Записки неофита

Вообще сюсюкать с быдлом нельзя. Хочешь от них чего-нибудь добиться надо давить. Давить, как клопов. Чтобы боялись, как ковида. Страх – это, типа, кнут для стада. Стадо не нужно лелеять, его нужно хлестать, стричь и резать. Я вам рожу Авраама…

Не-е, а чо только одно море и одна яхта? Начну покупать недвижимость по всему свету, в самых экзотических уголках: Кипр, там, Лазурный берег, типа… может, Лондон… там же начальники наворованное бабло прячут. Ну, вот…

И тачку себе куплю, чтобы все обзавидовались. Прикинь, как это приятно, ловить зависть в глазах людей: чо, не можете? А я могу! Ха-ха! Какую сладкую радость дает ощущение превосходства.

… Качает… Это радость?.. Не, море!… Чо оно меня преследует? Не отпускает… Наверно, море меня любит… Надо подумать и купить остров. Можно гарем на лето вывозить. Прикинь! Пусть девочки позагорают… А я прямо из офиса на личном самолете буду прилетать. Прикинь, ты приземляешься, а тебя куча баб встречает Е-мое!…

Вот они бегут… радостные… Боже, какой вечер впереди! Но сначала – ужин. Роскошный, естественно. Чем бы поваров нагрузить? Черт, я, как лошара, даже не знаю, что едят миллионеры. Не картошку же с селедкой? Хотя я так люблю ее… Баран… какая селедка? Надо в интернет залезть, почитать. Да и вообще над манерами поработать. Не могу же я, миллионер, размахивать рукаами, как люмпен, и улыбаться во весь рот, как деревенщина. Надо как-то величественней двигаться, по-царски, что ли. Чтобы уважение и треперт внушать. Даже из самолета надо не вылезать, не спрыгивать, а снизойти. Не спеша. Помахать девочкам рукой. Вот так… О, черт! Ай! Ой! Чо это? Где перила?!…

Надо же… лицом в песок. Тьфу ты!… Щас прикинусь, типа, пошутил, разыграл…

Девочки смеются:

– Вставай! Вставай! – тянут за руку.

– Вставай! Вставай же! – откуда он, голос Люськи?

Резко поворачиваюсь, выплевываю песок, и вздрагиваю от неожиданности – надо мной лицо жены.

– А где остров? – недоумеваю я.

– Какой остров?! – обалдевает Люська. – Плюется еще, как верблюд, – негодует она.

– Просыпайся! На работу пора!

Лежу не двигаясь. Закрываю глаза. Ищу остров.

– Вставай же! – тормошит жена. И добавляет не злобно:

– Храпел всю ночь, как хряк. Стонал… Поди, бабы голые снились?

–Никого не снились! – отмахиваюсь я.

Раздосадованный и раздраженный быстро сажусь на край кровати. На меня смотрят в упор иконы, словно я в чем-то пред ними виноват.

– Убери ты иконы отсюда! Сколько раз просил! – поворачиваюсь к Люське.

Она не отвечает. Накрывается одеялом с головой, оголив худые морщинистые ноги.

Я посмотрел на них, потом глянул в тоскливую пустоту серого утра. Потянулся за рубашкой. Еще раз скосил глаза на ноги жены.

Какой сон испортила, дура!

В дороге

На автобусном вокзале было немоголюдно. За его высокими, под потолок, окнами моросил будничный октябрьский день и люди предпочитали сидеть в эту ненастную пору дома, беречь горло от простуды. Поэтому билет в пригород, куда мне предстояло добраться по делам я купил свободно, без очереди, за пять минут до отправления. Тут же неторопливый женский голос вокзального диспетчера, равнодушно покашливая в динамик, объявил посадку и я, поеживаясь, толкнул входную стеклянную дверь наружу.

Мы тронулись в путь. Пассажиров было немного. Молодая высокая женщина с двумя малолетними детьми заняла сидения впереди. Ребятишки капризничали и готовы были расплакаться. Поездка в ненастье их тяготила. Мужчина, лет сорока пяти, в помятом зимнем пальто и плохо выбритый, сел сзади меня. Рядом с ним шумно опустилась грузная женщина с озабоченным толстощеким лицом, примерно тех же лет. Да усатый старик, слегка хмельной, видимо только-только из гостей, тяжело пробрался вглубь автобуса, плюхнулся на заднее сидение и тут же захрапел.

Автобус дышал теплом, как живое существо. Водитель старательно прогрел салон перед выходом на маршрут. Я отметил это с благодарностью и тоже через минуту задремал, откинувшись на спинку сидения.

