Исповедь

Те немногие драгоценности, которые у меня остались, так же как и лишние теперь туалеты были обменены на предметы более необходимые и ребенок по крайней мере не терпел уже ни в чем недостатка. Моя служанка Мэри была изумительно экономна и вела хозяйство на самые скудные средства, умея при этом придать дому в высшей степени уютный и привлекательный вид. Вспоминая о тяжелых днях той поры, я думаю о них теперь без сожаления. Напротив того, я рада теперь, что прошла через это испытание, потому что оно научило меня питать сочувствие к тем, кто так же борется, как я тогда, – и всякий раз, когда я слышу из бедных уст слова: «я голоден» – я вспоминаю страдания, причиняемые голодом, и, хотя бы на одну минуту, чувствую это страдание.

Присутствие ребенка приносило мне большую отраду, поддерживая жизнь в моем исстрадавшемся, одиноком сердце. Мабель играла целыми часами около меня в то время, как я работала, и для того, чтобы я чувствовала себя счастливой, мне достаточно было перекинуться с ней словом от времени до времени. Когда мне нужно было уходить без неё, она провожала меня до дверей и прощалась со мной с дрожащими губами; она стояла целыми часами у окна, дожидаясь моего возвращения и её сияющее личико было всегда первым, попадавшимся мне на глаза при возвращении домой. Часто я приходила усталая, голодная и упавшая духом и тогда блеск маленьких глазок, следящих за мной, напоминал мне, что я должна глядеть бодро, чтобы не смущать своей малютки, и усилие сбросить с себя уныние ради неё изгоняло его совсем и вернуло свет в мою душу. Она была отрадой и радостью моей жизни, моя златокудрая малютка с сияющими глазами и страстной, любящей и настойчивой натурой. В моем усталом, истерпевшемся сердце стало крепнуть новое чувство, сосредоточенное на этом маленьком слабом существе; в ребенке я опять нашла кого любить и о ком заботиться, и могла удовлетворить таким образом одно из самых сильных влечений моей натуры.

Глава VI

Чарльс Брэдло

В течение всех этих месяцев моя духовная жизнь не останавливалась; я прокладывала себе путь вперед медленными и осторожными шагами. Умственная и общественная сторона моей жизни доставляла мне отраду, которой я никогда не испытывала в годы рабства, Во-первых, я наслаждалась сознанием свободы, возможностью открыто и искренно высказать каждую свою мысль. Я имела право сказать себе, что свобода досталась мне дорогой ценой, и заплатив эту цену, я наслаждалась купленным освобождением. Ценная библиотека м-ра Скотта была в моем распоряжении; его светлый ум возбуждал мою умственную деятельность, заставлял меня работать над доказательствами того, что я утверждала, и вводил меня в области мышления, неведомые мне до того. Я стала работать более чем когда либо, и не опасалась уже результатов, к которым может привести чтение.

Я часто бывала в небольшой церкви South Place Chapel, где Монкюр Конвэй был одним из главных проповедников и беседы с ним помогли мне в значительной степени расширить взгляды на более глубокие религиозные вопросы.

Наконец я сказала м-ру Скотту, что хотела бы написать рассуждение «о сущности и бытии Божием».

Он пристально взглянул на меня: «Так вы уже, значит, подошли к этому вопросу, голубушка. Я знал, что этим кончится. Пишите непременно».

В то время, как эта брошюра еще была в рукописи, случилось нечто, имевшее влияние на всю мою последующую жизнь. Я познакомилась с Чарльсом Брэдло.

Однажды поздней весной я разговаривала с м-сс Конвэй – одной из самых нежных и вместе с тем сильных натур, с которыми мне приходилось встречаться в жизни; ей и её мужу я многим обязана за дружеское отношение ко мне в дни бедности, когда у меня было так мало друзей. В течение разговора она спросила меня, бывала ли я на чтениях научного клуба в Old Street. С свойственной людям глупой привычкой повторять мнения и предрассудки других, я ответила: «нет я никогда не хожу туда. Говорят, что м-р Брэдло обладает очень грубым, неприятным красноречием. Ведь это так и есть?»

– Он лучший английский оратор, какого мне приходилось слышать, – ответила она, – за исключением, быть может, Джона Брайта. Власть Брэдло над толпой совершенно безгранична. Согласитесь ли вы с его теориями, или нет, но послушать его вам следует.

В июле того же года я зашла в книжный магазин Е. Трулева, об изданиях которого узнала из какой-то книги; мне нужно было достать у него некоторые брошюры контистов. На столе в магазине лежал номер «National Reformer» и, привлеченная заглавием, я купила газету. Севши в омнибус, который отправлялся на вокзал Victoria, я спокойно развернула газету и принялась читать; поднявши случайно глаза, я с трудом смогла удержаться от смеха при виде какого-то старого господина, который глядел на меня с выражением беспредельного ужаса. Вид молодой женщины, прилично и скромно одетой, и держащей в руках атеистическую газету, нарушил очевидно его душевный покой, и он так пристально стал глядеть на газету, что мне хотелось передать ему ее на прочтение; это неуместное желание я однако подавила в себе.

