Исповедь

Моя живая, увлекающаяся натура, полная энтузиазма, столь привлекательного в девушке для молодых людей, не соответствовала идеалу спокойной, удобной жены, и должна была быть очень в тягость пастору Франку Безанту. И в самом деле, мне не следовало выходить замуж, потому что в мягкой, любящей и податливой девушке скрывалась, незаметно для себя и для окружающих, женщина с строгой, настойчивой волей, с душевной силой, жаждавшей простора и возможности проявить себя, восстающей против ограничений, с страстными порывами, еле сдерживающимися под давлением. Какой неподходящий характер для подруги жизни, предназначенной для того, чтобы дополнять мирную картину домашнего очага. Que le diable faisait elle dans cette galère? часто спрашивала я себя впоследствии, оглядываясь на свою прошлую жизнь. Зачем неразумная девушка так глупо распорядилась своей жизнью? Но, вникая в жизнь своей души, я поняла те противоречия моей натуры, которые толкнули меня на ложный путь. Во мне всегда было странное сочетание слабости и силы, и я тяжело поплатилась за свою слабость. В детстве на меня находили мучительные припадки застенчивости; если у меня развязывался шнурок от ботинки, я сгорала от стыда и была уверена, что все взоры обращены на злополучный шнурок. Молоденькой девушкой я избегала общества чужих, считала себя ненужной никому, никем не любимой, и чувствовала живую благодарность ко всякому, кто выказывал мне расположение. Сделавшись самостоятельной хозяйкой, я боялась своей прислуги, и предпочитала удовлетвориться дурноисполненной работой, чем делать, выговор за нее. Даже в то время, когда я уже говорила на собраниях и вела диспуты с большим жаром, я часто терпела неудобства в отелях, лишь бы только не призывать лакея и не отдавать приказаний. Готовая к борьбе с трибуны, в защиту дорогого мне дела, я боюсь ссор и разногласий в домашнем быту и, будучи хорошим борцом на митингах, я очень нерешительна в частной жизни. Как часто я проводила тягостные минуты, собираясь с духом, чтобы сделать выговор кому-нибудь из подчиненных мне, когда этого требовал долг, и как часто, с другой стороны, я упрекала себя за малодушие и отсутствие ораторской силы, если не решалась высказать строгое порицание какому-нибудь юноше или молодой девушке за небрежное отношение к работе. В жизни достаточно было неприветливого взгляда или слова, чтобы я уходила в себя, как улитка в раковину, между тем как в публичных диспутах возражения возбуждали во мне красноречие. Вследствие этого, я и вступила в брак слепым и глупым образом и переносила душевные страдания около года; после того, пробужденная резким и несправедливым отношением, онемевшая и застывшая от неожиданности первых впечатлений жизни, я окружила себя ледяной стеной, за которой переживала нравственную муку, чуть не убившую меня; только с течением времени я научилась жить и работать в панцире, от которого отскакивают удары, оставляя не уязвленным защищенное тело, и этот панцирь я снимала только перед немногими.

Мои первые литературные попытки относятся к 1868 г.; я принялась писать в двух очень различных направлениях: стала сочинять маленькие незатейливые рассказы и предприняла в то же самое время более серьезный труд – «жизнеописания святых, значащихся под черными буквами». Считаю нужным пояснить тем, кто не сведущ в церковной организации, что англиканская церковь посвящает известное число дней памяти разных святых; некоторые из них обозначены красными буквами, и церковь празднует их установленным богослужением; другие же значатся под черными буквами, и для них не полагается особой службы. Мне показалось интересным взять каждый из этих дней в отдельности и написать биографию относящегося к нему святого; я взялась очень ревностно за эту работу и добросовестно стала собирать материал из разных исторических и легендарных источников. Совершенно не знаю судьбы этой книги; я обратилась сначала для издания её к Макмиллану, отославшему меня к какому-то издателю религиозных книг для детей; много времени спустя ко мне обратилось какое-то церковное братство, предлагая издать книгу, если я пожертвую ее в их пользу; дальнейшая участь этого первого труда мне неизвестна.

