью такси, Яша вышел в солнечное утро Новых Черемушек. Воробьи орали в кустах, бездомная кошка тащила колбасную шкурку из мусорного бака, шли цугом поливальные машины, словно настраиваясь орошать из хобота мостовую, шли с ночной работяги, и шли на утреннюю – работяги же, и дома просыпались, шевеля усиками телеантенн и готовились жить дальше – в новом дне. Яша, стараясь не дышать, нажал на плоскую кнопку звонка. За дверью заплакал ребенок. Яша вдруг испугался, и сел на ступеньку, но сил идти дальше у него не было.

Уединиться в хрущевской трёшке сложновато, но Валерий Викторович цыкнул на жену, и та ретировалась в комнату, из которой был слышен детский плач, а сам втолкнул Яшу в кухоньку. Повернуться там было негде, и Валерий Викторович, мужчина крупный, остался стоять.

– Садись, – приказал он, и распахнул холодильник. Вытащил бутылку финской водки и открытый пакет с соком. Долго что-то смешивал в стакане, подливая соусы из темных маленьких бутылочек, пока, не попробовав на язык, не удовлетворился результатом. – Пей, – он сунул стакан Яше в руку, – потом борщ.

– Я не хочу, – тошнота поднялась изнутри, и какая-то жилка лопнула в голове у Яши, – Валерий Викторович, я…

– Ты, ты … – Валерий Викторович наливал половником борщ. – Знаем мы, кто – «ты». Скажу тебе со всей мужской прямотой, Яша. А ты – слушай. Пей и слушай, чтобы у тебя в мозгах наступила ясность.

Яша сделал несколько маленьких глотков, думая, что в стакане обычная «Кровавая Мэри», но это оказалось что-то иное, обжигающее до слёз, до судорог сводящее мышцы, но, удивительно – тут же в голове и, правда, прояснилось, стало легче дышать, появился аппетит и даже Зинин отец показался ему не таким страшным, а таким – почти что другом.

– Спасибо, – искренне сказал Яша, – оттягивает…

– Я б оттянул тебе, что надо! – Валерий Викторович, наконец, уселся на табуреточку, – подлец ты, это раз. Скажу так – не такого мы мужа Зине хотели. Пока вы там, в школе безобразничали, думали так – в институт она поступит, там будут новые друзья, она успокоится, забудет. Но Зинка в мать, упорная. Она что решила, всё. Я ведь, как? – Валерий Викторович закурил, и распахнул окно, – я на её матери жениться тоже не собирался. Мы, Карасики, с Белоруссии. Оттуда перед войной в Харьков, к родне, переехали, ты знаешь. – Яша понятия не имел, но кивнул. – Жили как бедно, знаешь, но потом-то поднялись! Я вот, авиационное окончил, а в западной группе войск служил, не абы как! Все у нас есть, нам хватает. Но зятя ж мы для дочери хотели, не себе. Она страдает от тебя, и я б тебя, подлеца, за ноги бы вниз головой подвесил, но теперь у Зинки дочь есть. Внучка моя. А я за неё передушу всех, а тебя, Яша, оставлю. Ты её, дочь свою, любить будешь. Всё для неё сделаешь, или не я Валера Карасик, тебе это скажу. Пей.

Яша выпил. Он осушил уже второй стакан, и с каждым глотком становился всё трезвее.

– Я буду заботиться, конечно. Я и не отказывался.

– Почему не звонил ей? В роддом не ходил?

– Так она же замуж вышла, – Яша понимал, что врёт, но огромный Карасик нависал над ним, – как я, при живом-то муже?

– Врёшь, Яшка. И знаешь, что врёшь. Борька этот так, вроде зонтика над дитём. Чтоб никто не упрекнул, что безотцовщина. Борьку подвинем, на исходные рубежи. Уверен. А ты – женишься на Зинаиде. Так. Теперь пошли на дочь смотреть. Не дыши, мать ругать будет. Хотя? Какой микроб против моего «Кровавого Карася» устоит? Сдохнет, а?! – и Валерий Викторович больно ткнул локтем Яшу под дых.

В Зининой комнатке даже обои остались прежними, только сняты были фотографии Битлз, плакаты да иностранные сигаретные пачки, наклеенные канцелярским клеем на листы ватмана. Теперь там стояла кроватка, а на письменном Зинином столе аккуратными стопочками лежали пелёнки, стояли бутылочки, баночки, и пахло так нежно и приятно – младенцем, молочной смесью, тальком. Лиля спала, дышала тихонько, ручки её, с крохотными ноготками, вздрагивали.

