Записки неофита

Владимир Чуприна

Записки неофита

Поцелуй ангела

Сегодня утром ко мне прилетел ангел. Не поверил бы, что такое бывает, но это невероятное происшествие приключилось ни с кем-то другим, а со мной.

Я лежал на кровати и смотрел еще сонными глазами как под потолком бесшумно колышутся два белых крыла и красивое нежное лицо, почти как у ребенка, чуть улыбаясь, смотрит на меня. Страха не было, а какое-то ощущение невероятности происходящего, словно я попал в виртуальный мир и играю в фентэзийную игру.

Вот это да-а! Я решил ущипнуть себя.

– Не надо, – возразил ангел.

– Ты читаешь мои мысли?! – оторопел я.

Ангел улыбнулся широко. Вопрос был глупым.

– Ты ангел-хранитель? Мой? Или чей? Зачем ты прилетел? А-а? Почему ко мне? – засыпал я его вопросами, приподнявшись с подушки. Сон улетучился окончательно.

Ангел молчал в ответ, о чем-то размышляя. Благодать разливалась в душе от его присутствия. Она наполняла меня радостью. Ну, конечно, это мой ангел! Иначе и быть не может!

– Ты в гости? – не зная как вести себя дальше, брякнул я первое, что пришло в голову.

Ангел перестал улыбаться. Он отвернул белокурую голову, посмотрел в окно, и как-то странно, с печалью и вздохом, произнес:

– Не совсем. Я по делу.

– По делу?! – от удивления я подскочил с кровати, уронив одеяло. Ангел!… По делу!… Ко мне!… Буду рассказывать – не поверят!

– И что-о?!

– Видишь ли, не знаю как тебе об этом сказать, – его голос дрогнул.

– Ну, скажи как-нибудь. Скажи прямо, – взял я инициативу в свои руки. Любопытство распирало меня, как резиновый мячик сжатым воздухом.

– Сегодня в пять часов пополудни тебя не станет, – скороговорой выпалил ангел.

– Как понять "не станет"? Куда мне деться? – уставился я, не соображая к чему клонит мой гость.

– Ты умрешь! – ангел посмотрел в упор. На его лице появилось выражение скорби.

– Ка-а-а?!… – я поперхулся от внезапного спазма, сдавившего горло и ударившего по телу, как током.

– Ка-а-ак?! – с трудом справившись с неожиданным состоянием, прохрипел я наконец и почувствовал, как на лбу и ладонях выступили капли пота.

Утренний солнечный свет, что секунду назад играл зайчиками на крыльях пришельца вдруг померк и в комнате потемнело. Закружилась голова, я повалился на кровать, дрожащими руками натягивая одеяло до самого носа. Меня колотило, как в ознобе.

– Почему-у?! – этот вопрос выпрыгнул из рта, закрытого краем одеяла, как выпрыгивает перепуганный зверек из норки, в которую льют воду. Я завыл: – Не-е-ет! Не может бы-ыть! Не-ет! Нет! Ты врешь!

– Да! – ангел смотрел с печалью. – К сожалению, да! – кивком повторил он.

– За что-о-о?! – в следующую секунду страх смерти подкинул меня вверх и поставил на трясущиеся ноги. Одеяло отлетело далеко в сторону. – Почему "да"?! О чем ты говоришь? Это невозможно! Я – молодой! Не болею!

Я орал на ангела, задрав голову к потолку. Но там уже никого не было. Лишь слегка покачивалась люстра под равнодушными узорами лепнины.

– Ровно в пять! – донеслось откуда-то издалека тихим эхом. И… внезапная гробовая тишина пустой комнаты навалилась на меня невыносимой тяжестью.

Не в силах стоять, я плюхнулся на измятую кровать и, схватив зубами край подушки, стал грызть ее и стонать. Потом запрокинул голову и завыл, подобно дворняге, что пропадает в холодную ночь.

