Записки неофита

Ставку обступали дворцы нойонов и эмиров – высшей ордынской знати. Тоже в большинстве глинобитные. Но мелькали и кирпичные, и деревянные сооружения: мечети и минареты, ремесленные мастерские гончаров, ювелиров и стеклодувов – опытных пленных умельцев.

Солнечные лучи упали на утрамбованные площади базаров, окруженных лавками купцов. С ними соседствовали загоны для караванных верблюдов и лошадей, гонимых сюда со всего белого света: из Сирии и Египта, Ирана и Гренции. Как правило, неподалеку от караван-сарая дымилась чайхана. И не одна. Иноплеменного народу проходило через столицу ханства великое множество. Какой только говор не слышался здесь: гоготали черкесы, горланили кыпчаки и гагаузы, трещали венецианцы, зазывая покупателей; лилась, как песня, балканская речь, мягко шипела русская. Город внушал чувство необъятного водоворота жизни, бурлившего и днем, и ночью. Этот водоворот втягивал в себя людские потоки соседних стран на великом пространстве от Индии до Италии, от Ирана до русского Залесья. О, это был удивительный город! Уже в его определении звучал парадокс – город кочевников. Как это? У людей, не сидевших на месте и вдруг город? Да, это огромное стойбище личной гвардии хана по своим размерам превосходило многие крупные столицы иноземных госмударств. Но удивительным было то, что "город"не стоял на месте, врастая в землю каменными ногами. Он периодически двигался следом за своими стадами. Известно, по крайней мере, о двух его исторических перекочевках, вызывающих споры и путаницу в умах исследователей о том, где же все-таки стоял Сарай.

Город-кочевник покинул первое стойбище, организованное еще Батыем и ушел к богатым лугам левобережья Ахтубы, оттуда передвинулся в ее верховья к нетронутому разнотравью новых прикаспийских степей. Столица Орды, кочуя, меняла названия: Сарай-Бату, Сарай-Берке, Гюлистан, Сарай-аль-Джадит, Новый Сарай – но это был один и тот же город. Несмотря на свои удивительные размеры город-кочевник перемещался, почти не оставляя после себя следов пребывания на старом месте.

* * *

По всей северо – восточной Руси заголосили церкви: от Твери до Нижнего Новгорода, от Пскова до Владимира. Заголосили набатно, пугая, как голосят вдовы, застигнутые врасплох горем. Церкви разносили тяжелыми языками колоколов страшную весть о ползущей на отчую землю беде – злоименитый хан Ахмат поиде на православное христианство, на Русь, на святые церкви и великого князя, похваляяся разорити и пленити.

Взволнованные люди спешили к храмам. Растерянно взирали они на пастырей, ища ободрения. В каждом городище, сельце или слободе молились о спасении от кровожадных "бессерменов", испрашивая у Господа укрепления для защиты от супостата.

Всколыхнулась Русь от края и до края, словно испуганная дрожь прошла по ее телу.

– С нами Бог, разумейте, языци, и покоряйтеся, яко с нами Бог! – владыко Геронтий, отслужив литургию, вышел на соборную площадь Владимира, осеняя толпу крестом, который держал высоко над головой обеими руками.

Здесь же, напротив Успенского собора, стояла вооруженная дружина владимирского князя, поблескивая зерцалами и шлемами. Она торопилась в Москву, чтобы соединиться с полками великого князя и вместе сражаться против кочевников.

Едва пастырь повернулся к ратникам, как воины, словно по команде, сняли шлемы и кольчужные бармицы, обнажая головы, и опустились на колена.

– Благословение Господне буде на всех вас, – обратился Геронтий к дружинникам, – вы же мужайтеся, и да крепится сердце ваше, – владыко молился громко, во весь голос, чтобы его слышал собравшийся на площади простой люд. Геронтий окидывал взглядом лица воинов, ища на них страх или растерянность. Но дружинники были суровы и молчаливы.

Они глядели на пастыря отрешенно и задумчиво, словно их души устремились куда-то далеко от родного города, от собора, от стоявшего перед ними высшего церковного иерарха земли русской – московского митрополита Геронтия.

Вслед за суровыми мыслями воинов о возможной скорой смерти, их души летели на небо, ища Создателя, чтобы молить Его принять их по смерти и простить.