– Ну? – с гордостью сказал Валерий Викторович. – Какая?

– Супер, – сказал Яша. Он честно пялился на ребенка, пытаясь вызвать в себе какое-то спасительное чувство интереса, но не чувствовал – ничего. В кроватке лежал чужой ребенок. Яша, навещая одноклассников, неискренне умилялся их новорожденным детям, но там-то была совсем другая история! – Отличная девочка.

– Сейчас проснется, кормить будешь.

– Я? – ужаснулся Яша.

– Ты. Привыкай!

Валерий Викторович, хоть и солдафон, оказался человеком чутким, и несостоявшегося зятя своего не только раскусил, но и вразумил, и направил в нужное русло – как речку, что вышла в половодье из берегов и уклонилась от заданного курса. В тот, первый день, Яша, унимая дрожь в руках, держал дочку и кормил её из бутылочки, моля Бога об одном – только бы не уронить! Пеленание вызвало у него тошноту, но в ту пору памперсы только-только появлялись, и пришлось стирать пеленки. Валерий Викторович волевым движением подбородка отослал жену «по магазинам», и сам руководил Яшей. Вечернее купание понравилось Яше гораздо больше, и он даже пару раз сжал тельце резиновой уточки, выдавив из него звук, который был знаком и ему самому – в раннем детстве. Лиля смотрела на Яшу без страха и совершенно серьезно. Яша даже смутился, и спросил Валерия Викторовича:

– Чего это она, а?

– Как же, – невозмутимый Зинин отец готовил присыпку и полотенца, – папашу увидела. Взвешивает.

– В смысле?

– Подходишь ты ей, или нет…

Несомненным достоинством Яши было то, что он был воспитан послушным мальчиком. Повиноваться старшим в их семье было заведено бабушкой, и Яша как-то легко перешёл под командование Валерия Викторовича. На просьбу достать дефицитного детского питания Яша откликнулся с жаром, намек на одежду, игрушки, коляску – понял, а с деньгами вызвался помогать сам. Впрочем, Карасики не нуждались ни в чем, но это был тонкий ход со стороны Зининого отца. Пусть включается, – говорил он Зининой матери, – сначала материальное снабжение, учения, потом и к боевым действиям перейдем! И Яша уже гулял с коляской. Редко. Пару раз в неделю, но – гулял. Уже бабки, сидящие у подъезда, перестали ему удивляться – они были свидетелями школьной дружбы Яши с Зиной; уже здоровались молодые мамаши на детской площадке, и Яша, незаметно для себя, привык к роли отца. Несколько раз пытался он навести разговор на тему – а куда же делась Зина, но родители всякий раз сворачивали на тему работы, чрезвычайной занятости Зины и на какие-то и вовсе мифические причины. На лето предполагалось снять дачу, чтобы малышка была на воздухе, и уже подключили Яшину бабушку, словом, получилась странная, но семья. Валерий Викторович добился главного – Яша привык к тому, что у него есть дочь. Любви к ней он еще не испытывал, но ему было интересно наблюдать, как Лиля растет, меняется, как она начинает узнавать его, Яшу, улыбаться, как протягивает ему погремушку. Яшу стали беспокоить её маленькие детские хвори, он привозил к Лиле тех врачей, которых ему рекомендовали, питание ей возили из-за границы, а Яша говорил, что пора нанять няньку, потому что родители Зины устают. Магда к этим переменам отнеслась не просто плохо – она даже съехала с квартиры на Татарской – она ревновала. Ревновала чудовищно, тяжко, безумно. От Зины приходили письма – родителям, письма пространные, в которых она подробно писала о себе и ничего не спрашивала про Лилю. Как-то приехал Боря, и, отводя глаза в сторону, сказал, что пора бы разделить бизнес, потому как Зина из Франции руководить ничем не может, возвращаться не хочет, и мастерские несут убытки, а ему, Борису, тоже все это не нужно, а Яше хватит и тех денег, что он получает от своей джинсовой коллекции. Впрочем, – добавил Боря, – тебе, старичок, нужно придумать что-то новое, эпоха джинсы уходит. Подумай? Лён? Что-то натуральное, мягкое, текучее, яркие акценты, немного винтаж – но так, чуть-чуть, едва-едва. А если детское? – Яша уже не мог не думать о дочери, – что-нибудь? О, там рынок плотный, – Борис почесал руку под браслетом часов, – но? Чем черт не шутит? Только не Микки-Маусы, сам понимаешь…