Короткие рассказы имели более счастливую судьбу. Я послала первый в «Family Herald» и несколько недель спустя получила ответное письмо; когда я распечатала конверт, из него выпал чек. С тех пор я заработала своим пером не мало денег, но никогда не чувствовала такого истинного наслаждения, как при получении этих первых тридцати шиллингов. Это были первые заработанные мною деньги и я так же гордилась самостоятельным заработком, как своим авторством. С свойственной мне тогда наивностью и утилитарным пониманием религии, я стала на колени и принялась благодарить Бога за оказанную мне милость. Я уже видела себя в мечтах зарабатывающей груды золотых гиней и сделавшейся опорой семьи. Эти деньги были «мои собственные», и мысль об этом наполняла меня приятным сознанием независимости. Я тогда еще не представляла себе всей прелести английских законов, и того достойного положения, в которое они ставят замужнюю женщину. Я не предполагала, что весь заработок замужней женщины принадлежит по закону её владельцу и что она не может владеть никакой обособленной собственностью[2]. Самые деньги мне не были нужны тогда; я только рада была иметь для раздачи деньги, принадлежащие мне лично, и мне обидно было узнать, что деньги, в сущности, не мои.

После того я от времени до времени зарабатывала по несколько фунтов стерл. в том же журнале. Ободренная этим скромным успехом, я принялась за писание романа. Он занял у меня много времени, но был наконец закончен и отослан в «Family Herald». Увы, рукопись возвращена была обратно при вежливом письме, объяснявшем мне, что повесть носит слишком сильную политическую окраску для журнала, но что если бы я написала повесть «чисто-семейного характера» и с такими же литературными достоинствами, она бы вероятно была принята. Но в то время я уже была всецело поглощена своими религиозными сомнениями и повесть «чисто-семейного характера» так и не была написана. Вторым моим вкладом в отечественную литературу была богословская брошюра, точное заглавие которой я забыла; помню только, что в ней шла речь об обязательном для всех верующих христиан соблюдении постов и что она написана была в строго ортодоксальном тоне.

В январе 1869 г. родился мой маленький сын; я болела несколько месяцев до того и потом была слишком увлечена заботами о беспомощном маленьком существе, чтобы уделять время писанию, и моя литературная деятельность на время прекратилась. Ребенок внес новый интерес и радость в мою жизнь, и так как средства не позволяли нам держать няню, все мое время было поглощено уходом за ним. Моя страсть к чтению делалась менее лихорадочной, благодаря тому, что я читала, сидя у колыбели, и присутствие малютки успокаивало мою тоску о матери.

Следующие два года не принесли ничего нового. В августе 1870 г. у меня родилась дочь, и мое выздоровление было очень тяжелым и медленным, в виду общей слабости моего здоровья в последнее время.