– Не-ет! Не может бы-ыть! – я рвал зубами подушку и мотал головой из стороны в сторону, отрицая приговор. – Не-ет! Бред какой-то! Как "умрешь"? Мне всего-то тридцатник! Я не жил еще! Вранье! Это просто дурной сон! Это бред!

Меня продолжало трясти. Сжав челюсти, чтобы унять лихорадку я поднялся и стал приседать, пытаясь делать физзарядку.

– Раз- два… раз- два… три-четыре…

Казалось, это поможет отогнать дурной сон, который привиделся только что. Внезапно кольнуло сердце. Стало трудно дышать. В голове зазвенело и я опять рухнул в постель, хватаясь руками за грудь. Боль усиливалась и становилась невыносимой.

– Что это?! Неужто, и впрямь смерть?! – прохрипел я и слезы отчаяния заволокли взор.

– Не сейчас. В пять часов… – неведомо откуда донесся знакомый голос. И… боль прошла.

Значит, это был не сон. И не бред. Ангел приходил наяву. И печаль в его голосе мне не почудилась.

Я сел и, обхватив голову руками, сжался в комок, и затих.

Не знаю сколько просидел так, уставившись в одну точку на полу. Понемногу оцепенение отступило. Я трогал себя за плечи, руки, пригладил волосы.

– Живой! – стукнуло сердце. Глубокий вздох облегчения наполнил легкие. – Слава Богу, еще живой!

Что это я вспомнил про Бога? В церковь-то отродясь не ходил. Да и не верю в эту загробную жизнь. Чепуха какая – жизнь после смерти, ничего тупее придумать нельзя. Хотя меня крестили в детстве. Даже помню где. Часто проезжаю мимо стареньких куполов знакомого храма. Но ни разу не заходил. Зачем? Я и так все знаю про Бога, церковь… ангелов, там, всяких… Смерть он мне пророчит… Чертовщина какая! Разве может со мной что-то случиться? Конечно, нет! Нет, и еще раз – нет!

Я гнал тревожные мысли, не желая верить ни Богу, ни церкви, ни ангелу, ни черту, ни себе самому. Но при этом чувство тревоги и внутренней пустоты нарастали все больше и больше. Прощальное восклицание гостя не давало покоя: "В пять часов пополудни…"Эта фраза вертелась и вертелась в голове, как заевшая пластинка. Где-то глубоко в душе я со страхом понимал: так и будет!

В подтверждение этой ужасной догадки опять заныло сердце, словно его сковали железным обручем. Боль наполняла пустоту в душе ядом обреченности и усиливала страх смерти.

Всеже, сделав усилие, я, как пьяный, поднялся с кровати и кое-как оделся.

– И что дальше? – потухшим голосом спросил у себя. Посмотрел на часы: четверть восьмого. Впереди целый день. Надо бы прожить его как-то, со смыслом, что ли. А как это "со смыслом"? Память неожиданно вытолкнула из глубин подсознаия слова писателя-классика "… чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы"…"

– Легко сказать, – возразил я автору строк, – "годы"! Остался один-единственный день. И в чем цель жизни? Где ее искать теперь?

Один день… один день… один день… – зазвучало в голове навязчиво и неприятно. Так бывает, когда привяжется в жару овод – не отгонишь. Кружит и кружит над тобой, хоть беги.

Я застонал и стал кричать:

– Хватит! Надо что-то делать! Возьми себя в руки! Слезами горю не поможешь!

И тут пришла первая спасительая мысль:

– Пойду – напьюсь! Нажрусь в стельку! В хлам!

Это решение перебило заевшую пластинку про "один день…"и она умолкла.

Обрадованный я кинулся к холодильнику и схватился за ручку дверцы, как утопающий за спасательный круг. И даже усмехнулся, приговаривая:

– Первая трезвая мысль за все тро! Давно бы так!

Налил из недопитой бутылки стакан до краев, поднес к губам и… стало противно. Жизни осталось с гулькин нос, а я за пойло! Идиот!

Швырнул стакан вместе с содержимым в раковину и разбил его.

