Ледяное сердце эриды

Он резко вонзает иглу в плечо, жидкость жжёт изнутри, будто вся мышца горит. Я дёргаюсь всем телом, не могу сдержать это движение. Плечо вырывается из-под иглы, но оковы не дают отодвинуться. Боль расходится по руке, как кислота.

– Что это за дрянь? – вырывается у меня.

Рогнар не торопится отвечать, только чуть склоняет голову, наблюдая за моей реакцией.

– Смесь. Моя собственная. Для человека – несколько часов боли, рвота, лихорадка. Для эриды… – он склоняется ближе, в его глазах появляется блеск исследователя, – … жидкость прожигает кровь. Делает её слишком горячей, слишком быстрой. Она начнёт выжигать твоё тело изнутри. Боль будет достаточно сильной, чтобы ты попросила меня остановить её.

Он улыбается, почти по-доброму.

– Но я щедрый человек, эрида, – продолжает он, наклоняясь ещё ближе. – Мне не жалко дать тебе антидот. Достаточно только… проронить слезу. Одна капля и всё закончится. Боль исчезнет.

Жар в плече быстро разливается по руке, поднимается к шее. Это ощущение мне знакомо. Почти такое же было, когда я не остановилась во время Аль-риэна. Тогда я думала, что имфирион разорвёт меня изнутри, особенно когда кровь начала выливаться из глаз.

Поднимаю взгляд на Рогнара. Он стоит немного в стороне от света, наблюдает.

– Сколько таких, как я, уже прошло через твои руки?

– Достаточно, – отвечает он невозмутимо, откладывая шприц на металлический поднос. – Каждый реагировал по-своему. Кто-то терял сознание почти сразу, кто-то бился в ремнях, пока не сдирал кожу. Некоторые умирали прямо в кресле. Но ни один не дал мне того, что нужно. Может, ты станешь первой.

Его взгляд скользит по моему лицу, оценивая каждую мелочь – дыхание, тень возле глаз, напряжение в челюсти. Понятно, что он ждёт малейший признак того, что я вот-вот сдамся.

– Значит, остальные так и не проронили слезу? Думаешь, со мной что-то выйдет?

– Те умирали, прежде чем успевали заплакать. По тебе вижу, что ты крепче. Живучей. Для меня это даже удобнее. Тебе – не особо.

Он подходит ближе, наклоняется так, что я чувствую его влажное, пахнущее травами, дыхание.

– Я буду менять яды, пробовать другие дозы, искать новые способы. И если ты сдохнешь в процессе, это будет лишь побочный результат. Не первая, не последняя. Принц приведёт ко мне ещё одну. И ещё. Пока я не получу то, что нужно.

Он выпрямляется, снова берёт шприц.

– Мне всё равно, сколько тел сгорит, прежде чем я найду способ достать то, что спрятано под вашим холодом. Так что держись, эрида. Я никуда не тороплюсь.

В этот момент дверь резко открывается и в проёме появляется Каин. Его взгляд сразу цепляется за меня. Вижу, как он оценивает моё состояние: лицо, раны, оковы на руках, каждый сантиметр этой «сцены».

– Принц Безжалостный, – бросаю ему в лицо, голос срывается от жара в груди. – Пришёл насладиться зрелищем? Или проверить, что твой алхимик работает по инструкции?

– Я пришёл посмотреть, насколько это действительно работает, – отвечает без эмоций. – И понять, сколько из этого работа алхимика, а сколько твоя показная стойкость.

– Ваше Высочество, реакция идёт по схеме. – вступает Рогнар делая полшага вперёд, склоняет голову в лёгком поклоне. – Десять минут с введения препарата. Она держится, но это вопрос времени.

Каин даже не смотрит на него.

– Вопрос времени для кого? Для неё, чтобы сломаться, или для тебя, чтобы показать мне, как красиво ты работаешь?

– Для результата, Ваше Высочество. Я подбираю дозу и точки, чтобы получить то, что нужно.