Мальчик был у меня здоровый и веселый, но девочка была слабой от рождения, сделавшись жертвой несчастья своей матери; она родилась преждевременно, вследствие нравственного сотрясения, пережитого мною. Когда весной, 1871 г., дети вместе заболели коклюшем, слабость Мабель чуть не сделала болезнь роковой для неё. Она была слишком маленькой для тяжкой болезни, перешедшей вскоре в бронхит и затем в воспаление легких. Несколько недель она лежала при-смерти; мы оградили ее от огня ширмой и устроили нечто вроде палатки, наполненной паром для облегчения её прерывающегося дыхания; в этой атмосфере я сидела дни и ночи, в течение этих тяжелых недель, держа на руках измученного ребенка. Я страстно любила моих детей, потому что их доверчивая привязанность облегчала мои душевные страдания и их детские глазки не могли испытующим взором заглянуть в мое горе, становившееся все тяжелее с каждым месяцем. Пропитанная парами палатка сделалась моим миром, и там я отчаянно боролась с смертью за моего ребенка. Доктор объявил положение Мабель безнадежным и сказал, что смерть наступит во время одного из припадков кашля; самым ужасным было то, что даже капля молока вызывала конвульсивный кашель, и причинение излишнего страдания казалось жестоким по отношению к умирающему ребенку. Наконец, в одно утро он объявил, что она не доживет до вечера; днем я поспешила послать за ним, потому что тело внезапно распухло вследствие каверны в одной из плевр и того, что воздух попал в грудную полость. При докторе повторился припадок кашля, и казалось, что это будет последний. Он вынул маленький флакон хлороформа из кармана и выпустив каплю из него на платок, стал держать его близ лица ребенка до тех пор, пока конвульсии не улеглись от действия наркоза. «Теперь уже ничего не может повредить, – сказал он, – а наркоз ослабит боль». Он ушел, говоря, что не надеется застать ребенка в живых. Этот доктор, м-р Лористон Винтерботам, был одним из самых близких друзей времени моего замужества; он был столь же добр, как умен, и отличался большой деликатностью. Он никогда не касался ни словом моего семейного несчастья, пока, в 1878 г., не явился в суд дать свидетельское показание о жестокости, которая уже сама по себе обеспечила бы мне развод, а menso et thoro. Ребенок, однако, выздоровел, по-моему мнению, благодаря осенившей доктора счастливой мысли о хлороформе; я стала применять наркоз при первых признаках нового припадка кашля и предупреждала таким образом конвульсии и следующее за ними полное изнеможение, во время которого только слабое подобие дыхания в самой верхушке горла было единственным признаком жизни, да и то временами исчезало и я думала, что уже все кончено. В течение многих лет после того девочка оставалась болезненной и слабой, и нуждалась в самом тщательном уходе, но все таки эти недели тяжких испытаний оставили более глубокий след на матери, чем на ребенке. Когда для неё опасность миновала, у меня обнаружился полный упадок сил и я целую неделю лежала в постели без движения; оправившись наконец, я сразу вступила в борьбу, которая продолжалась три года и два месяца и чуть не стоила мне жизни – в борьбу, превратившую меня из верующей последовательницы англиканского учения в атеистку. Самым тяжким периодом борьбы были первые девятнадцать месяцев – время, одно воспоминание о котором наводит ужас, переживать же которое было истинно адским мучением. Тот, кто не испытал этого на себе, не может себе представить бесконечной муки, которую вносит зарождающееся сомнение в искренно верующую душу. Нет в жизни более страшных страданий, более острых и давящих своей тяжестью. Они разрушают, уничтожают единственный светлый луч надежды на загробное счастье, которого не может омрачить никакая жизненная буря; они окрашивают жизнь постоянным ужасом отчаяния, гнетущим мраком, от которого невозможно спастись. Только настойчивая духовная и нравственная потребность может внести сомнение в верующую душу, потому что оно как землетрясение расшатывает основы души и все дрожит и гнется от сотрясения. Пустое небо кажется лишенным жизни, мрак ночи не озаряет ни одним лучом света, ни один звук не оглашает мертвого молчания, ни одна рука не протягивается для поддержки. Никогда не пытавшиеся думать и меняющие убеждения как моды, говорят об атеизме как о результате порочной жизни и нечестивых стремлений. В своей пустой бессердечности и в еще более пустом недомыслии они себе даже приблизительно не представляют муку, с которой душа входит в сумрак слабеющей веры, более страшный чем ужас великой мглы.

Первый роковой удар моей вере в милосердие Бога нанесен был в длинные месяцы страданий, достигших кризиса в кажущейся бесцельности мучений моей малютки. Я часто навещала бедных и видела их терпеливое отношение к страданиям; мать, которую я любила до безумия, доверилась адвокату и он ее обманул и запутал в долги, не выплачивая сумм, которые проходили через его руки для других; моя собственная светлая жизнь омрачилась страданием и сделалась тяжелым бременем вследствие нестерпимого сознания рабства; а теперь еще мое беспомощное, невинное дитя мучилось целыми неделями и осталось слабым и немощным. Безоблачная ясность всей моей предыдущей жизни придавала еще более острый характер моему разочарованию, и внезапное наступление столь новых и печальных условий жизни ошеломило и потрясло меня. Мое прошлое сделалось злейшим врагом преисполненного страданий настоящего. Существование зла и страдания в мире, страдания таких невинных существ как мой семимесячный ребенок, мир, переполненный горем, вечные страдания в аду – все это, не уничтожая еще во мне окончательно веры, приводило меня в отчаяние. Вся спавшая и не проявлявшаяся до сих пор сила моей натуры проснулась в мятежной тревоге. Во время первых вспышек горячего протеста в моей душе и столкнулась с одним очень симпатичным священником, который принес мне большое облегчение своим разумным, дружеским участием. М-р Безант привел его ко мне во время кризиса в болезни ребенка; он мало говорил со мной во время своего посещения, но на следующий день я получила от него письмо следующего содержания:

«21 апреля 1871 г. Многоуважаемая м-сс Безант, – я с грустью сознаю, что принес вам вчера мало облегчения. Вы сами понимаете, что виной этому не недостаток сочувствия, а быть может, напротив, избыток его. Мне слишком тяжело вмешиваться в горе того, в ком я чувствую чуткую душу. «Душа каждого несет собственное горе, и чужой да не коснется его». Общепринятые утешения, обычные цитаты Библии и молитвы кажутся мне невыносимым усилением страдания. Я поступал согласно изречению о том «что не может быть большей силы, чем вера одного человека, глядящая на веру другого». Обещания Божии, любовь Христа к маленьким детям и то, что нам дано для надежды и утешения, все это столь же глубоко запечатлено в вашем сердце как и в моем, и мне не хотелось повторять одни и те же цитаты. Но когда мне приходится говорить лицом к лицу с человеком, сильно нуждающимся в напоминании этих цитат, моя вера в них становится сразу такой полной и воспламеняющей душу, что самой действительной помощью мне кажется естественная простая речь, при посредстве которой вера может проложить себе путь из одной души в другую. Я не мог бы найти слов, если бы даже хотел. И все-таки я обязан, как вестник добрых вестей о Боге, торжественно уверить вас, что нет повода сомневаться. У нас нет ключа к «тайне страдания» кроме креста Иисуса. Но есть другое и более глубокое объяснение в руках нашего Создателя, и оно будет нашим, когда мы постигнем его. Есть – в том месте, к которому приведет нас земное странствование – какое-нибудь божественное разъяснение страданий вашего ребенка и вашего собственного горя, и тогда свет прольется в самое мрачное сердце. Теперь нужно верить, ни в чем не убедившись – такова должна быть истинная вера.

О том, чтобы у вас хватило на это силы молится Преданный Вам В. Д….»

Это письмо звучало очень благородно, но буря слишком бушевала, чтобы можно было ее рассеять. Особенно памятна мне одна ночь в лето 1871 г. М-ра Безанта не было дома и перед его уходом у нас произошла сильная размолвка. Я чувствовала себя оскорбленной, доведена была до отчаяния и не видела исхода из жизни, лишенной надежды на Бога и не научившейся еще верить в человека. А разве нет исхода? С быстротой молнии у меня мелькнула мысль: «исход есть!» И предо мной открылась, маня своим покоем и надежностью, дверь к вечному молчанию и безмятежности, дверь смерти. Я стояла у окна гостиной, безнадежно вглядываясь в вечернее небо; вместе с возникшей во мне мыслью пришло воспоминание о том, что средство под руками – что в моей комнате стоит бутылочка с хлороформом, прописанным для ребенка. Я побежала к себе наверх, нашла пузырек и спустилась опять в гостиную. Я опять остановилась пред окном, созерцая летнюю ночь и радуясь, что борьба окончена, что успокоение близко. Я вынула пробку и собиралась поднести яд к губам, когда вдруг услышала внутренний голос, ясно и убедительно взывавший ко мне: «Слабодушная, слышалось мне, – ты грезила о мученичестве и не можешь перенести несколько коротких лет страданий!» Стыд охватил меня и я отбросила флакон далеко в сад, расстилавшийся у моих ног; на минуту я почувствовала в себе достаточно силы для борьбы, но вслед затем упала в обмороке на пол. Только один еще раз в течение моих дальнейших столкновений с жизнью у меня мелькала мысль о самоубийстве и то только на один миг – я тотчас же отстраняла ее, как недостойную сильной души.

Мой новый друг, м-р Д., был для меня большой опорой в эти дни. – Все непоколебимые до тех пор для меня истины возбуждали во мне теперь сомнения и давили мою смущенную душу. М-р Д. не старался подавить во мне этих сомнений; он не приходил в ужас и не преследовал меня упреками, но относился ко мне с тем широким пониманием, которое так умиротворяет страждущего от первых мук сомнения. Он уехал из Челтенгэма в начале осени 1871 г., но его письма, сохранившиеся от того времени, показывают, какой сетью сомнений я была окружена в то время (я читала как раз книгу М'Леод Кампбеля «Об искуплении»).