– Ни это нужно мне сейчас! А что?! А что?… А что?… – новый овод стал кружить в голове и жалить мое самообладание. – А что?… А что?…

Не зная "что", без всякой цели вышел на балкон. Окинул двор прощальным взглядом. Солнце играет в зелени кустов. Птицы восхваляют утро. Тянет свежестью. И все это уже не для меня! И все это я вижу в последний раз! Горечь обиды поднялась новой волной.

– Дыши напоследок! – с каким-то отчаянием подумалось мне.

Я глотал полной грудью свежесть последнего в жизни утра, пока от прилива кислорода не закружилась голова. Руки вцепились в парапет балкона. Глаза глянули вниз, на гаражи среди кустов сирени.

Там, внизу, сосед Мишка, этот конопатый Миклуха-Маклай уже копался с утра пораньше в своей "аудешке".

"Маклаем"мы прозвали Мишку за его страсть к путешествиям. Дома не сидит, круги нарезает, то на рыбалку за двести километров, то на бардовский фестиваль за пятьсот, то по грибы хоть за тысячу.

– Куда лыжи навострил, Миклуха? – пытаясь переключить мысли, поприветствовал я его.

Из-под капота вылезла лысая голова и заулыбалась в ответ во всю ширь круглого лица.

– Спускайся, покурим.

– Щас.

Сунув ноги в кроссовки, я вприпрыжку одолел лестницу и толкнул парадную дверь. На улице в обществе другого человека вздохнул с облегчением. Проклятая квартира с ее давящими стенами, где я получил, как обухом по голове, казалась бетонной тюрьмой-одиночкой из которой удалось сбежать.

Рассказать Мишке или нет? Не поверит. На смех подымет. Не буду ничего болтать про это…

Признаться я недолюбливал Мишку. За его причуды. Но сейчас нуждался, как в родном брате. Общение ложилось бальзамом на испуганную душу.

– Опять хождение за три моря? – подтрунил я.

– Не-а. На Алтай решили махнуть с Люськой. Давай с нами, – неожиданно предложил он.

– Не-е!

– А чо? Бери подружку и двинем. В кампании веселей.

– Нет, брат, спасибо! – Чего это я назвал Мишку "братом"? Зависть и тоска подкатили к горлу. У человека праздники. А у меня? А у меня?… А у меня?… Даже подружки путной нету. Жена ушла, новую не завел. Хотелось погулять в свое удовольствие. Вдруг поймал себя на мысли, что живу теперь, как та старуха у разбитого корыта.

А неплохой мужик Мишка. Кампанейский, добродушный. Зря я бочку на него катил. Подарю-ка ему на прощание набор фирменных ключей, а то копается чем попало. Вон, пальцы ободрал.

Я отошел и вскоре вернулся с ключами.

– Турист! – снова пошутил я над соседом. – На, держи, пользуйся! – и протянул блестящий новенький ящичек. – Подарок тебе. На память. А мне без надобности.

Мишка вертел инструмент и был явно смущен.

– Бери, бери!

– Спасибо, брат! Я даже не знаю… Может по-маленькой? В знак благодарности, – нашелся он.

– Не-е, спасибо! В другой раз. Вот с Алтая вернешься… Я в парк намылился.

– На пробежку? – вспомнил Мишка о моем увлечении.

– Да-а! – соврал я. Бегать мне совсем не хотелось. А хотелось уйти куда глаза глядят. Просто тупо шагать впред и все. Что и сделал в следующую минуту.

До парка рукой подать.

– В хорошем районе живу, – подумалось мне, едва завидел знакомые деревья и бетонные фонарные столбы на аллеях.

– Жил… жил… жил… – тут же подкралась и стала жалить с новой силой страшная мысль о скорой кончине.

– Поживу еще чуток… до пяти… – слабо возразил я ей и уныло побрел вдоль тополиной аллеи к фонтану. Здесь всегда гуляет много народа в выходные. А сегодня воскресенье. Захотелось встретить кого-нибудь, отвлечься от горьких раздумий.