Каин наконец поворачивается к алхимику, взгляд прицельный, с тем самым оттенком недовольства, который не требует повышать голос.

– Дозы и точки будешь подбирать на своих кроликах, Мар. Я привёл её сюда не для того, чтобы ты мерился со мной выносливостью пленных. Если я ещё раз увижу, что ты убил эриду, прежде чем добыл из неё хоть что-то, ты последуешь за ней в тот же день.

Рогнар выдерживает паузу, но в его глазах на миг что-то вспыхивает.

– Я делаю всё возможное, чтобы получить результат. Иногда тело не выдерживает…

– Значит, плохо работаешь, – резко обрывает его Каин. – Мне нужна слеза, а не труп. И если ты снова перепутаешь цель, я найду того, кто сможет работать аккуратно.

Алхимик чуть щурится, но опускает взгляд, будто признаёт за принцем право диктовать условия.

– Услышал, – отвечает коротко, сухо. – Сегодня всё под контролем.

Каин переводит взгляд на меня, и в его глазах появляется то холодное внимание, от которого воздух будто сжимается. Он чуть наклоняется, упираясь ладонью в край кресла, так близко, что я успеваю заметить, как дёрнулась жилка у него на шее.

– Показная стойкость – вещь красивая, эрида. Но если это всё, что у тебя есть, долго она не продержится. Ты думаешь, что сжатые зубы и ровный взгляд – броня. Но любая броня ломается, и я хочу понять, что у тебя под ней.

Каин выпрямляется, отходит на полшага, но не сводит с меня глаз.

– Так что решай, эрида. Ты хочешь, чтобы я увидел только эту маску? Или отдашь то, что мне нужно, прежде чем я сорву её с тебя?

– Забавно. Ты говоришь о маске, но сам в ней живёшь. Разница в том, что мою снять нельзя. Она не надета – она моя кожа. Хочешь сорвать её? Придётся содрать вместе с мясом. И, принц, – я делаю акцент на последнем слове, – тебе вряд ли понравится то, что останется. Я не боюсь тебя. Не боюсь боли. Даже если мне придётся глотать кровь, даже если придётся отдать всё, что у меня есть, ты не увидишь моей слабости. И я клянусь, принц Безжалостный, – говорю чуть тише, голос почти срывается, – если ты когда-нибудь дождёшься моей слезы, запомни: она станет твоим проклятием. Не исцелением, не чудом, а началом того, что разрушит тебя изнутри.

Каин слушает, не перебивая. Его взгляд становится ещё темнее, и в нём на миг мелькает что-то похожее на азарт. Он чуть наклоняет голову, будто смакует каждое моё слово.

– Тогда, эрида, мне тем более интересно дождаться этого момента.

Он поворачивается к алхимику.

– Не вздумай убить её, Мар. Она должна остаться целой, как можно дольше.

– Услышал, Ваше Высочество, – Рогнар кивает коротко, но по тому, как он крепче сжимает руки, ясно, приказ ему неприятен.

Каин ещё несколько секунд стоит напротив, как будто проверяет, не дрогну ли я сейчас, когда жар в теле стал почти невыносимым. Потом наконец поворачивается и идёт к двери.

– Начинаем по новой, – алхимик подходит ближе, игла блестит в его пальцах. Я вдыхаю, чувствуя, как жар от первого укола ещё не ушёл, а он уже собирается пустить по венам вторую волну.

Глава 8

Сперва я слышу смех. Резкий, человеческий – будто кто-то за стеной празднует мою пленённость. Ощущаю радость и впервые я ловлю эту эмоцию так ясно. Обычно она ускользает, теряется на фоне тревоги, ожидания опасности. Но сейчас… сейчас она будто бы расползается по воздуху, тяжёлая, сытая, и, что удивительно, мне безумно хочется попробовать её на вкус, узнать, почему она такая сильная, почему от неё пульсирует воздух у двери. Пробую вдохнуть глубже, будто от этого радость станет ближе, но всё что остаётся – пустой, сдавленный отклик внутри. Ничего не дотягивается до голода. Радость не для меня. Ни сегодня, ни завтра.