Но раз открывши глаза на то, что мир представляет из себя в действительности, узнавши, как велики страдания людей, как безжалостно природа и жизнь топчет человеческое сердце, не делая различия между невинным и виновным, я была слишком потрясена, чтобы поддаться доводам, обращенным исключительно к чувствам и оставляющим разум неудовлетворенным. Месяцы подобного нравственного испытания отозвались, как этого можно было ожидать, на моем физическом состоянии. Я окончательно свалилась с ног и несколько недель пролежала расслабленная и беспомощная, страдая постоянной головной болью, боясь света, не двигаясь по целым дням; к окружающему я относилась не бессознательно, но безучастно, так как все мое сознание сосредоточено было на непрерывном ощущении боли. Доктор всячески старался облегчить мое положение, но замкнувшись в своей крепости, страдания мои не поддавались его попыткам. Он клал мне на голову лед, давал мне опиум, который чуть не довел меня до сумасшествия, и делал все, что только могли придумать заботливость и искусство врача; но все было напрасно. Наконец, физические страдания улеглись сами собой, и при первой возможности он принялся развлекать мой ум. Он стал давать мне книги по анатомии и естественным наукам и убеждал меня изучать их, и часто он урывал сам свободный часок от своих многочисленных занятий, чтобы объяснить мне какой-нибудь запутанный вопрос по физиологии. Он понял, что вернуть меня к разумной жизни можно было только отклоняя мысли от русла, в котором течение достигло слишком опасной высоты. Я часто думаю, что обязана своей жизнью и тем, что не лишилась рассудка в то время этому доброму человеку, который сочувственно отнесся к беспомощной растерявшейся женщине, падавшей под гнетом сомнений и личного горя.

Понятно, что душевный кризис, наступивший во мне, еще более увеличивал мои домашние неурядицы. Каким безрассудством казалось моему мужу, что нормальный человек так страдает от трудности для ума и души понять некоторые религиозные вопросы, и что женщина заболевает из-за таких пустяков. её дело заботиться об удобствах мужа и детей, а не скорбеть душой о земных страданиях и мучениях ада в загробной жизни, ломая себе голову над вопросами, которые занимали величайших мыслителей и все-таки остались нерешенными! И он был отчасти прав. Женщины или мужчины, которых близко затрагивают мировые вопросы, должны не торопиться вступать в брак, потому что они не сумеют терпеливо тянуть лямку этого почтенного общественного института. Sturm und Drang нужно пережить наедине с собой, и душа должна отправиться одна в пустыню навстречу искушениям дьявола, а не призывать его сатанинское величество с его спутниками в мирную домашнюю обстановку. Несчастны вступающие в брак в первом блеске молодости и с задатками грядущих душевных бурь в характере; они составят горе своей семьи так же как и свое собственное. Если же одна из сторон начинает искать опоры в традиционных понятиях о власти и правах, стараясь вернуть на путь истины мятежную, исстрадавшуюся от сомнений душу, то дело сводится к поединку в силе и терпении, к тому, падет ли эта измученная душа в изнеможении, или обрящет силу в своем страдании, будет отстаивать свое божественное право на свободу духа, разобьет оковы и, обнаруживая свою силу в критическую минуту, осмелится ответить «нет» на требование жить среди лжи.

Глава V

Буря

Чтением множества книг, как чисто англиканского характера, так и написанных различными сектантами и теистами, я старалась решить мучившие меня сомнения, но чувствовала тщетность моих попыток. В моем тогдашнем состоянии духа мне нужны были прямые доказательства.