О, гляньте, уже лоточница торгует с утра пораньше мороженым, отметил я про себя. Ноги сами понесли к продавщице. Я приободрился. Легкое желание флирта вдруг мелькнуло слабой искрой и тут же тоскливо погасло. Давно мечтал познакомиться с этой девушкой. Симпатичная-я! Миниатюрная, как Барби. А голосок… обомлеть! С такой нужно по-серьезному. Но после развода с женой я не спешил завязывать отошения. Хотелось "оттянуться"по полной. Без обязательств. Думал, по-серьезному еще успею. Дурак! Вот и успел!… Вот и успел…

– Здравствуйте! – первой заговорила Барби. – Пробежка закончилась? – она узнала меня и спросила как старого знакомого.

Первый раз за утро я почувствовал, что улыбаюсь. Не веря себе, потрогал губы. Правда!

– Привет, дюймовочка!

Она рассмеялась.

– Слушай! – пошел я на штурм, – тысячу раз встречались, а имени твоего не спрошу. Как зовут-то тебя?

– Варвара, – она произнесла свое имя, воркуя. Я прикрыл глаза от удовольствия слышать ее голос. "Варвара"! Пригласить бы ее куда-нибудь вечером.

– Нет у тебя вечера! – вывел меня из краткого забытья внутренний знакомый голос.

Защемило сердце, как будто в грудь поставили укол. Ну, почему я не думал о знакомстве раньше?! Как жаль!… Как жаль!… Э-э-эх! Остаться бы с Варварой до самой смерти, до пяти часов!

Дюймовочка источала нежность и будоражила воображение. От этого мое горе еще больше щемило сердце тоской.

– А подари мне самое лучшее мороженое! – я положил ладонь на лоток поближе к ее ладони.

– Вот, с орешками, – она протянула руку и ее тоненький пальчик коснулся моего.

Меня окатило забытое чувство школьника, сидящего за одной партой с девочкой, которая ранила твое сердце.

– Неужели такое возможно в тридцать? – ошалело соображал я. Родилось неожиданное откровение: ну, если по-серьезому, то почему бы и нет.

Мы еще поболтали и посмеялись.

Потом я брел по улицам города и душу разрывала тоска. Прощай, дюймовочка! Прощай! Так мне дураку и надо! Вот она жизнь! Вот она красота! Теперь не-до-ся-га-е-ма-я! Не надо было таскаться, как последняя… Так мне и надо! Ничего не исправить!

Вокруг меня шли, ехали, спешили и толкались люди. Им и невдомек, как прекрасна жизнь, если не спешить, если по-серьезному, по-настоящему. Неправильно живем. Как будто вечность впереди. Нету никакой вечности. Цените то, что даровано на короткое время. Ах, если бы знать это раньше!

Мои философские размышления остановило чувство тревоги, поднявшееся в душе новой волной. Что это я болтаюсь по городу бесцельно? Надо что-то делать! Квартира! Машина! Надо успеть распорядиться всем этим.

Вернулся домой. Долго ходил по комнате из угла в угол, сочиняя завещание.

– Кому завещать? – вопрос оказался тупиковым. Нет у меня никого, кроме ушедшей семьи. – Разве что малолетнему сыну? – решал я. – Но он еще ребенок. Кому?… Кому?… Ну, конечно, сыну. Ничего, что маленький. Повзрослеет. Как он там сейчас? Поди вымахал за два года.

Я вырулил из мысленного тупика, вспомнив бывшую жену. Повертел в руках телефон и набрал подзабытый номер:

– Привет!

–Здравствуй! – ответил удивленный голос.

– Узнала?

– Тебя забудешь!

– И я помню!

Жена замолчала. Сердце мое вдруг застучало быстро-быстро и я выпалил неожиданно для себя:

– Тань, ты прости меня! Прости, пожалуйста! За все зло, что я причинил тебе! – мой язык ворочался независимо от моей воли и сознания. Такие слова я не произносил никогда в своей жизни и не произнес бы в другой обстановке, хоть убей. Но сейчас, перед лицом ожидавшего меня события, я не узнавал свой голос.