Архипастырь начал кропить святою водою обнаженные головы воинов, их оружие и хоругви. Он погружал кропило в серебрянную чашу и взмахивал им, а соборный клир громогласно возвещал: "Пособивый Господи кроткому Давиду, победити иноплеменника, верным людием твоим способствуй, и оружием креста низложи враги наша: покажи благоутробие на нас древнея Мати Твоея, и да разумеют воистину, яко ты еси Бог и на тя надеющася побеждаем, молящейся обычно Пречистой Твоей Матери, даровати нам велию милость".

Геронтий заканчивал чин благословения "воем, идущим на брань"и видел как суровые лица светлеют. Благодать Святаго Духа нисходила на православных ратников.

Митрополит московский прибыл во Владимир два дня тому с особой миссией. Великий князь собирал войска под Коломной со всей Руси, понимая, что битвы с Ахматом не избежать. Русские долго испытывали терпение золотоордынцев, не посылая в орду "выхода". А минувшим летом казнили ханское посольство, прибывшее "миром"решить вопрос о долгах и новых налогах. Ганбатыр-мурза, войдя в кремль во главе небольшого отряда биев, вручил ханскую басму – восковой оттиск пятки Ахмата, который все вассалы, принимавшие милость правителя вселенной обязаны были принародно целовать, прежде чем приступать к переговорам с ордынским послом.

Кровь вскипела в жилах великого князя московского, глядя на ухмылку Ганбатыра. Иван выхватил из его рук басму, бросил ее под ноги и стал топтать. А стража тут же изрубила ненавистных послов. Чудом уберегся от расправы только один. Ему великий князь повелел: "Ступай, объяви хану, что случилось с его басмою и послами, то будет с ним, если не оставит Русь в покое". Посла выдворили из кремля и отпустили восвояси.

Такую неслыханную дерзость хан Великой Орды не мог снести и оставить безнаказанной. Началась тщательная подготовка к карательному набегу, для которого созывали всех ордынских воинов междуречья от Волги до Дона.

Узнав о нашествии, Русь пришла в движение. Были посланы гонцы к удельным князьям и боярам, собиралось народное ополчение, укреплялись городища и крепостные стены. Москва готовилась встретить врага. И церковь не стояла в стороне. Под угрозой отлучения она прекращала удельные распри, призывала верующих на борьбу "с окаянными", повсеместно служила молебны ко Пресвятой Богородице, защитнице и покровительнице земли русской.

В эти тревожные дни высший церковный совет решил перевезти в Москву из Владимира икону Божьей Матери, пятьсот ле назад подаренную Киевской Руси византийским патриархом Лукой Хризоверхом, ставшую духовным основанием новой русской столицы – города Владимира при князе Андрее. С иконой в сознании народа были связаны многие чудеса, творимые ею на протяжении полутысячелетия.

Геронтий лично возглавил посольство во Владимир. И тому была причина.

Решение перевезти икону в первопрестольную не было спонтанным. Накануне архипастырю приснился небывалый, поразивший его, сон. Он увидел Богородицу, которая шла прямо к нему, вся в ослепительном сиянии. Дева спускалась с высокой горы в окружении архангелов небесного воинства. Впереди, неся огненный меч, выступал архистратиг Михаил. Он держал меч на плече. Его брови были сдвинуты, а взгляд суровым и немигающим.

Геронтий, придя в душевный трепет, пал на колени и приклонил голову к земле. Кто-то невидимый встал над ним и начал показывать десять чудес спасения, совершенных по милости Великой Заступницы.

Первое чудо Всемилостивая совершила еще на пути Андрея Боголюбского из Киевской Руси в Залесье, на реке Вазузе, где князь собирался основать свой стольный град. Проводник, искавший брод, начал тонуть. Князь кинулся к иконе, неистово моля Богородицу. Вдруг тонувший нащупал под ногами твердь и благополучно выбрался на берег.

Другое чудо – спасение беременной жены попа Микулы от взбесившегося коня, произошедшее на Рогожских полях. Конь крушил все вокруг, но стоявшую рядом, замеревшую от испуга, женщину даже не задел, потому, что роженица звала на помощь Матерь Божию непрестанно.

Геронтий видел присходившее чудо воочию, и переживал так, будто сам стоял подле беззащитной женщины.

А видения продолжались. Вот архипастырь узрел себя в Успенском соборе Владимира, где сухорукий больной человек слезно молится Владимирской иконе об избавлении от недуга. И вдруг Богородица подошла к недужному, взяла его больную руку в свою и продержала до окончания всенощной. После молебна мирянин выздоровел. Свидетелями чуда стали находившиеся рядом князь Андрей и поп Нестор.