Сзади заговорили. Невольно прислушался, как это бывает в дороге.

– Ох, была у доктора, – пожаловалась женщина спутнику. – У гастроэнтеролога. Два камня в почке! Ужасно! Как жить?! Ничего не знают. Понавыписывали лекарств целую кучу. Лишь бы деньги драть…

– Да, да-а! – протяжно согласился мужчина высоким, почти писклявым голосом. – Кого зря присылают. Куда только начальство смотрит!

– Карманы набивает начальство! – с негодованием выпалила женщина, повысив голос.

– Вот именно-о… – снова протяжно подчеркнул ее мысль мужской фальцет.

Помолчали. Дождь усиливался. Осень старательно смывала свои яркие краски. Словно заботливая хозяйка, ожидающая в гости скорые зимние холода, она спешила встретить их прибранной и умытой. Ее неустанная работа по умиротворению всего сущего вокруг зачаровывала. С каждым новым порывом ветра красок становилось все меньше. С каждой новой каплей дождя вечное колесо времен года, не останавливаясь ни на секунду, крутилось в холодной грязи все быстрее и катилось все дальше по дороге мироздания.

Мысли мои были чуточку философскими и грустными.

– Дорога ужасная! – прервал мои раздумья уже знакомый мужской голос. – Трясет и трясет!

– Ремонтировать-то некому. Развалили все, – нажала женщина свою минорную ноту в новом аккорде разговора.

– Развалили и разворовали! – уточнил с негодованием мужчина.

Опять помолчали.

– Осень! – грустно вздохнула женщина, видимо взглянув в окно. – О-хо-хо! Льет и льет, как из ведра! Посмотрите, что делается! Ай-я-яй! Говорят, зима будет суровая!

– Не дай Бог! – испуганно перебил ее спутник. – Сплюньте!

Автобус, переваливаясь, подставлял свои мокрые бока дождю и ловил тысячи его новых капель. А дождь гнал их по стеклам причудливыми узорами. Видно было как на лобовом стекле без устали бегали дворники, направо и налево, расталкивая этих непрошенных ггостей. Капли отрывались и улетали в золотой пока еще мир осени, как и слова людей, что продолжали жаловаться друг-другу.

– А вы знаете, что ожидается новое повышение цен? – сменила тему разговора женщина.

– Не может быть! – высокий голос почти выкрикнул свое возмущение.

– Да. С первого числа.

– Что же это такое, а-а?! Они там что, издеваются над нами?! Сволочи-и! – выругался мужчина.

– Скоты! – усилила женщина раздражение. – Наживаются на нас!

– Хм! – зло выдохнул ее собеседник и умолк, нервно ерзая на сидении.

Дождь усиливался. Он, уже не стесняясь, колотил по крыше автобуса все сильней и сильней, словно хотел ее пробить. По окнам хлестануло. Еще. Осень, словно закружилась в неистовом танце воды и ветра, веселясь напоследок и пугая все живое. Захотелось вжаться в теплое кресло и укрыться с головой. Все живое прячется в такую пору: люди – в дома, зверье – в норы поглубже. Снова хлестануло.

– Ужас! Ужас! – запричитала женщина. – Смотрите, что делается! Ой, мамочки!

– Черт! Грязищи опя-ять! – в унисон пропел хозяин мятого пальто.

Мы въехали на мост. Вдруг дождь резко прекратился и в разрывы туч брызнул солнечный свет. Неожиданно, как ослепительная вспышка. Свинцовая вода реки сразу искристо заиграла. Отяжелевшие кусты ивняка, что склонились к самой воде стали удивленно приподнимать ветви и потянулись к свету, не веря своему счастью. А солнце разбрасывало лучи все дальше и дальше, как сеятель зерна, даруя последнюю милость всему живому. И тысячи страждущих принимали эту милость с благодарностью и радостью. "Очей очарованье…"пришли на ум строки поэта.

– Смотрите! Ой-ей-ей! Смотрите, сколько мусора! Мамочки! – запричитал сзади на весь автобус пронзительный женский голос и все, даже водитель, невольно припали к стеклам. Слева, у моста, возле самого берега, там, где была тихая заводь течением натащило всякой всячины: сучьев, пластиковых бутылок, плавали какие-то ящики, среди них маячил красный мячик, видимо давно потеряный беспечной ребятней, и еще много чего такого…

– Хамы! – злобно, сквозь зубы бросил мужчина, обращаясь к кому-то в пространство, туда, где плавал мусор.