– Что у тебя случилось? – насторожилась жена. – Как будто помирать собрался.

– Не-е-ет! Ну, что может со мной случиться? Ты же знаешь. Все путем! Звоню так, – соврал я.

Опять помолчали.

– Прости, пожалуйста! – вновь попросил я.

– Бог простит! А я уже забыла! – наверно и она соврала мне в эту секунду, в ее голосе скользила тень укора.

– Я знаю, что обидел тебя! Предал! Я идиот! Нету мне прощения! И все же!… – совесть колола и колола меня нещадно. Я просил и просил и мне становилось легче. Странно, раньше казалось, что просить прощения у человека – это унижаться. Какая глупость! Это камень с души.

– Слушай, пришли ко мне сына как-нибудь, на днях. Тут у меня для него кое-что есть. Важное. Очень важное. Пожалуйста!

Она ответила не сразу:

– Я подумаю. Не звони больше, – и положила трубку.

Бог простит… Бог простит… Бог простит… – закружилось в моей воспаленной голове. Да! Бог! Вот что мне нужно еще! Господь Бог! Именно Он!

Я дописал завещание, оставил его на виду на столе. Глянул на часы. Успею. И откуда пришла эта мысль – побывать напоследок в церкви, где меня крестили? Сам не знаю. Пока размышлял, ноги уже несли по знакомой улице.

Перед дверьми храма я растерялся. Хотел с ходу войти внутрь, но что-то не пускало. Не понимал, как правильно вести себя там. Молитв не знаю, креститься ни разу не пробовал. Кажется так: собрал непослушные пальцы в щепоть и негнущейся рукою ткнул в лоб, потом в живот и плечи. Вроде, получилось. Слава Богу! – вырвался вздох облегчения. Я осторожно толкнул дверь и переступил порог.

В храме было пусто и тихо. Я смущенно огляделся. Со всех сторон на меня одновременно посмотрели, как на непрошенного гостя, десятки иконных лик. Их взгляд был живым. И от этого ощущения мороз пробегал по коже. Я стоял, не шелохнувшись, не зная, что дальше делать.

Сзади кто-то покашлял. Я обернулся. За спиной стоял невысокий сморщенный старик с белой бородкой. Как у деда Мороза, – мелькнула глупая мысль и мне стало стыдно за нее.

– Что-то хотели? – старик посмотрел, приподняв голову.

– Да вот… Простите… Помолиться… Извините!

– Первый раз? – в голосе старика прозвучало сочувствие.

– Да-а. А как вы…

– Ну, проходите, – пригласил он. – Помогу. Я служу здесь.

– Вот, спасибо! А то я… поймите, пожалуйста!… Простите!…

– Да вы не волнуйтесь, молодой человек.

Он повел меня на середину храма, где стояла узорная подставка с иконой.

– Это аналой, – объяснил служитель. – На нем лежит главная икона. Здесь можно помолиться и поставить свечи за здравие близких. А там, – священик указал на стол в стороне, густо заставленный свечами, – там канун, – поминальный стол. Туда можно поставить свечи за упокоенных близких.

– За покойников тоже? – удивился я.

– В первую очередь, – сочувствие в голосе служителя усилилось.

– А… как бы… если за себя? – рассекретился я.

– За себя возле аналоя. Или любой другой иконы. Вот Богородица, вот лики святых покровителей, – священник показывал на стены, делая широкие жесты.

– А как правильно молиться? Простите… – я готов был провалиться сквозь землю от своего невежества. Но старик, казалось, не замечает моего замешательства.

– Господи, помилуй! Господи, помилуй меня грешного! Или "Господи, прости"! – вежливо объяснял он и каждый раз, произнося эти слова, крестился.

– Спасибо!

– Ну, не буду вам мешать. Молитесь, – он положил руку мне на плечо, слегка похлопал и отошел.