В течение этих тяжелых месяцев нравственных страданий я находила некоторое облегчение от умственного напряжения в обычных заботах о бедняках нашей паствы, ухаживала за больными, старалась внести светлый луч в дома бедных. Я научилась в то время многому относительно землепашцев и условий сельского труда и это мне очень пригодилось впоследствии, когда я начала говорить с трибуны. В сельских околотках начинали тогда много говорить о земледельческом движении, во главе которого стал энергичный и преданный своему делу Иосиф Арч; мои симпатии были всецело на стороне землепашцев, потому что я была хорошо знакома с условиями их жизни. В одном коттедже я застала четыре поколения спящими в одной комнате – прадеда с своей женой, старую бабушку, овдовевшую мать и ребенка; трое жильцов дополняли зрелище восьмерых человеческих существ, скученных в узкой, душной лачуге. Другие котэджи были сараями, через разбитые кровли которых лил дождь и в которых ревматизм и лихорадки были постоянными сожителями человеческих существ. Знакомая с этим положением сельского населения, я могла только сочувствовать всякой организации, стремящейся облегчить участь бедняков. Но «союз сельских рабочих» встретил упорных врагов в фермерах, которые ни за что не соглашались давать работы членам союза. Следующий пример ярко характеризует положение дел. Один молодой семьянин, имеющий двух малолетних детей, имел неосторожность совершить грех, отправившись на собрание союза, и, что оказалось еще большим преступлением, рассказал об этом, вернувшись домой. Ни один фермер во всем околотке не хотел давать ему работы. Он понапрасну исходил все места по близости, нигде не мог сыскать работы и совершенно сбился с пути и стал пьянствовать. Придя к нему в коттедж, состоявший из одной комнаты и прилегающего чулана, я застала жену его в пароксизме лихорадки, одного ребенка больным у неё на руках, а второго мертвым на кровати. В ответ на мои нерешительные расспросы, она отвечала, что они в самом деле остались без хлеба, потому что мужу не дают работы. Почему же она оставила мертвого ребенка на кровати? Потому что некуда было положить его прежде чем принесут гроб. И к ночи несчастный, доведенный до пьянства рабочий, его жена не перестававшая томиться в лихорадке, больной ребенок и мертвый ребенок, все они улеглись на единственной кровати. Фермеры враждебно относились к союзу, потому что с успехом его связано было повышение заработной платы; им никогда не приходило в голову, что гораздо благоразумнее было бы платить меньшую арендную плату отсутствующему землевладельцу и высшее жалованье рабочим, обрабатывающим их пашни. Они покорно подчинялись гнетущему их бремени и с жестокостью относились к сеятелям их жатв, к строителям их амбаров. Они вступали в соглашение с врагами, а не с друзьями. Вместо того, чтобы примкнуть к земледельческому классу и образовать общий союз представителей сельского труда, они соединились с помещиками против крестьян; это привело к разорительной братоубийственной борьбе вместо легкой победы над общим врагом. Проникновение в истинное положение дел принесло мне большую пользу.

Ранней осенью луч света озарил мрак моей души. Я была в Лондоне с моей матерью и мы вошли раз, в воскресенье утром в St. George's Hall, где в это время произносил проповедь пастор Чарльс Войсэй. Слушая проповедь и взявши в руки некоторые из брошюр, продававшихся в зале, я с радостью убедилась, что были еще другие люди, переживавшие такие же страдания как и я, и отказавшиеся от догматов. Я опять пошла туда в следующее воскресенье, и когда служба кончилась, заметила, что выходящая масса молившихся проходила мимо м-ра и м-сс Войсэй, и что при этом многие, очевидно, совершенно не знакомые с ними, подходили к ним со словами благодарности. Я почувствовала горячую потребность после стольких месяцев одинокой борьбы поговорить с кем-нибудь, вышедшим из затруднений англиканского учения. Проходя мимо м-ра Войсэя, я остановилась и сказала ему: «я должна поблагодарить вас за то облегчение, которое принесла мне ваша сегодняшняя проповедь». В самом деле, так как я не сомневалась в существовании Божьем, то слова м-ра Войсэя о том, что «Он любит всех людей и Его благость простирается над всеми Его созданиями», как луч света озарил бурную пучину сомнений и отчаяния, среди которой я так долго уже мучилась. В следующее воскресенье я опять пришла слушать проповедь и получила приглашение от м-сс Войсэй посетить их в Дуличе. Их теизм казался мне свободным от недостатков, которые я находила в англиканском учении, и они открыли мне новый путь в вопросах веры. Я прочла книгу Т. Паркера «Рассуждение о религии», сочинение Франциска Ньюмана, мисс Ф. П. Коббэ и др.; напряженность моего нравственного состояния прошла, кошмар всесильного зла рассеялся; моя вера в Бога, еще нетронутая, очистилась от темных пятен, грязнивших ее, и я не сомневалась более в справедливости сомнений, смущавших мою душу.