И развод, и раздел, и разъезд – дела куда как более хлопотные, чем съезд, женитьба или начало совместного дела. Да не просто хлопотные, но обидные, неприятные, сопряженные с какими-то давними счетами и долгами, недомолвками, ущемленным самолюбием. Так и тут – как ни старался Борис, а все-таки раздел грозил обернуться, если уж не судами – какие суды в конце 90-х, но чуть ли не привлечением криминальных личностей. Впрочем, Яша, как обычно, оставался вне этого, не спрашивая, подмахивал какие-то бумаги, абсолютно доверяя Борису. Снова вынырнул Кемаль, теперь уж не из Турции, а из Арабских Эмиратов, и аргументы у Кемаля были весьма и весьма весомые, и Борис пошел на попятный, и все вышло даже хуже, чем он сам ожидал. Больше всего было жалко закройщиц экстра-класса, которых набирали по всему распавшемуся Союзу, обеспечивали жильем, некоторых перевозили вместе с семьями. Зина оказалась еще и мастером по подбору кадров – коллектив, работавший в мастерских, был одной семьей, все жили одним делом, а Зину просто – боготворили. Теперь же к руководству мастерскими приходили чужие люди, для которых это было только бизнесом, и Борис понял, что все продержится недолго, распадется на маленькие фирмочки, а потом и вовсе – исчезнет. Яша же, задумав коллекцию детской одежды, увлекся, снова засел в своей мастерской на Татарской, и очень скоро на его эскизных листах появились девочки-лилии. Смешные плюшевые костюмчики, всей цветовой гаммы, от бледных до ярких, украшенные аппликациями, были готовы для показа. Яша придумал целый гардероб для девочки, с нарядными платьицами, сарафанчиками, юбочками, штанишками, пижамками – и все это прекрасно сочеталось в ансамбле, и можно было подобрать коллекцию так, чтобы твоя собственная девочка выглядела абсолютно неповторимой. Дело было за малым – за материалом, фурнитурой и за заказчиком. Борис коллекцией не заинтересовался, и вообще был озабочен больше обычного. А что с Зиной, – Яша спрашивал об этом Бориса каждый раз, когда тот прилетал в Москву. – Это уже не смешно, я им пытался нанять няню, но они и слышать не хотят! Ты бы Зине объяснил? Борис помолчал, а потом сказал с неожиданной злостью, – я ничего ей не могу объяснить. Зине твоей. И моей жене, кстати, да. Видишь ли, в чем дело, Яша? В чем? – глупо спросил Яша, перебирая трикотажные лоскутки, – в чем дело? Наша Зина влюбилась. И это серьезнее, чем я думал.

– Влюбилась-влюбилась, – пробормотал Яша, и ойкнул – уколол палец булавкой. Слизал выступившую капельку крови. Помолчал, – Зинаида? В кого она влюбилась? В Шарля Азнавура? В Миттерана? Кто у вас там во Франции еще есть?

– Я понимаю, тебе смешно, – Борис откинулся на спинку кресла, – дальше будет еще смешнее. Он латинос. Перуанец. Революционер! Твою мать… красавчик. Маоист. Кокаинист. «Сендеро Луминосо», слышал?

– Понятия не имею, – Яша покачал головой и понял, что страшно испугался. – Но? Зина? Откуда же в Париже маоисты?

– Старичок, в Париже есть все. Как в Греции. А в Перу они собираются свергать президента…

– Кто? Зина?

– И Зина, похоже, тоже. С Мануэлем, разумеется. Думаю, пока мы сейчас с тобой разговариваем, она строчит пилотки. Или плащ-палатки? Короче, все деньги, которые у нее были, она отдала на благо революции в Перу. Закрой рот, Яша. Я с таким ртом проходил три месяца! Закрой!

– Я не могу ничего понять! Зачем ей какой-то революционер, да еще латиноамериканский? Она же была с тобой в Париже! Вы же не общались черт знает с кем?

– Старичок Яша! Перевороты поддерживают и спонсируют люди весьма влиятельные и богатые! Я даже не помню, откуда этот мачо появился, я смотрел совсем в другую сторону!