Прошло три дня. По ощущениям – месяц. Рогнар не терял времени, появлялся по нескольку раз в день, с набором своих инструментов. Я уже перестала считать, сколько раз он заставлял меня открывать рот, вдыхать едкий дым, заглатывать горькие настои, терпеть уколы под кожу. Каждый раз он наблюдал за мной с почти маниакальной жадностью. Иногда вместе с ним приходил Каин. Он стоял в дверях, не приближаясь, только смотрел, словно хотел лично убедиться: я всё ещё здесь, всё ещё не сломалась. Его взгляд не был ни холодным, ни жестоким, а скорее настороженно-выжидательным, как у человека, который следит за ходом опыта, а не за страданиями живого существа. Принц ничего не говорил Рогнару, а только коротко кивал, одобрял или давал понять, что время вышло, и алхимик должен уходить. Иногда задерживался у порога, разглядывал меня. Я ловила его взгляд и удерживала, не опуская глаз, не позволяя себе даже моргнуть раньше него. В эти мгновения мне казалось, что именно этот немой поединок и есть настоящее испытание: не боль, не яды, а эта тишина между нами.

Они уходили, и комната снова сужалась до уровня кресла. Боль утихала до ноющей тяжести. Всё, что у меня осталось, – сухие губы и слова принца в голове: «Не вздумай убить её, Мар. Она должна остаться целой, как можно дольше».

Сквозь щелку в окне сочится призрачный лунный свет. Я сжимаю ладонь, снова ощущая лёгкий, треск инея под кожей – остаток сил, которых хватит ещё на несколько дней. Может, меньше, если снова попробуют пытать. Потом холод начнёт сковывать тело, дыхание станет короче, иней пойдёт к глазам, тогда зрение потускнеет. И всё, что останется, – ждать, пока не замёрзну.

Голоса за стеной обрываются, и сразу становится ясно, что кто-то идёт ко мне. Тяжёлые шаги быстро отделяются от остальных: уверенные, мерные, слишком выверенные для обычного стражника. Не суета охраны, не нервный Рогнар. Так двигается только он.

Дверь открывается. Принц входит один, несёт в руках простую жестяную кружку, внутри что-то плескается. Он подходит ближе, останавливается в паре шагов от меня, свет от лампы пробегает по его чёрной броне, отражается в глазах, делая их ещё темнее.

– Знаю, что вы не едите обычную пишу, но вам же нужна вода?

Вода… тело отзывается сразу: холод становится чуть ярче, а сухость во рту напоминает – питьё нужно даже мне.

Я поднимаю голову, скалюсь – больше по привычке, чем от настоящей злости.

– Ты решил сыграть в милосердие или это новая форма допроса? Будешь выливать воду на пол, чтобы проверить, как быстро я сломаюсь?

Он смотрит не отрываясь. Ждёт реакции? Ждёт, что я сломаюсь прямо сейчас? Смешно. Пусть сам попробует прожить три дня на сухом воздухе, под ядами Рогнара, с этой тянущейся болью в животе от крюков.

– Нет, – отвечает спокойно, – я не играю в милосердие. Просто не хочу, чтобы ты умерла раньше времени. Мне не нужны мёртвые пленники.

Каин протягивает кружку, осторожно, будто даёт яд, а не воду. Я смотрю на его руку, на блеск воды в железе. Он терпеливо ждёт, держит кружку перед моим лицом, словно моя потребность в воде ещё один пункт в длинном списке его дел.

Я пытаюсь рассчитать, чего он ждёт. Если выпью – это победа для него? Если откажусь – проигрыш для меня? Жажда разрывает горло, но я жду, сколько могу. Он не торопится. Капля воды дрожит на краю кружки.

– Считай, что я принимаю твой подарок, – выдыхаю спокойно, хотя голос всё равно срывается на хрип.