– Вот именно! – подхватила женщина в той же обличительной интонации.

Автобус проехал мост и стал взбираться на взгорок, как вдруг случилось невероятное – в небе громыхнуло и сверкнула молния. Гром не спеша перекатился с одной тучи на другую, третью, четвертую и, затрещав, утонул где-то вдалеке.

– До чего дожились, а-а! – запричитал мужчина, всплеснув руками. – Гром в октябре! Боже мой! Конец света! Спаси и помилуй!

– Климат-то меняется! – со знанием дела поддержала женщина спутника. – И не в лучшую сторону, заметьте. А что вы хотите?! Перерыли, расковыряли всю землю, все внутренности вынули! Вот она и болеет. Дети уродами рождаются отчего, а-а?!

– Чо попало! – прозвенело в ответ. – И што будет дальше-е?!

Я невольно обернулся, посмотреть на эту разговорчивую парочку.

– Ужас, да? – обратились ко мне в один голос мои попутчики.

Я пожал плечамим. Снова уселся поудобней и закрыл глаза. Подумалось: каждый из нас видит мир таким, каким хочет его видеть.

Минутная слабость

Минутную слабость в народе называют "бес попутал". Кажется на первый взгляд, в ней мало греха, такая легкая простительная оплошность. И в этом кроется коварство. Посмотрите в себя: невинная минутная слабость имеет свойство быстро закрепляться и повторяться. Повторяясь, она длится уже дольше, чем в первый раз. Потом еще дольше. И вот уже минуты сливаются в часы, дни, месяцы и т.д. Слабость закрепляется, растет. И вот человек не просто выпил лишнего, а хлещет напропалую, не просто "сходил налево", а погрузился в беспробудное прелюбодеяние, именуемое в народе "блядством". И этот грех быстро и незаметно для пострадавшего становится образом его жизни.

Также и с другими грехами: заматерился разок, подумаешь – минутная слабость. Но проходит время и человек без мата уже не разговаривает совсем. Нормальное слово, затем – мат; два мата – одно чистое слово; три мата – пару слов и мат вдогонку. Ведь наблюдали такое? Ну, вот!

Уж, такая она – эволюция минутной слабости. Нам, людям порочным по своей природе, трудно избежать ее коварства. Но… религиозные люди выше безбожников, они внимательно контролируют свое внутреннее состояние. И стараются бороться с ростом опухоли под названием минутная слабость. В этом единственное и главное отличие верующих от атеистов, которые минутную слабость склонны постоянно подкармливать.

Можно ли жить в постоянных минутных слабостях? Да мы так и живем. Понаблюдайте за собой и окружающими.

Живем и ничего страшного. Правда? Срываем удовольствия, выплескиваем страсти. Живем.

Что же тогда плохого в минутной слабости? Набирая объем, наращивая свое давление на слабую душу она начинает ее загаживать и разрушать, превращая грех в образ жизни. Незаметно для жертвы.

Грех растет, твердеет, принимает патологически необратимое состояние. И вот уже выпивоха превращается в алкоголика, гулена в развратнейшее отвратительное существо. И покатилась под откос вся жизнь, семья, работа, порождая презрение общества. Наблюдали, как прелюбодеи по десять раз женятся или выходят замуж? И каждый раз в символе чистоты – белом платье. Чудовищное кощунство над чистотой! Но "символ чистоты"не видит себя со стороны. Он требует, чтобы ему дарили цветы, окружали любовью, берегли, защищали и заботились. То есть делали все, за что люди ценят друг-друга, познавшие близость в чистоте. Но ее нет. И уже не будет никогда. Даже если белое платье одевать каждый день. Чистота дается один раз. Как сама жизнь. Минутная слабость сделала свое коварное дело.

Люди лицемерят на эту тему, говоря, что им всеравно, когда гордятся своими подвигами на любовном фронте. Слышали: жизнь надо прожить так, чтобы стыдно было рассказать, но приятно вспомнить. Разве это о чистоте, о любви? Это о животном наслаждении от близости. А голое наслаждение называется – похоть.

В глубине души будет шевелиться и шевелиться, не давая ощущения счастья, тоска о безмозглой потери чистоты. Ее будут глушить, находить оправдания минутной слабости. Но тоска будет колоть снова и снова.