– Ну, ты-то, понятно, – протянул Яша, – я же не о тебе!

– Брось, брось, сейчас не до этих намеков! У нее было все! Она могла иметь любовников – каких угодно! Я же не собирался ей это запрещать! Но она влезла туда, куда не нужно. Я закрыл ей доступ к нашему общему банковскому счету, но все свое она истратила! Ходит она теперь в штанах цвета хаки и в берете! А на берете значок с Че Гевара! Ты понимаешь? Зина!

– Чем это он ее так пленил, – разгоравшаяся ревность удивила Яшу, – что в нем такого?

– В нем есть то – чего она не получила, и не могла, по понятным причинам получить от меня. И то – чего ты ей, Яша, явно недодал. Лучше надо было … – и Боря изобразил не совсем пристойный жест, чрезвычайно уместный в ту минуту.

– То есть, что? Он хороший любовник? – Яша снял очки, надел, опять снял, – ты про это?

– Про это, про это. И секс – самый тяжелый наркотик из всех существующих. Поверь.

Они молчали. Сигарета дотлела в пепельнице, оставила серую гусеницу пепла, и погасла. За окнами шевелилась Москва, не желавшая засыпать. Где-то неподалеку строчила машинка, кто-то уронил ножницы, раздался смех. Зашумела вода в туалете, процокали каблучки по железной лестнице.

– И что теперь делать? – Яша смотрел на свои ногти, – ты знаешь?

– Я заберу дочь, и мы уедем с ней в Париж. Есть слабая надежда, что Зина, увидев ребенка, вернется к себе, прежней. Мой психоаналитик говорит, что у Зины послеродовой стресс из-за того, что ты её отверг. Ну, она переносит свою обиду на тебя на свою дочь. Экстраполирует, короче. Если бы был сын, такого не случилось бы. Ну, и секс. Так что Лиля поедет в Париж.

– Это еще почему?

– Потому, что она – моя дочь.

– Боря? Ты что? Ты в уме? Она – МОЯ дочь!

– Старичок, бумаги видел? Нет? Я покажу. Она – Елизавета Борисовна Логинова. А не Елизавета Яковлевна Измайлова. Разницу чуешь? Имя Лиля я поменял на Элизабет. Элизабет Логинофф. Вот так. И я – гражданин Франции.

– Не дам!

– А кто тебя спрашивать будет? – Борис поднялся, потёр затылок, – чего у меня в вашей Москве так голова болит?

К Карасикам было решено идти вместе, и Борис заехал за Яшей на Татарскую. Походил по комнатам, в которых ремонт умер, не родившись, попинал мыском дорогого ботинка груду хлама в коридоре, и, поддев ногтем, оторвал от стены длинный лоскут обоев.

– Ты собираешься так жить всю оставшуюся жизнь?

– Не знаю, – Яша пожал плечами, – мне так интереснее. Как будто соседи ушли, оставив комнаты открытыми, а я, ребенок, и мне можно зайти в любую – чтобы пожить их жизнью, взять без спроса чужие вещи. Понимаешь?

– Я понимаю, но эти игры хороши на день-два, но как в этом бедламе можно жить и работать?

– А мне как раз, в бардаке легче думается. Я только кабинет сделал и спальню. Надо бы и кухню, а? В стиле «прованс»? Или хай-тэк?

– Ты еще вагонкой обшей и паяльной лампой обожги. Хотя бы арт-нуво, я тебе подгоню антикварной мебели, и светильники есть парные, и к ним плафон неплохой. Подумай!

– Да, Борь, – Яша надевал рубашку, стоя за старой ширмой с полуистлевшей шелковой драпировкой. – А что это за история с выкупом комнат здесь, на Татарской?

– Тебе так любопытно? – Борис сидел на стопках книг, перевязанных веревками, – сто лет прошло! Я снимал эти комнаты у какого-то чудика, то ли психа, то ли алкаша, за копейки. Ну, а Магде только центр подавай, ей на Молодёжной не интересно было, тут все тусовки, движуха, жизнь, одним словом. Когда эта история с абортом случилась, я тут поселился, Магду одну оставлять было рискованно. А потом уже Зина, движимая непомерной любовью к тебе и ревностью к Магде, решила эти комнаты тебе подарить, как память о твоем вечном детстве, которое до сих пор у тебя… в голове, скажем так. Но ты бы не принял от неё, понятное дело! Потому дарителем благородным был избран я. Все. Никаких тайн, никакого Мадридского двора. Едем?