Не успев пережить это чудесное видение, Геронтий оказался в другом. Он стоял у постели больной княгини владимирской в день Успения Пресвятой Богородицы. Княгиня не могла разродиться. Она приносила мертвых младенцев. И вот опять лежала в страхе и при смерти на окровавленном ложе. И тогда икону Спасительницы омыли святой водой и дали выпить роженице, усердно молящейся к Богоматери. Вдруг княгиня успокоилась, начала приходить в себя и благополучно родила сына Игоря.

Картина снова меняется. Геронтий присутствует при омовении водой от иконы младенца и спасении его от "чародейства в яйцех".

А вот архипастырь видит спасение водой некой жены из Мурома. И повсюду слышится как "людие вопиют моляще"к Матери Иисусса Христа: – Богородице, спаси нас!

Неведомая сила, как на крыльях, переносит Геронтия в Славин монастырь в Переславле Русском, где ослепшая игуменья Мария не отходит от иконы Пречистой Девы. "Всеблагая Царица Небесная…"– просит монахиня и падает ниц. Ее брат воевода Борис Жидиславич тоже молится за сестру.

Он уговаривает попа Лазаря дать сятой воды от иконы. Спешит за драгоценной святыней и привозит ее в Переславль. Мария выпила воды, помазала ею очи и в тот же день прозрела.

Услышав от священника Лазаря о чудодейственной силе воды от Владимирской иконы, некая женщина по имени Евфимия посылает с ним в Успенский собор все свое драгоценности и украшения – рясы и серьги златые – и просит принести целебной воды. Евфимия выпила ее и победила неизлечимый недуг.

С каждым новым чудом, явленным ему, Геронтий приходил во все больший душевный трепет.

Он снова во Владимире, над Золотыми воротами проездной башни, которые обрушились и погребли двенадцать человек. Архипастырь видит, как князь бежит к иконе Богоматери и умоляет ее спасти людей. Тяжелые ворота сдвинули не сразу, но челядь осталась жива.

Геронтий робко поднял очи, чтобы воззреть на Спасительницу, идущую к нему. Но Богородица прошла мимо, словно не замечая священника. Страх сжал сердце предстоятеля. Митрополит опустился еще ниже, стал целовать следы Пречистой, плакать от чувства греховной вины и каяться.

А Богородица уходила. Не оглядываясь. Только архистратиг Михаил воззрел на Геронтия и еще больше сдвинул брови.

Мелькающие картины чудес остановились. Последнее, что узрел священник – это толпы вооруженных кочевников Темир-Аксака, приходившие на Русь сто лет назад. Всадники в испуге смотрели на Деву Пречистую, окутанную небесным золотым сиянием и движущуюся прямо на них. Дева сняла свой пояс и держала его в руке, чуть отстраненной назад. Пояс развевался, оставляя за собой легкий золотистый шлейф. Эта полоса небесного света ширилась и расползалась, как туман в ранний утренний час, окутывая русское Залесье, куда кровожадные всадники уже не могли ступить. Они разворачивали коней и в ужасе бежали.

Вдруг Богородица обернулась ит глянула на Генронтия с укором. Сердце пастыря остановилось. Он хотел что-то молвить, протянул дрожащую руку и… проснулся весь в слезах и страхе.

Архипастырь долго сидел, не в силах подняться. Его знобило, как от холода. Он дрожал всем телом, заново переживая виденное во сне, и не мог придти в себя. Наконец встал, облачился и поспешил к великому князю. Митрополит поведал государю о необычном сновидении. Оба восприняли сон, как вещий и поняли, что беда идет на отчую землю за "многия прегрешения". И только покаяние поможет спасти православный мир, великого князя и церкви христианские.

Тогда и было решено перевести чудотворную икону Божьей Матери для всенародного моления к Заступнице о прощении, для святого омовения ее образа и благословения воинства, которому предстояло жестокое сражение.

Митрополит вернулся в храм. Обступившие его клир и причастники – служители церкви, под молебное пение внесли украшенные покровцами посеребренные носилки. Икону Богородицы сняли с киота и установили на ложе носилок. Несколько молодых иереев подняли носилки на плечи, и процессия тронулась наружу.