На такой грязной духовной основе строятся сегодня все семьи. За редким исключением. Из-за этой грязи, вывалявшись в ней с головы до ног, молодые люди разбегаются в разные стороны, едва только притухнет первый пыл похоти. "Не сошлись характерами"– вранье, которым они объясняют свое отвращение к нечистоте партнера. А теперь включите фантазию и представьте, какая семейная жизнь у тех, кто поборол тоску о недоставшейся ему чистоте. Недоверие, измена, недовольство, желание замкнуться в себе, отомстить. Не поэтому ли нет в сегодняшней современности ни Ромео, ни Джульетты?

В такой затхлой духовной атмосфере зачинаются и растут дети и чувствуют на инстинктивном уровне, что между папой и мамой что-то не то. В атмосфере настороженности они однажды понимают, что если начать врать друг-другу все как-то устаканивается. И… начинают, и… устаканивается. Пока однажды, столкнувшись с минутной слабостью в своей жизни, в глубине их души не проснется собственная тоска о чистоте. Береги честь смолоду! Теперь смысл пословицы, надеюсь, прояснятеся. Нет? Жаль! Тогда вы будете смеяться над Ромео и Джульеттой. Цинично и с завистью. Но будете врать, то есть в озлобленности прятать свою собственную тоску о чистоте. Но во лжи очень трудно жить, потому что "тайное однажды становиться явным".

Какой грех не возьми, происходит тоже самое: минутная слабость, прощающий хохоток, оправдание, повторение, снова повторение и незаметный рост опухоли на душе, перерастающий в хроническое неизлечимое заболевание с диагнозом – грех. Затем печальный результат, который я привел выше в качестве примера.

Как вы помните, грехов Библия называет семь. Об одном из них я чуток порассуждал. Об остальных порассуждайте сами. Или поищите мои суждения в этой книге, если наши души во время беседы соприкоснулись и поняли друг-друга.

Если – нет, не ищите. Не надо! Ни к чему! Не душеполезно это будет!

Пояс Богородицы

– Алга! – аравт, командир десяти монгольских всадников Батачулун, звонко выкрикнул в предрассветные сумерки и, обернувшись к воинам-нукерам, махнул сложенной камчой, приказывая следовать за ним. Затем отпустил поводья и ударил пятками в конское подбрюшье. Он едва коснулся крупа, как резвая лошадь пошла иноходью, вливаясь в поток вооруженных всадников, заполнивших развидневшиеся улицы Сарая. Орда хана Ахмата широкой рекой текла к глинобитным стенам города и, миновав въездные ворота, словно запруду, разливалась по степи далеко вперед и в стороны.

Орда уходила в набег. Батачулун то и дело вставал на стременах, пытаясь оглядеть войско. Но берегов у разлившейся реки не было. Прикрытая уходящей ночью, она казалась необъятной. Аравт поднялся в седле и осмотрелся: справа и слева, впереди и за спиной – повсюду слышалось ржание коней и рев верблюдов, скрипели колеса. То там, то тут тысячеголосый людской гомон пронзали гортанные выкрики орхонов – высших командиров, в обязанности которых входило устраивать движение огромного войска. Батачулун слушал этот шум и сердце его радостно билось. Сила, не поддающаяся счету – тьма – была залогом успешного похода.

– Пусть только эти "урусы"посмеют не повиноваться. Хан покажет им, чья это земля и кто на ней хозяин, – радовался аравт.

Довольный, Батачулун поерзал в седле, и предался своим любимым мыслям, которые бередили его воображение все время, пока он готовился к походу. Воин предвкушал богатую добычу, с которой вернется в родовое стойбище, но вдруг засомневался; не мало ли неоседланных коней гнал в обозе для этого.

– Впрочем, лишнюю лошадь для поклажи всегда можно забрать у поверженного противника, – успокоился Батачулун и стал представлять, сколько привезет мехов и ткани, пригонит рабов, умеющих шить и ковать, строить, шорничать и скорняжить. На невольничьих рынках Самарканда их можно выгодно продать.

Давно в стойбище воина не было праздника. Батачулун в крупном набеге участвовал впервые. С последнего похода Ахмата на север минуло восемь лет. Аравт был тогда подростком. Но хорошо помнил, что набег не был особенно удачным. Монголы разорили несколько русских городов, но главной цели – выхода – дани со всех русских земель не собрали. "Урусы"упорствовали, прятались по лесам и топям, громили отряды баскаков, собиравших дань, и забирали все ценное обратно. Однако обозы пришли груженными и лишь кое-кто из воинов вернулся почти ни с чем. Они не считали поход победным, но и поражением его нельзя было назвать. Степняки ели вдоволь мяса, пуская под нож краденые табуны, бездельничали, пели песни, оглашая степь криками, и вскоре вернулись к привычным заботам на пастбищах и кочевьях.