Тянусь к воде, но оковы не дают приблизиться. Он вздыхает – то ли устало, то ли раздражённо и сам подносит кружку к моим губам. Пью медленно, сдерживая дрожь, хотя так хочется выхватить у него воду и вылить на себя, чтобы хоть на мгновение смыть с тела всю эту боль, унижение и чужую радость, до которой мне никогда не дотянуться. Всё это время принц смотрит на меня внимательно, почти пристально.

Когда он отнимает кружку, ощущаю, как влага растекается по языку, оседает в груди. Непривычно. Его взгляд скользит по комнате, по черепам висящим на стенах, по шкуре медведя лежащей на полу и потом снова останавливается на мне.

– Ты удивительно смотришься на этом фоне. Обычно здесь оказываются те, кто когда-то был хищником. Кого боялись, за кем охотились. А теперь они просто часть комнаты. Ты подходишь сюда, эрида. Даже больше, чем любой из них.

Каин ставит кружку на край стола, проходит мимо кресла и останавливается возле чучела рыси. Он проводит рукой по её жесткой, блестящей шкуре, несколько секунд его пальцы скользят по изгибу спины, задерживаются у шеи, чуть сжимают её.

– Ты похожа на этих зверей, – продолжает, не отрывая взгляда от застывшей пасти, – только твоя охота куда чище, чем у них. Ты не оставляешь крови. Пожалуй, это самое опасное, что есть в таких, как ты. На вид – ничего, кроме равнодушия, а внутри – ни капли жалости. Даже эта комната, где столько раз проливали кровь, не может выбить из тебя ни одного крика.

Он наконец отрывается от зверя и медленно проходит мимо стола, шаги приглушает медвежья шкура на полу.

– Я хочу понять, что ты видишь, когда смотришь на этих мёртвых зверей. Чувствуешь себя одной из них?

– Нет, – отвечаю тихо, без вызова, – я не вижу себя среди них. Они мертвы, их страх и сила остались только в головах тех, кто их убил. А я… я всё ещё здесь, и это, похоже, не даёт тебе покоя.

– Тем не менее, смею напомнить, что ты не на свободе, эрида. Ты в цепях, – он обходит кресло, оказывается у меня сбоку, его пальцы скользят по прохладному металлу спинки, но до меня так и не дотрагивается. Рука замирает рядом, напряжённая, будто он сдерживает желание встряхнуть меня.

– Кто ты теперь, эрида? Не человек, не зверь, не охотник. Просто тело, которое слишком долго смотрело на всех сверху вниз. Ты ведь не думала, что однажды с тобой так поступят?

– Я не трачу время на такие мысли. Может, здесь для тебя я просто тело. Но и для себя я нечто большее, чем твой трофей среди мёртвых шкур.

– Большее… Ты хочешь убедить и меня, и себя, что в тебе есть нечто, чего я не способен разглядеть. Ты правда веришь, что отсутствие всего человеческого – твоя сила? Ты думаешь, что тебя нельзя ранить, потому что внутри ничего нет?

Он хмурится, задерживает дыхание, будто собирает внутри себя очередной аргумент. Отсутствие человеческого… Принц повторяет это, будто обвинение.

– Ты не знаешь, что такое сожаление. Не знаешь, что такое любовь. Никогда не переживёшь тоску, когда потеряешь что-то своё. Не испытаешь благодарности, даже если я дам тебе свободу. Не узнаешь, что такое быть важной для кого-то. Ты не проснёшься ночью от того, что скучаешь. Не поймешь, каково это – радоваться мелочам. Всё, что в тебе есть, это твоя холодная пустота.

Он бросает каждое слово, как будто ставит отметки на стене за каждым из чувств, которых мне, по его мнению, не достаёт.