Толпа народа, сгрудившаяся около дверей собора, толкаясь, расступилась и падала на колени. Люди клали земные поклоны, слышались плач и стенания:

– Избави нас от бед, Богородице Чистая!

– Не презри грешных молений!

– Владычице, помози!

Словно шелест ветра, звучали тихие молитвенные прошения. Христиане протягивали руки к чудотворному образу и крестились.

Икону несли на руках до самой Москвы. Шествие длилось десять дней. И на всем пути образ Спасительницы встречали взволнованные толпы народа. Каждое городище высыпало на дорогу всем миром, от мала до велика, чтобы поклониться Заступнице. Люди стояли живым коридором, склонив спины до земли. Они молились, следовали за крестным ходом и отчаянно просили:

– Пресвятая Богородице, спаси нас!

Сквозь слезы глядели христиане на удаляющуюся икону, которая плыла над землей русской тихо, словно прислушиваясь к тому, что происходит за спиной. Ее провожали вздохи надежды.

* * *

Полчища Ахмата двигалитсь вдоль Оки, высматривая место для переправы, которая откроет путь в Московию. Земли левобережья принадлежали князю литовскому Казимиру, союзнику ордынцев. Поэтому кочевники шли не спеша, сытно подкармливая лошадей, и не скрывались от врага. Наоборот, они часто выезжали на береговой откос и смело разглядывали русских, притаившихся в зарослях напротив. Ордынцы что-то орали "урусам", насмехаясь над ними, грозили, размахивая в воздухе обнаженными мечами. А нередко пускали в их сторону стрелы, чтобы внушить противнику страх. Но стрелы не достигали противоположного берега, водная гладь была широкой. И тогда монголы, веселясь, начинали соревноваться между собой в дальности стрельбы, пытаясь достать москвитян, демонстрируя друг-другу силу и ловкость.

Батачулун со своим отрядом был в этих вылазках впереди всех. Сердце молодого аравта ликовало. На берегу ему выпадал шанс отличиться, показать мастрество стрельбы и занять достойное место в глазах других нукеров. Хорчину хотелось, чтобы о нем заговорили.

И его заметили. Темник Наранбатыр приказал смелому воину отыскать брод. Несколько дней отряд Батачулуна рыскал в речных зарослях, ища пологое место, где бы лошади могли спуститься к воде. Но берега Оки повсюду зияли отвесными обрывами, надежно прикрывая русское порубежье.

Батачулун злился. Он гнал воинов вперед, почти не давая им отдыха. Аравт жаждал быстрее отыскать место для переправы и получить благосклонность темника. А еще он мечтал первым подняться на русский берег, чтобы темник приблизил его к себе, и рассказал о смелости лучника великому хану.

Кому, как ни ему – Батачулуну – совершать воинские подвиги. Он лучший среди племени тангутов. Его стрелы летят дальше и чаще попадают в цель. Он большой и сильный. Не зря его назвали Батачулун – богатырский камень. Камни крошат стены крепостей, увлекая мощью своего удара тысячи тангутов, ойратов, ханхасы – всю легкую кавалерию на штурм. Он – лучший аравт, увлечет хорчинов на вражеский берег, круша своей тяжелой рукой головы неприятеля. И тогда хан обязательно сделает его кешиктеном. Батачулун-кешик – воин гордился новым именем.

Наконец вечером четвертого дня поисков к аравту прискакал один из его нукеров, плутавших вдоль окского притока.

– Агай! – склонился лучник, приложив правую руку к груди, – там, – он ткнул камчой в сторону реки, – есть большой отлогий берег! – воин выпрямился и радостно заулыбался.

Батачулун вскочил в седло и затрубил в рог, созывая нукеров, рассеявшихся в пожелтевших зарослях стариц и затонов.

Отмель была широкой и почти безлесой. Ее образовывал приток Оки. Огибая сопку, словно обвивая ее гигантским поясом, река стремилась в пойму, слизывая и ровняя подножие холма. За поворотом приток ширился и стихал. В его неглубокую воду можно было войти сразу сотням всадников.

Батачулун развернул коня на месте. Он резво поскакал к темнику, крикнув воинам наблюдать за вражеским берегом.

Утром все ордынское войско показалось на вершине холма, опоясанного речкой Угрой. Всадники долго разглядывали просторы открывшейся равнины, оценивая долгожданную переправу.