Я встал перед аналоем и закрыл глаза.

– Господи, помилуй грешного! – произес я про себя и остановился. Что говорить дальше? Снова "помилуй"? Надо сказать что-то еще. Я чувствую это. Что-то важное. Самое главное. Надо признаться во всем. Обязательно!

– Прости, Господи! Не так я жил, Господи! Неправильно! Глупо тратил время. И вот – все теперь! Конец! Ничего не исправить! Не вернуть! Ни-че-го! Прости меня, Господи! Прости за глупость! Так мне и надо, дураку!

Я чувствовал, как душа моя раскрывается настежь. Я хотел, чтобы Бог увидел всю ее подноготную. Как на ладони. Вот я – казни или помилуй!

Я продолжал признаваться в своих горьких ошибках. Мое дыхание дрогнуло, горло сдавил комок, а из глаз полились слезы. Я размазывал их по щекам, а они все текли и текли, сотрясая душу, которая оглядывалась на прожитое, с ужасом дивясь тому, что натворила.

– Никого не сделал счастливым, Господи! Никому не принес добра! А ведь мог! Смеялся над людьми и презирал слабых! Нету мне оправдания! Жил, как скотина! Думал только о своем! – я бросал себе в лицо горькую правду, как будто бил наотмашь по щекам.

– Господи, прости! Господи, прости!…

Ощущение времени остановилось. Не знаю сколько я простоял у аналоя. Открыл глаза лишь когда почувствовал облегчение.

Уходить из храма не хотелось. Я присел на лавочку у стены, размышляя о том, что сейчас со мной произошло. Почему мне легко и почему в душе разливается необъяснимая радость.

Снова вошел знакомый старик-священник и вопросительно посмотрел на меня.

– Сейчас… вот… простите… не хочется уходить! – засуетился я, оправдывая свое долгое присутствие в церкви.

– Да, пожалуйста, сиди сколько хочешь. Храм рад каждому входящему. Это дом для всех православных душ. Входи и живи.

– А можно спросить?

– Спрашивай.

– Почему мне так легко после молитвы? Я ничего, кроме "Господи, прости"и не сказал. Нужных слов не знаю, все своими… А на душе радость?

Старик улыбнулся:

– Эта радость называется Божья благодать. Она дается тому, кого Господь услышал. Это знак, что Он слышит тебя.

Я поднялся от охватившего меня волнения после слов служителя:

– Слышит?! Меня?! Не может быть?! Вы правду говорите?! Да, кто я такой?!

– Ты – сын Божий. Как и я. Как и все мы, живущие на земле.

Помолчав, священник добавил:

– И вот еще: надо обязательно придти в следующее воскресенье на службу, исповедаться и причаститься.

– "Причаститься"? Это как?..

– Во время службы, – старик стал говорить медленно, подбирая слова, – вся церковь молится, чтобы Дух Святой снизошел на Святые Дары и превратил вино и хлеб в Кровь и Тело Христа…

"Тело и Кровь Христа"– где-то я слышал об этом. Кажется, по телевизору, ведь книг не читаю.

– И что? – перебил я нетерпеливо речь старика.

– Когда таинство сошествия Духа Святого совершится, мы вкушаем Тело и Кровь Господа нашего, чтобы приблизиться Нему, очиститься от греха, уподобиться в эту секуду Ему безгрешому. Это и есть причастие.

Вот это да! А я и не знал, что происходит в церкви. С детства нас учили, что там старухи бьют лбом в пол, замаливая грехи юности. А что, мол, им еще остается? Мы же, молодые, должны жить на полную катушку. Когда еще эти грехи прилипнут к нам. И прилипнут ли?

– Нету у меня следующего воскресенья! – признался я. – Кончилась жизнь!

– Что так? – удивился священник, и внимательно посмотрел на меня, вскинув брови.

Спокойная и вежливая беседа, помощь в молитве, рождали доверие и располагали к откровенности. И я рассказал про ангела, про боль в сердце, про пять часов вечера.