Восемь лет длилось затишье. Сил для нового набега не было, и русские прекратили выплату "выхода"полностью. Орда лишилась главного источника существования. Сарай начал нищать.

Требовался свежий приток рабов: ременсленников , мастеров – чтобы содержать и обустраивать город. А их не было.

Молодым воинам приходилось особенно трудно. Они довольствовались остатками старой добычи, что перешла по наследству. И что хуже всего, что унижало достоинство аравта, оскорбляло его гордость – он вынужден был многое делать своими руками: мять шкуры, шить доспехи, затачивать стрелы. Получалось грубо и неумело. Это злило воина. Часто в гневе он разбрасывал по юрте "плоды"своих рук, топтал их или, обнажив меч, рубил шкуры и инструменты, пугая разбегавшихся жен и слуг.

Наконец-то все переменится. Этот трус хан Ахмат, этот бездарный правитель, которого Батачулун винил в своей нищете, вспомнил о воинах и решил восстановить справедливость. Больше "урусы"не посмеют лишать ордынцев принадлежавшего им по праву сильного. Час возмездия настал. Аравт крепко сжал рукоять меча, словно противник уже возник перед ним и он – огромный сильный воин – даст сейчас выход своей ярости и заберет все, что пожелает.

Разбив "урусов"в своем воображении, лучник вдруг вспомнил красивую голубоглазую наложницу мурзы Давлета, из стойбища по соседству. Ее взгляд лишь однажды скользнул по сердцу воина, но ранил, как отравленная стрела. Рана не давала покоя по ночам. И в душе Батачулуна зародилась тайная мечта – привезти себе с севера такую же пленницу: с косой до пят, с чарующим синим взором. Аравт ненавидел мурзу с того злопамятного дня, когда влюбился в его рабыню, желал ему смерти в предстоящем походе. Он готов был сам пустить в спину вельможи стрелу, где-нибудь ночью, тайно, смешавшись с толпой всадников и завладеть наложницей.

– Говорят, северянки прекрасно пахнут, – эта мысль воспламеняла молодого воина, как костер охапка сухого хвороста. Он представлял себя в теплой юрте, ночью, как он заставляет девушку расплести косу, срывает с нее одежду и, наслаждаясь запахом дрожащего тела, силой укладывает на кошму.

Затаив дыхание, Батачулун смотрел горящими глазами в свое счастливое будущее, которе сулил ему долгожданный поход.

Последний монгольскицй всадник покинул стены Сарая, когда солнечный диск выполз из-за горизонта на багровое небо. Всю ночь город не спал, провожая своих воинов в богатые земли, на "урус". Поднявшись на широкий земляной вал, опоясывавший ханское стойбище, оставшиеся: жены и аксакалы, подростки и матери – долго смотрели вослед мужьям и сыновьям-батырам. Провожавшие желали родственникам одного – скорой победы и богатого ясака – добычи, на которую уже не одно столетие опиралось благополучие и могущество Сарая.

Орда, вылившись за стены города, отделилась от него и потекла в степь, заполняя собой все пространство до горизонта. Стал виден строгий порядок в войске. Центр шествия – кэль – составляла ханская гвардия, закованная в кожаные и металлические панцыри. Она восседала на лошадях, также покрытых латами. Гвардия выделялась вооружением. Кешиктены-гвардейцы держали над собой целый лес длинных копий, уперв их тупыми концами в стремена.

На правои и левом крыле орды двигались хорчины – легковооруженные лучники, почти не прикрытые доспехами, имея за спиной каждый по два лука. Их лошади были увешаны колчанами со стрелами.

Замыкали шествие воины-черби, чины по хозяйственной части. Они гнали стада верблюдов, овец и неоседланных лошадей.

Между кешиктенами, хорчинами и черби сновали всадники с высоко поднятыми бунчуками – жердями с сигнальными знаками различия из хвостов буйволов. Это были высшие воинские чины – орхоны, контролировавшие гигантское шествие.

Было видно, что лучники превосходят кешиктенов числом в разы. И в этом заключалась стратегическоя логика организации монгольского войска. Хорчины со времен великого Темучина – главная сила для кулумги – победоносной тактики боя, не изменившей ордынцам ни разу.