Первый прочтенный мною нумер газеты, с которой я впоследствии была так близко связана, был от 19 июля 1874 г.; в нем были напечатаны два длинных письма некоего м-ра Арнольда из Нордгэмпона, сильно нападающего на м-ра Брэдло; краткий и замечательно сдержанный ответ последнего был напечатан после писем Арнольда. В газете помещена была также статья о «национальном обществе свободомыслящих», и из неё я узнала об организованной пропаганде свободомыслия. Я почувствовала, что если подобное общество существует то я непременно должна быть его членом; я написала короткое письмо издателю «National Reformer».

«Для того, чтобы поступить в члены «национального общества свободомыслящих» нужно только быть в состоянии искренно признать четыре принципа, изложенные в «National Reformer». Это всякий может сделать, не признавая себя непременно атеистом. Говоря откровенно, мы не видим средины между полным признанием церковного авторитета во всем, как этого требует римская католическая церковь, и между самым крайним рационализмом. Если, рассмотревши еще раз основные принципы общества, вы сможете признать их, мы повторяем вам свое приглашение».

Я записалась в действительные члены общества и мое имя напечатано было в «National Reformer» 9-го августа. Я получила извещение, что лондонские члены могут получать членские свидетельства в научном клубе по воскресеньям вечером, и что их будет выдавать м-р Брэдло. Я отправилась туда 2 августа 1874 г. и это было моим первым посещением собрания свободомыслящих.

Зала была переполнена и как только пробил час, назначенный для лекции, раздались громкие рукоплескания, высокая мужская фигура быстро направилась из залы на эстраду и с легким поклоном в ответ на приветствия аудитории Чарльс Брэдло сел на свое место. Я поглядела на него с интересом; он изумил меня и произвел сильное впечатление. Серьезное, спокойное, сильное и благородное лицо, массивная голова, живые глаза, большой, открытый лоб – неужели это человек, которого мне описывали как неистового агитатора и невежественного демагога?

Он начал говорить спокойно и просто, и по мере того, как он развивал свою мысль голос его становился сильнее и отчетливее и наконец стал разноситься на всем протяжении залы как трубный звук. Хорошо знакомая с сюжетом, я могла оценить достоинства его изложения и видела, что его знания так же обширны, как блестяще его красноречие. Дар слова, страсть, сарказм, пафос, направленные на отрицание укоренившихся в английском обществе предразсудков производили сильное впечатление и громадная аудитория, увлеченная силой оратора, следила, притихнув и сдерживая дыхание, за его речью; после блестящего заключения еще несколько секунд длилось молчание и тогда только буря рукоплесканий сменила всеобщее напряжение.

Брэдло сошел с эстрады, держа в руках несколько свидетельств, оглянулся вокруг и вручил мне мое с вопросом: «Вы м-сс Безант?» затем он сказал, что ему хотелось бы поговорить со мной, дал мне книгу, которой пользовался во время лекции. Много времени спустя я спросила его, как это, никогда не видевши меня до того, он узнал меня и подошел ко мне. Он засмеялся и сказал, что сам не может объяснить причины, но что, взглянув на лица присутствовавших он был уверен, что именно я Анни Безант.

Со времени этой первой встречи в научном клубе началась дружба, длившаяся неизменной до тех пор, пока смерть не разорвала земных уз. Мы встретились друзьями, а не чужими; поняли друг друга с первого взгляда. Многим я обязана его дружбе и чувствую великую благодарность к его памяти. Некоторые из его советов навсегда остались в моей памяти. «Не говорите никогда», говаривал он, «что у вас есть определенный взгляд в каком-нибудь вопросе, пока вы не познакомились еще с самыми сильными возражениями против более близкого вам взгляда». «Не считайте себя основательно знающей какой либо предмет прежде, чем вы ознакомились с тем, что о нем было сказано самыми выдающимися умами». «Нельзя делать ничего дельного на общественном поприще, если не работать много дома над тем, о чем придется говорить перед слушателями». «Будьте самым строгим судьей относительно самой себя, прислушайтесь к своим речам и критикуйте их; читайте нападки своих противников и старайтесь отыскать заключающееся в них зерно правды». «Не теряйте времени на то, чтобы читать мнения, служащие отголоском ваших; знакомьтесь с взглядами, идущими в разрез с вашими и вы увидите такие стороны истины, которые прежде ускользали от вас».