– Ничего не изменить! – грустным признанием завершилась моя откровенность.

К моему изумлению старик ничуть не усомнился в правдоподобности услышанного. Он подумал и сказал:

– Изменить свое внутреннее состояние можно всегда. Даже в последнюю минуту жизни.

– Неужели!? Как это? – не поверил я своим ушам.

– Нужно покаяться в содеянном и попросить у Бога прощения. Ты ведь за этим пришел сюда?

– Да-а! А откуда вы…

Старик не дослушал мой вопрос, о понял его и ответил:

– Господь именно для этого и оставил церковь на земле после своего пришествия.

Мой собеседник отошел на минуту и вернулся, неся красивый блестящий крест и толстую книгу.

– Целуй! – сказал он и поднес сначала крест, потом книгу. – Это Евангелие – Слово Божие, – поведал священник. – А крест – это символ распятия Господа нашего Иисуса Христа. На кресте они принял на себя в муках все грехи наши. За это мы и чтим Его.

Я поцеловал Евангелие и крест. Священник прочитал надо мною молитву. Из-за старинного словесного слога я не понял ее смысла, но почувствовал его. Служитель вымаливал прощение для меня.

– Благослови раба Твоего! – закончил старик и добавил: – Иди! И ничего не бойся! Умирать раскаянным не страшно. Страшно предстать пред Богом с больной и грязной душой. Иди! И да встретит тебя Господь с любовью!

Я вернулся домой. Волнение и радость, пережитые в церкви, не оставляли меня весь остаток дня. Благодать, как броня, защищала от страха приближающейся смерти.

Стрелки на часах показали без двадцати пять. Заныло сердце. – Началось! – подумал я. Осмотрел комнату. Поправил на столе завещание, чтобы его было хорошо видно. Вот и все!

Не раздеваясь, лег и закрыл глаза. Вот и все… вот и все… вот и все… – зазвенело в голове. – Ну, и слава Богу! Слава Богу! Слава!…

Перед моим мысленным взором возникла церковь, иконостас и аналой, священник-старик, Евангелие, крест – все закружилось, пытаясь подхватить меня, увлечь в радостную круговерть, обещая что-то удивительно прекрасное, неизведанное доселе, что вот-вот откроется взору, чувствам и разуму. Я плыл, словно в невесомости, целовал распятие и не хотел покидать храм, хотел остаться там навсегда.

– Прости меня, Боже! Прости меня! Прости!…

Я вздохнул, открыл глаза и глянул на часы. Секундная стрелка отмеряла последний круг: тук – тук – тук… Вот он – обратный отсчет: пять, четыре, три… Я напрягся, вытянулся и, сжав зубы, простонал:

– Господи, прости!..

Надо мной появился ангел. Его белые крылья бесшумно колыхались, а красивое лицо улыбалось точно также, как и утром.

– Я готов! – прошептали мои губы. Рука поднялась и пальцы легко коснулись лба, живота, легли поочередо на плечи.

Вдруг ангел наклонился к моему лицу и поцеловал в лоб:

– Живи! – произнес пришелец громко и расхохотался. Его крылья взмахнули, обдав меня легкой свежестью, гость вспорхнул под потолок и пропал.

Я лежал и смотрел вверх, где секунду назад колыхались белые крылья. Мне казалось, что моя душа кинулась следом за ангелом. Она хотела догнать его, что-то рассказать. Душа взлетала все выше, через потолок, крышу, она устремилась в небо, пытаясь отыскать след странного гостя. Небо было чистым-чистым, лазурным-лазурным. Небо окутывало все мироздание, лежавшее под ним. Оно молчаливо смотрело вниз, наблюдая, что происходит. Его чистый взгляд рождал ощущение непонятного, вселенского смысла, наполнявшего бездонную глубину неба. И я понимал: небо все знает, все видит, во всем участвует. Оно единое целое со всем сущим на земле. Мы во власти его разума, следуем его законам. И нет у нас ничего без этого неба, как не бывает сына без отца.