– Я готов, – Яша поправил воротничок, – только нужно пирожных, из «Праги», коньяку хорошего, марочного, и Лиле…

– Не учи француза обольщать женщин, – Борис подтолкнул Яшу к выходу, – и мужчин, кстати, тоже!

У Карасиков был накрыт стол, Зинина мама кокетничала с зятем, подливала ему домашней наливочки, ах, Борис, знаете? Это Ерофеич! Ха-ха-ха, мой дедушка так его готовил! Ах-ха-ха, в печке! Бутылку глиной обмазывали, ах-ха-ха… Не знаю, – басил Валерий Викторович, – у нас, в Белоруссии, мы больше самогоночку уважали, и винцо такое, неслабое, из падалицы, знаете ли… Торжественную часть нарушило хныканье Лили, и тотчас все засуетились, и только Борис остался за столом, задумчиво поигрывая тупым ножом, ставя его аккуратно между пальцев, – раз -два-три-четыре, раз-два-три… Когда девочку умыли, переодели, вынесли показать «отцу», Борис постарался придать лицу выражение восторга, но вышло плохо. Повисла пауза, а потом родители наперебой начали говорить, какое это счастье, что вот, их старость обрела смысл, они только и начали жить, вот, Боречка, будут и у вас внуки… и снова повисла пауза. И вдруг Зинина мать, словно прозрев, заголосила, – Боря! Ой, Боря! Я все поняла! Ой, я дура, Валера, я дура, он хочет Лилю нашу увезти, да? К Зине, в Париж свой? Отнять? Не да-а-а-м, не да-а-а-м, кровиночку мою, – она зашлась криком, схватилась за сердце, Яша и Валентин Викторович забегали, и только Борис сидел неподвижно. Отбросив нож, он встал резко и сказал, – Яша? Идешь?

У подъезда, закуривая, Борис бросил зло и нервно:

– Избави Бог от такой миссии! Ребенка у бабки с дедом отнимать! Кто я? Живодер? Живите, как хотите, мне все надоело. Всё! Слышишь, Яша? Всё! Сам ищи Зину, сам… всё – сам. Я умываю руки, – и быстрыми шагами отправился в сторону перекрестка. Яша, постоял, подумал, и вернулся в подъезд.

– Яша, что ты о Борисе этом знаешь? – Яша и Валерий Викторович пили на кухне тошнотворно сладкий ликер, – понимаешь, Зинка нас перед фактом поставила, и все!

– Да что знаю, что знаю, – Яша отодвинул рюмку, – давайте, я за водкой схожу, слипнется же все! Что знаю… ну, Борис юрист. Академию МВД окончил.

– А чего он в Париже делает? – Валерий Викторович приоткрыл холодильник, – котлету будешь? Холодную?

– Давайте, – Яша взял котлету пальцами, – в Париже тоже юристы нужны. – Про выходы Бориса на подиум в качестве модели Яша умолчал. – Потом Зинина фирма, там ведь всякие бумаги, договора, вот, Борис и всем этим занимается. Боря умный.

– То-то я смотрю, он Зинку окрутил! Это ты, Яшка, дурень! Как ты мог такую девку упустить! Э-э-х, – Валерий Викторович наполнил рюмки, – мы ведь с матерью поняли, что Борис этот непростой, уж больно у него рожа такая…

– Какая?

– Не наша, одним словом, – и Валерий Викторович выпил, – и хочет он внучку у нас забрать. Это я давно разнюхал! Таких случаев по телевизору! Каждый день! И Зинка тоже звонила. Намекала. Привезите, говорит.

– Когда звонила? – Яша раскрыл рот, – что же вы молчали?