– Ты не боишься смерти, потому что ничего не держит. Не горюешь, потому что терять тебе нечего. Не радуешься, потому что счастье, не про тебя. Всё, что у тебя есть – отсутствие всего, что делает человека живым. Так скажи, эрида, есть ли смысл в том, чтобы бороться, если в тебе нет ничего, ради чего стоило бы жить?

Я ощущаю его слова почти физически, как давление воздуха, как тонкий лёд, который пытаются сломать тупым лезвием. В паузах между фразами его взгляд становится всё тяжелее, задерживается то на моей руке, затянутой в стальной обруч, то на багровом пятне на полу.

– На площади ты видела людей, – продолжает он, голос становится чуть ниже, будто он вытаскивает эти образы из собственной памяти. – Слышала, как они кричали, плевались, ждали, когда тебя разорвут на части. Ты думаешь, они ненавидят тебя за то, что ты эрида? Нет. Они ненавидят тебя за то, что ты ставишь себя выше них. За то, что твоя холодная кровь делает тебя глухой к их страху. За то что ты не просишь пощады и не показываешь слабости, когда тебе ломают кости и вбивают крюки под кожу. За то, что ты – живое напоминание каждому из них: даже в цепях ты не даешь им почувствовать власть.

Он наклоняется, ладонь ложится мне на плечо, вес руки ощутим, почти давит вниз. Я не отшатываюсь – невозможно, оковы держат крепко.

– Тебя хотели разорвать, чтобы увидеть, что у тебя «внутри». Хотели, чтобы ты заорала, чтобы показала хоть что-то, кроме этого равнодушия. Но ты даже этого не дала им. Не потому что сильная. А потому что думаешь – всё ещё думаешь, что ты особенная. Эрида. Не человек, не зверь, не трофей.

Он замолкает на пару секунд, будто даёт мне время впитать каждое слово. Рука по-прежнему лежит на плече, тяжелее, чем надо, и я ощущаю это давление куда сильнее, чем боль от недавних швов.

– Хочешь знать правду, эрида? Ты не вершина этой цепочки. Ты не начало, не конец. Ты ошибка, которую никто не будет вспоминать через день после смерти. Всё, что ты значишь, это то, как умираешь: молча, в цепях, под аплодисменты тех, кому твоя жизнь – повод вычеркнуть свой страх.

Он выпрямляется, тень его ложится на мои ноги.

– Когда ты умрёшь, – продолжает он медленно, почти шипя, – никто не заплачет о тебе. Ни один человек не опустит голову, не вспомнит твой голос, твой взгляд, потому что твоя смерть станет для них облегчением. Для них ты – угроза, от которой наконец избавились.

Я ловлю его взгляд и не могу понять: для чего он так настойчиво выводит передо мной схему моей ничтожности? Он бросает обвинения, будто надеется разбить меня ими, как камнями. Как будто каждое его слово должно стать гвоздём в крышку моего гроба, но мне не больно. Я слушаю его и всё сильнее ощущаю пустоту между нами, как пропасть, через которую ему не перебросить мост.

Я смотрю ему в глаза – спокойно, даже лениво, и ловлю себя на том, что не чувствую ничего, кроме усталого равнодушия.

– А твои сородичи? – Каин снова склоняется ближе. – Среди эридов нет тех, кого будет печалить твоя смерть. Потому что никто из вас не умеет ни сожалеть, ни скорбеть, ни любить. Никто не станет оплакивать тебя – ни здесь, ни там, ни в памяти, ни во сне. Потому, что ты – ничто. Никому не нужная и не любимая.

Принц ставит руки по обе стороны от моих плеч, опирается на спинку кресла так, что я оказываюсь буквально зажата между ним и холодом металла. Он смотрит мне прямо в глаза, и теперь от него веет холодной решимостью и чем-то опасным, хищным.

– Каково понимать, что ты не нужна никому настолько, чтобы ради тебя кто-то захотел жить? Что ни одна живая душа не вспомнит тебя перед сном? Никто не станет хранить твои вещи или беречь твой запах на одежде. Не сожмёт кулаки, не прокричит твоё имя? Говори! Каково это – быть никем для всех! КАКОГО ЭТО – ЭРИДА!!!