На холме началось столпотворениен. Орда пришла в движение. К подножию с вершины потекли толпы всадников легкой кавалерии, галдя и подстегивая коней. Гвардия осталась на выстоте. Кешиктены спешились и разбивали лагерь.

Вскоре кочевники заполнили весь отлогий берег Угры. Они толкались и шумели, беспрестанно разворачивая коней, переезжали с места на место. Крики и рев боевых рогов и труб, бой сигнального барабана поднимали в небо стаи испуганных обитателей поймы. Со стороны казалось, что на отмели столпились тысячи сбитых с толку всадников, одновременно спустившихся к водопою и ссорившихся из-за тесноты.

Но это было не так. Шум и движение скоро стихли, и стало видно, как ордынцы выстроились в строгий боевой порядок; в четыре шеренги, одна за другой. Воины первой спрыгивали с седел и накручивали на руки поводья. Задние оставались верхом.

Ожил и противоположный берег. Там и тут из кустов высыпали москвитяне. "Урусы"по двое тащили на плечах какие-то толстые копья, больше похожие на жерди или короткие бревна, чем на дротики и торопливо укладывали из на деревянные колоды, валявшиеся вдоль кромки воды. Затем прятались в небольших засеках, сооруженных тут же и за плетенными из ивняка коробами, набитыми землей.

Батачулун смотрел, как нервно копошится, явно напуганный числом кочевников, небольшой русский отряд и торжествовал, предвкушая победу.

Он стоял в первой шеренге и ждал сигнала. Ордынцы решили переправиться с ходу, не давая врагу опомниться и собраться с силами для отпора. Это аравт понял по спешному построению "тьмы"на отмели. Лучники отвязывали кожаные мешки-бурдюки, снимали и складывали в них одежду, приторачивали бурдюки к седлам и конским хвостам.

Приготовленния закончились быстро. Хорчины изготовились плыть, уцепившись за своих лошадей. Они шагнули в воду, обжигаемые холодом, но полные решимости опрокинуть сторожевой отряд русских и захватить берег. Батачулун не чувствовал, как его кожа покрылась молкими крапинами и дрожала. Сердце лучника трепетало. Если он – богатырский камень – принесет голову вражеского воеводы, то уж точно быть ему кешиктеном. Хан Ахмат непременно зачислит такого смельчака в гвардию, где простой воин выше любого сотника-джагуна из кавалерии хорчинов. Нужно только первым взойти на русский берег.

Батачулун впился глазами в "урусов", внимательно высматривая, где колышатся хоругви, чтобы безошибочно ринуться на воеводу. Знамени не было. Аравт раздосадовался, неужели удача изменяет ему.

В этот момент в прибрежных зарослях появились сотни три конных дружинников, покрытых кольчугами. Они тоже растянулись в шеренгу. В центре над полком покачивалась червленая хорпугвь с изображением русского бога.

– Алга-а-а! – прорезпл воздух боевой клич монголов.

Аравт бросился в воду, увлекая за собой воинов первой линии. Понуждая лошадей плыть, кочевники цеплялись за седла и хвосты, и гребли свободной рукой, стараясь быстрее достичь неприятельского берега.

А воины второй линии въехали в реку так, чтобы вода поднималась не выше конского брюха и, завалившись на спины лошадей, натянули луки. Раздался пронзительный свист, и сотни стрел одновременно полетели через водную гладь , неся русским смерть, как справедливое возмездие за непокорность.

Смерть всегда рядом с человеком. Она не отходит от него ни на шаг. Только до поры прячется за спинй стараясь быть невидимой и так обмануть его.

Монгольские стрелы летели и летели, прикрывая смертоносной завесой собратьев по оружию, тех, кто вплавь подбирался к русскому берегу.

Батачалун увидел, что конники врага разворачиваются и спешат уйти из-под обстрела. Русский берег пустел.

– Бегут! Уже? – эта шальная мысль позабавила аравта. Он стал грести рывками к тому месту, где мелькала хоругвь, и не оглядывался. Батачулун чувствовал, что плывет, оставив далеко позади воинов первой линии. И знал, что темник видит его.

Конь лучника уже нащупал дно и пытался встать на ноги, проваливаясь в ил. Еще немного… Батачулун представлял, как сейчас выскочит на сушу, прыгнет в седло и, обернувшись к реке, поднимется во весь рост на стременах, и громогласно прорычит, так, чтобы услышала и всколыхнулась вся орда, а враги содрогнулись от ужаса.

– Алга-а-а-а!