– Да она просила молчать, а сама прям ревмя ревет, папочка, мамочка, как там Лилечка моя драгоценная…

Две недели после того разговора пролетели так быстро, что Яша и сам не заметил. Ему вдруг предложили сделать костюмы для исторического сериала, который скоро запускался на центральном телевидении. Работа обещала быть не только хорошо оплачиваемой, но и безумно интересной – 18 век, исторический костюм, отшивать будут в мастерских студии «Баррандов», в Чехии, да еще натурные съемки, да еще актеры, да еще актрисы! Яша, который об историческом костюме имел представление самое приблизительное, отказывался, но продюсер, друг Темницкого, настаивал, и Яша, ужасаясь своей смелости, согласился. Пока еще не наступила беготня с утверждением актеров, пока весь маховик только-только начал раскручиваться, Яша решил навестить дочь. На телефонные звонки никто не отвечал, но это Яшу не насторожило – могли отключить звонок, чтобы не мешать ребенку. Взлетев по лестнице, Яша побарабанил костяшками пальцев – тишина. Постучал. Слегка надавил на кнопку звонка – брызнуло звуком в прихожей – никто не открыл. Вышла соседка из квартиры напротив – чего шум устроил? Нету их. На дачу уехали. Иди, Яша, иди. Какая дача, – хотел спросить Яша, но промолчал. У Карасиков дача была только казенная, но ее, когда отец вышел в отставку, отобрали.

Глава 19

Яша был не то, что полным пофигистом, просто относился ко всему довольно спокойно, усматривая в любом совершившемся событии положительные для себя стороны. Вот, и сейчас, не застав Карасиков дома, он не испытал беспокойства, напротив – вздохнул облегченно. Ну, посудите сами, бабушка с дедушкой взяли внучку и поехали летом куда-то. Поехали! И, Слава Богу! Ну, не на дачу, а к кому-то в гости? Или в санаторий? Приедут, сообщат. И, Яша, подкинув монетку, загадал – «орёл» – домой, работать, «решка» – отправиться развеяться, а уж если встанет на ребро… Выпала «решка».

Московские тусовки имели приятную особенность – в них тусовались одни и те же персонажи, вроде как крупные рыбы, вокруг которых собиралась рыбья мелюзга. Иногда крупные поглощали мелких, иногда исчезали сами, иногда и кто-то, невидимый, словно закидывал удочку и вытаскивал на поверхность слишком жадную и глупую рыбину – но состав не сильно менялся от перемен. Яша отправился к своим, старым, любимым друзьям – их коммуналка около Курского вокзала еще не была расселена, но уже опустела наполовину, что придавало сборищам дополнительную прелесть – можно было поцапаться с соседями, размяться в перебранке с милицией, с одной стороны, а с другой – отдохнуть в привычной еще с совковых времен атмосфере. Народ собирался разный, и богемная тусовка, и рокеры, и хиппари, впрочем, изрядно повзрослевшие, и какие-то новички, в основном, девицы, приехавшие со всех краев потревоженной в перестройку страны. Так же, как и в СССР, слушали музыку, курили, пили, читали стихи, влюблялись, расставались, дрались… Яша, открыв дверь в первую по коридору комнату, вдохнул родной запах, и ощутил себя совсем подростком – сразу забылись и Зина, и дочь, и Борис, и джинсы, захотелось дешевого портвейна и кубинских сигарет, крепких, со сладковатым привкусом тростниковой бумаги. Впрочем, теперь пили разведенный спирт «Royal», что не снижало градуса дружелюбия, и курили – кто что достанет. Яша передвигался по комнатам, как в танце, здороваясь то с одним, то с другой, целуясь, обнимаясь, улыбаясь, хмуря брови – выражая заинтересованность и радость от встречи. Когда кайф немного притупил привычное Яше в последнее время беспокойство, он расположился у окна в кресле какой-то странной конструкции, неплохой подделке под Вальтера Гроппиуса, и, чтобы отвлечься от шума, и взял с пола первый попавшийся под руку толстый журнал. «Voici» – молодой журнал, отчасти слегка желтоватый, но с хорошей подборкой светской хроники и богемной жизни, с удовольствием рассказал читателям о некоей загадочной «фам рюсс», основательнице fashion industry в дикой России, тепло принятой даже в самом Париже, которая вдруг, отставив мужа, тоже «рюсс», апропо! – манекенщика-стилиста-юриста у самого Кардена, увлеклась каким-то загадочным латиноамериканским революционером, маоистом, бросила Родину (Patrie) и теперь сама попала в списки нежелательных лиц во Франции. В своем интервью, которая она дала журналу, Zina Loginoff рассказала о том, в чем теперь цель ее жизни, и заявила, что она разочарована. Европа вообще, и Франция, в частности, представляются ей теперь средоточием буржуазных ценностей, пошлым, мещанским (редакция не смогла дать точный перевод этому термину) мирком, а она сама полностью прекратила работу в области моды, так как человечество должно думать о том, как спасти себя от надвигающейся экологической катастрофы, а не производить все новые и новые вещи. К тому же социалистические идеи сейчас, после распада величайшего государства СССР, построенного для благополучия и равенства людей, кажутся ей наиболее актуальными. И тому подобная чушь. Бред, – Яша свернул журнал в трубочку, – Зина? Революционерка? Ну, зеленая – ладно, я и сам такой! Но маоистка? СССР ей в кайф? Вот уж, дура! В лучшем случае её депортируют, а в худшем? Яше вдруг стало жаль Зину, и он опять открыл журнал и посмотрел на Зинины фотографии, и нашел, что она чрезвычайно похорошела. Берет, надвинутый на бровь, в стиле Че Гевары, очень ей шел. Да, вряд ли ей нужна дочь, – Яша покачал головой, – да и вообще? Что же ей теперь нужно?