Он почти кричит, голос обжигает, дрожит в воздухе и в моих ушах. Я медленно вдыхаю, позволяю его словам пройти мимо, как будто это просто поток воздуха, а не крик. Его слова ищут во мне что-то, чего нет и никогда не было. Каин пытается сломить меня одиночеством, внушить, что я лишняя, и ждёт, что я не выдержу, сорвусь под этим натиском. Но внутри меня нет того, за что он мог бы зацепиться.

– Я не жду ни сожаления, ни любви, принц. Ты хочешь знать, каково это? Пусто. Не больно, не страшно. Просто ничего. Никто не заплачет и это единственная честная вещь в этой комнате.

Внутри появляется спокойная, устойчивая сила. Я не защищаюсь и не оправдываюсь – просто принимаю: меня действительно никто не будет оплакивать, и в этом нет трагедии. Для меня это обычное состояние, не горе.

– Ты злишься, – добавляю тише, – потому что хочешь увидеть во мне то, что есть у вас. Но этого не будет. Мне не знакома ни та боль, которую ты мне навязываешь, ни та надежда, которой ты меня дразнишь. Мне не нужно, чтобы кто-то помнил моё имя. Я не живу ради чужой памяти. Это просто факт. Тебе этого не понять, и наверное, это правильно.

Каин застывает напротив, напряжённо вглядывается в моё лицо, словно ждёт, что вот-вот появится трещина, хотя бы слабый намёк на что-то человеческое во мне. Его чёрные глаза становятся глубже, в них впервые проступает не раздражение и не презрение, а усталость, будто он сам себя загнал в угол этим разговором.

– Знаешь… – его голос почти срывается на шёпот, – Мне даже жаль тебя.

Он разжимает пальцы на спинке кресла. На миг он будто борется с собой, затем, одной рукой осторожно прикасается к моему лицу, заставляя поднять взгляд. Его кожа горячая, прикосновение твёрдое, властное, но не грубое. Он смотрит долго, пристально, будто силится увидеть в моих глазах опровержение всему, что только что услышал.

– Потому, что ты никогда не узнаешь, чего лишена. Никогда не почувствуешь, что это такое, когда кто-то выбирает тебя. Когда кто-то смотрит так, как будто ты – причина, по которой он живёт.

Принц чуть качает головой, уголки губ едва заметно дрожат.

– А хуже всего, что ты даже не поймешь, что тебе жаль. Ты живёшь ради того, чтобы не чувствовать. Ради того, чтобы не быть ни для кого важной. Держишься за этот холод, будто он даст тебе вечность. Но что останется, когда никто не вспомнит ни твоё имя, ни твой голос, ни даже твой взгляд?

Он не отводит глаз, пальцы чуть сильнее прижимают моё лицо.

– Я бы не хотел такой жизни. Потому что если тебя никто не ждёт, не помнит и не любит, что тогда отличает тебя от стены или этого железа?

– Кажется, ты забыл, принц, кто перед тобой. Я не человек. Мне не понять никогда ваших чувств, как и тебе не понять моих.

Каин задерживает дыхание. Смотрит на меня ещё мгновение и наконец, отпускает, будто сбрасывает с себя лишний вес, делает шаг назад, выпрямляя спину, выравнивая дыхание.

– Если это твоя броня, носи её сколько сможешь. Но напомню, что для тебя есть только два пути, эрида. Я могу держать тебя здесь столько, сколько понадобится. Рогнар будет ломать тебя до тех пор, пока не получит то, ради чего ты здесь. И если ты дашь ему то, что я ищу, ты умрешь в этом доме, на этом кресле, и никто не узнает, была ли в тебе хоть капля того, что отличает тебя от мёртвого зверя.

Он сжимает кулак, замедляет дыхание, взгляд становится жёстче, холоднее.