Вторая линия прекратила обстрел, чтобы не ранить своих. На берегу вновь появились русские. Их было гораздо больше, чем вначале. Они засуетились вокруг "толстых копий"и "бревен". И вдруг "копья"загрохотали, как гром, изрыгая из себя дым и огонь в сторону плывущих монголов. Потом опять. И снова. Руку, левый бок аравта и бедро пронзила жгучая боль, ослепляя своим внезапным нападением. В глазах потемнело, и на секунду Батачулун потерял сознание. Он почувствовал, что тонет и захлебывается. Страх смерти заставил воина выпрыгнуть изо всех сил из воды на поверхность. Но получилось только запрокинуть голову, чтобы схватить воздуху. Раны обессилили его вмиг и привели в состояние животного ужаса перед лицом неминуемой гибели.

Нет! Нет!! Аравт не хотел умирать! Он уходил в набег совсем ни за этим! В его перепуганном самосознании, как костер в ночи, в который бросили охапку сухьев, вспыхнула и стала быстро угасать неосуществимая мечта: он увидел себя в теплой юрте, рядом плачущую русоволосую рабыню с синими глазами. Батачулун протянул руки, чтобы сорвать с нее олежды и силой… Мечта погасла, поглощенная бездной водной тьмы, в которую проваливался воин, мучимый нестерпимой болью.

– Нет! Нет!! – твердил себе в угасающем сознании аравт и все реже, и реже всплывал на поверхность.

А ужасные "толстые копья"продолжали выбрасывать смертоносный огонь и дым. В реке, окрасившейся кровью, кричали, корчилсь, звали на помощь и тонули смельчаки первой линии. Испганный конь Батачулуна рванулся в сторону, вдоль берега, выдернув на поверхность своего исчезнувшего хозяина. Спасительный глоток воздуха на миг вернул лучнику сознание. Он с трудом осмотрелся. В реке, вздымая клочья воды и брызги, плясала смерть, грохоча, чавкая, оглушительно резко насвистывая мелодию дыма и огня. Мимо аравта проплыл труп без головы. Он узнал воина своего десятка. Темная пелена снова заволокла взор; в рот и ноздри полезла вода, разрывая легкие, горло сдавило. Последнее, что увидел Батачулун – это шея и голова коня, который развернулся и полпыл обратно, ища спасения.

На отмели лучники второй и третьей линии стремительно въехали в реку и начали обстреливать русских с новой силой, пуская стрелы непрерывно. Тогда гром и огонь были перенесены на них. Полетели ядра, дроб и камни, что выплевывали из своего нутра невиданные орудия. Заряды редко долетали до хорчинов на берегу, но обстрел возымел успех: зазвучал сигнал к отступлению, ордынцы отошли.

Стрельба стихла. Конь Батачулуна выволок его на берег и остановился, свесив голову, отяжелевшую от мокрой гривы. Он стоял, не шелохнувшись, а с его длинной шерсти стекала вода. Капли падали на окровавленные раны лучника, лежавшего без сознания у ног уставшей лошади. Нукеры подбежали к товарищу и осмотрели его. Тело аравта перевернули. Батачулун застонал от боли и пришел в себя. Он начал неистово рыгать водой и кашлять. Воина уложили на кошму и осторожно понесли.

На русский берег снова выехали дружинники. Аравт бросил взгляд на хоругвь и его глаза затуманили слезы отчаяния. Злоба и ненависть на миг заглушили боль. Батачулун отвернул голову.

* * *

Москва провожала на окское порубежье новые полки. Следом за Иваном Молодым, сыном великого князя, на Угру поспешили Андрей Большой и Борис Волоцкий, распри которых с великим князем силой божьего слова и угрозой отречения от церкви прекратил Геронтий. Шли по дорогам на юго-запад князь Симеон Ряполовский с суздальцами, Василий Сабуров с ростовцами и угличанами, Оболенские с калужанами и звенигородцами, Боярин Федор Давидович с коломенцами. На подходе к Угре к ним присоединились полки тверские, предводимые Михаилом Микулинским. Не осталось ни одного местечка, которое не прислало бы ратников: кашинцы и новоторжцы, бежецкие и радонежские, вологодские вливались в московскую рать, как родники и притоки, питая великую реку народного гнева против поработителей. Русь провожала своих сынов, творя повсюду церковные молебствия, а монастыри и богодельни раздавали милостыню.