От мысли о запахе русуволосой наложницы, воображение аравта снова перескочило на картины сражения. Батачулун опять вставал на стремена, озирая армию лучников. Вид десятков тысяч вооруженных нукеров будоражил кровь. Аравт знал как орда разобьет русских.

Боевое искусство всадников превосходило силу пешего русского строя. Славяне бились стенка на стенку, растянувшись в линию и тесно сомкнув щиты, прикрывая друг-друга, выставив копья. Сломать их боевой, словно из монолита, строй было непросто даже закованной в латы коннице. Но подвижные монголы давным-давно поняли свое преимущество перед неповоротливой "стенкой". Они ловко пользовались быстротой перемещения на поле боя, разбивая могучую стенку почти без потерь.

Отряды конных лучников сближались с пешей русской ратью на расстояние выстрела и засыпали ее стрелами. Укрытые щитами "урусы"подвергались беспрерывному обстрелу, неся потери и не могущие ничего сделать противнику. Едва они устремлялись вперед, чтобы сблизиться врукопашную и переломить ситуацию, хорчины тут же обращались в бегство. Запыхавшиеся, в тяжелом железе, преследователи останавливались, смыкая ряды. Но им не давали отдышаться. Монголы тут же разворачивали коней и возвращались на расстояние пущенной стрелы, и все повторялось.

Когда русский отряд, разгоряченный попытками сблизиться и устроить сечу, отходил далеко от спасительных стен города, на поле боя перед ним появлялись тысячи новых хорчинов, спрятанных доселе где-нибудь в пойменных зарослях или прибрежных лесах. Рать окружали и начиналась кулумга – изматывание и избиение противника. Используя численное превосходство и подвижность, монголы выстраивались в большой круг, словно накидывали на войско противника гигантский аркан из людей и лошадей и разили-разили стрелами уже со всех сторон.

Пытаясь вырваться из живой петли, ратники снова и снова бросались в атаку. Но живой аркан, ловко извиваясь, перемещался по полю, удерживая безопасную для себя дистанцию.

Монгольские стрелы сыпались, как град из черной тучи, а раненные ратники падали, словно скошенные градинами стебли. И так весь день. Наступала, казалось, спасительная ночь. Но кулумга не прекращалась. Один отряд хорчинов сменялся другим, терьим… Врагу не давали ни минуты отдыха. Измученные напряжением, жаждой и бессонницей, обессилевшие от тяжести кольчуг, щитов и оружия, дружинники начинали терять самообладание и боевой дух. Они уже не бросались вперед, а словно затравленный зверь, загнанный в надежную ловушку, обреченно огрызались, сбившись в кучу и выставив во все стороны бесполезные копья и мечи. Тяжело дыша, в измождении, то там, то тут, шатаясь словно пьяные, "урусы"падали на колена, плохо прикрываясь щитами, и лишь вздрагивали от каждого нового залпа стрел. Слышались стоны раненных, ругань, проклятия и мольбы.

А кулумга продолжалась. Отдохнувшие и свежие, возвращались наутро отряды монголов, первыми начавшие эту кошмарную пытку. Но за ними уже стояли, выстроившись в несколько линий, бронированные тяжелые всадники гвардии. Они смеялись, глядя на измотанную русскую рать, что-то весело горланили друг-другу, показывая на растерянную кучу-малу, бывшую еще вчера грозной "стенкой".

Еще немного и… рать дрогнет, побежит напролом через монгольский строй, назад, к спасительным стенам города. Последняя надежда уже поверженного, но все еще живого врага. Этот момент близок. Вот он! Забили десятки барабанов-гуангу, закрепленные на спинах верблюдов, заглушая шум битвы, лучники рассеялись, открывая дорогу гвардии к разгромной победе.

–Алга-а-а! – слышит Батачулун. Он видит, как первая шеренга, за ней вторая, третья и последняя четвертая, сминая разбегающихся в панике "урусов", летит на крыльях славы и доблести.

Солнце уже окрасило небо над Сараем бледной лазурью начавшегося дня, а шум в степи не стихал. Провожающие заспешили к стойбищам и дальним выпасам-джайляу. Защитный вал ханского дворца и стены укреплений опустели. Предрассветная мгла рассеялась совсем и город наполнился светом. В богатой травами приволжской степи вдоль бесконечной речной излучины из пойменных лугов теснились бесчисленные ветхие постройки. В большинстве глиняные, разбросанные по прихоти обитателей, тысячи юрт и врытых в землю мазанок окружали ханскую ставку – Аттука-Таша, украшенную золотым новолунием и расположившуюся в центре гигантского стойбища.