– А если нет – я выведу тебя обратно на площадь. И тогда я не стану тебя защищать. Я позволю этим людям сделать всё, чего они требовали, всё, что они не успели, когда я остановил. Там не будет ни слова, ни суда, ни твоего равнодушия. Там будет только их гнев, только их жажда, только их радость от того, что можно уничтожить того, кто не даёт им спать спокойно. Вот твои два выхода, эрида. Здесь, в железе, или там, под их криками. Не думаю, что один из них лучше другого. Но у тебя нет третьего.

Свет от лампы скользит по его лицу, выхватывает острые скулы, бросает резкую тень на стену позади, будто вырезая его силуэт из темноты. На миг его правая рука тянется к кольцу на безымянном пальце – жест едва заметный, но в нём застывает всё напряжение разговора.

Ощущаю, как иней проступает на пальцах, под ногтями появляется холодный налёт. Онемение растекается от кончиков к ладоням, охватывает запястья, где металл оков впивается глубже. Каин не видит этого инея, не замечает, как лёд пробирается выше, стягивает суставы. Принц пытался понять, что у меня внутри. Вглядывался, вытягивал слова, пробовал на прочность каждую границу, надеялся услышать в моих ответах что-то похожее на их, человеческое – страх, жалость, раскаяние, хотя бы намёк на чувство, ради которого стоило бы удержать меня в живых. Не вышло.

– Ты так жаждешь этой слезы, – бросаю коротко, – но зачем она тебе, принц? Ты болен? Или хочешь бессмертия? Думаешь, эта капля изменит твой мир, даст тебе власть? Или ты веришь, что слеза эриды оживит кого-то, кто для тебя важен? Скажи честно, что ещё рассказывают о слезе эриды в твоём государстве?

– Я не верю в бессмертие, если тебе это интересно. – Пальцы его едва заметно сжимаются, костяшки белеют, он будто борется с собою, выбирая между ответом и молчанием. – В моей семье достаточно тех, кто погнался за чудом и сгорел, ничего не получив. Мне не нужен твой дар как украшение в коллекции. Я хочу сохранить то, что ещё принадлежит мне.

Он подходит к столу, тянется за кружкой, металл звонко касается дерева, когда он берёт её в ладонь. Несколько секунд стоит, разглядывает тёмную поверхность, будто в ней можно найти ответ на то, чего не услышал от меня, потом направляется к двери.

– Значит, уйдешь и даже не убедишься, есть ли у меня сердце?

Каин замирает у порога, не оборачивается сразу. Пальцы сжимают кружку так крепко, что по металлу проходит лёгкий скрип.

– Тебе так важно, чтобы я проверил?

Позволяю себе едва заметную усмешку, чуть склоняю голову, ощущая, как волосы сползают на плечо.

– А может, ты боишься, принц, – выдыхаю почти беззвучно, цепляясь взглядом за его профиль. – Твой народ говорил, что если кто-то услышит, как бьётся сердце эриды – тот умрёт. Это ведь не я придумала, у вас многие в Веларроне в это верят. Ты тоже веришь?

Каин остаётся в проёме, почти сливаясь с сумраком. Его рука с кружкой едва заметно дрожит, потом снова замирает. На мгновение кажется, что он сейчас шагнёт вперёд, но он только глубже уходит в полумрак, будто отгораживается стеной от меня и от своих мыслей.

– Я не боюсь, эрида. Просто предпочитаю не знать, как звучит то, что нельзя изменить.

– Конечно, – произношу спокойно, не опуская подбородка, взгляд всё такой же цепкий. – Проще верить в легенду, чем убедиться, что под ней ничего нет. Проще жить со страхом, чем с собственным разочарованием.

Он не отвечает. Я вижу, как по его спине проходит едва заметная волна напряжения: плечи становятся чуть более жёсткими, он задерживает дыхание, делает ещё шаг в сторону двери, останавливается, будто что-то удерживает, потом резко оборачивается. Взгляд – острый, упрямый, почти раздражённый.