«18 век во Франции» оказался 17 веком, но, по счастью, там же. «Виконт де Бражелон» вдохновил сценаристов, сценаристы вдохновили режиссера, а режиссер – продюсеров. Началась длинная и нудная подготовительная работа, так как снимать было решено быстро и весело. Никто не знает, как причудливо тасуется колода, но режиссером стал Темницкий, не снявший до того ни одного фильма. Зато у Жени Темницкого было имя, и слава, приправленная многочисленными скандалами. Сам по себе Темницкий был вполне трусоват и тих, но 90-е, это вам не эпоха советского кино с парткомами на киностудии – тут нужно было заранее эпатировать публику. Да чего там снимать, хорохорился Темницкий в ресторанах Дома кино, ВТО, Дома журналистов, Дома Композиторов, – всё дело в одном! – и Темницкий ловко стряхивал невесомый столбик пепла в чью-то услужливо подставленную чашку, – дело в актерах! На другой день Темницкий заявлял, что все дело в сценарии, на третий – что в выборе натуры, на пятый – в операторе, на сто двадцатый – что все дело в деньгах. Вокруг Темницкого летали, трепеща крылышками, актрисы и актеры – летали, конечно, молоденькие, старшие Темницкого поили, кормили и объясняли, что только они и есть гордость отечественного кинематографа. Вспоминались заслуги истинные и мнимые, подсылались письма с перечислением никому не известных фильмов, шедших на провинциальных экранах. Темницкий блаженствовал, поощрял ажиотаж, хотя уже начал задумываться над тем, что пора бы и снять кино. С режиссурой было решено гениально просто – Темницкий набрал команду талантливых ВГИКовцев, молодых, зубастых и чрезвычайно креативных, а те уже нашли операторов, звукорежиссеров, и только на подбор актеров поставили настоящих зубров, точнее, зубриц с «Мосфильма». Яше Темницкий посоветовал сделать то же самое, и Яша набрал неплохую команду из Школы-студии МХАТ, выпускавшей художников по костюму. Разыскали, и с величайшим почтением приняли на студии старейших преподавательниц театральных ВУЗов, которые еще помнили, как носить фижмы и как садиться во фраке – хотя фраки в «Виконте…» не были предусмотрены. Работа закипела, и, оказалось, так здорово очутиться в эпицентре этой сумасшедшей толчеи, и съемочная группа была так молода и заряжена таким энтузиазмом, что Яша позабыл обо всем. Конечно, Магда не замедлила появиться. Яшка, – бросила она на ходу, – мне нужна роль, – и скрылась в ванной. Всю ночь они сидели и пили восхитительное вино, которое Магда привезла из Грузии, курили, обсуждали общих знакомых, строили планы, и даже окончили ночь в одной постели. Яша вдруг разволновался, а Магда, оставаясь прохладной и сонной, покусывала подушечку указательного пальца и говорила, что она не то, что хочет сниматься, но ей нужно, потому что в ней гаснут жизненные силы. И её гуру… Кто-кто? – глупо переспросил Яша, – ГУРУ? Ну да, – безмятежно откликнулась Магда, – а что? Он поддерживает мою мысль о том, что я должна пережить иное рождение. Как раз во Франции. Роли распределили, – заметил Яша, – ты же, поди, на главную метишь? Скажи Темницкому, – Магда оставила палец в покое, – что я склонна портить жизнь тем, кто забывает о том, что испортил жизнь мне.