Во все время нашей долголетней дружбы он был для меня самым строгим и в то же время наиболее дружески расположенным критиком: он доказывал мне, что людям нашей партии, стоящим по уму и знаниям многим выше тех, которыми мы руководим, крайне легко достаются неразборчивые похвалы и неразборчивое поклонение. Необходимо было поэтому, чтобы мы сами были своими строжайшими судьями, и были бы вполне уверены что основательно знакомы с предметом, который преподаем другим. Он спасал меня от поверхностности, к которой легко бы могла привести меня роковая легкость речи; когда я начала испытывать опьяняющее действие легко достигаемых похвал, его критика слабых пунктов, его нападки на слабую аргументацию, его утонченное образование были для меня неоценимой поддержкой, и все что есть хоть немного ценного в моей деятельности, в значительной степени результат его влияния, в одно и то же время и возбуждавшего и удерживавшего меня.

Одной из его самых привлекательных черт в частной жизни была его чрезвычайная любезность с женщинами. Внешняя изысканность манер казалась очень грациозной при его статной и массивной фигуре и была скорее чужестранной, чем английской чертой – англичане, вообще, за исключением тех, которые бывают при дворе, в высшей степени невежливы. Я его спросила раз, где он научился быть не по-английски вежливым и предупредительным в общежитии – он стоял с приподнятой шляпой, когда спрашивал что либо, хотя бы у горничной, или помогал даме садиться в экипаж. На мой вопрос он с легкой усмешкой ответил, что только в Англии он изгнан из общества. Во Франции, Испании и Италии его радушно принимали в самых высоких общественных сферах и возможно, что бессознательно он усвоил принятые за границей манеры. Кроме того, он совершенно не понимал различий в общественном положении; ему было абсолютно безразлично, говорит ли он с лордом, или с рабочим.

Наша первая беседа после встречи на собрании произошла несколько дней спустя в его маленьком кабинете в Turner Street, маленькой комнатке, заваленной книгами; эта обстановка совершенно не подходила к нему. Впоследствии я узнала, что он потерпел неудачу в делах из-за своих убеждений, и что, решивши избегнуть банкротства, он продал все свое имущество, за исключением книг; услал жену и дочерей в деревню, к своему тестю, а сам нанял две маленькие комнаты в Turner Street, где можно было устроиться очень дешево и задался целью выплатить все свои долги, явившиеся следствием его борьбы за религиозную и политическую свободу.

Глава VII

За делом

После первой беседы в Turner Street, м-р Брэдло приехал ко мне в Норвуд. Любопытно, что он не принял моего первого приглашения и советовал мне хорошенько подумать, прежде чем звать его к себе. Он сказал мне, что ненависть к нему в английском обществе простирается и на людей, стоящих в дружеских с ним отношениях, и что я могу дорого поплатиться за хорошее к нему отношение. Но когда я вторично написала ему, повторяя свое приглашение и говоря ему, что все могущие оказаться последствия я приняла во внимание, он сейчас же приехал ко мне. Его слова оправдались, моя дружба с ним удалила от меня даже многих из называющих себя свободными мыслителями, но поддержка и радость, которые принесла мне эта дружба, тысячу раз вознаградили меня за связанные с нею потери, и я никогда не испытала ни тени сожаления о том, что встретилась с ним в 1874 г. и приобрела в нем истинного друга. Он ни разу не сказал мне жесткого слова; когда мы расходились в мнениях, он не старался навязать мне своих мыслей; мы обсуждали все пункты разногласия как равные; он оберегал меня, как истинный друг, от всякого страдания и делил со мной то горе, которое нельзя было предотвратить. Все, что было светлого в моей бурной жизни, исходило от него и было результатом его нежной заботливости, постоянного участия, великодушной дружбы. Он был наиболее чуждым эгоизма человеком из всех, кого я знала, и соединял необыкновенную силу характера с большим терпением. Моя живая, порывистая натура находила в нем спокойную силу, которой ей недоставало самой, и училась у него сдерживать свои порывы.

Он был в высшей степени веселым и приятным товарищем в редкие часы отдыха, выпадавшие на нашу долю. В течение долгих лет он приходил ко мне утром после нескольких часов, которые уделял обыкновенно для приема бедных, нуждающихся в юридических или иных советах; он приносил с собой книги и бумагу и работал у меня целыми днями, не мешая работать и мне в его присутствии, обмениваясь лишь от времени до времени несколькими словами, делая перерыв только для завтрака и обеда, и работая опять вечером до десяти часов, когда он уходил домой, сохраняя свою привычку рано ложиться спать. Иногда он проводил со мной час, играя в карты. Все наше время почти всецело уходило на занятия и общественные дела, но иногда мы устраивали себе праздник, и тогда он превращался в мальчика, готового на всевозможные шалости и поражал неожиданностью своих оригинальных выдумок. Все окрестности Лондона полны для меня светлых воспоминаний о наших странствованиях – Ричмонд, где мы бродили по парку и отдыхали под вековыми деревьями, Виндзор с своими рощами, Кью, где мы пили чай в странно убранной маленькой комнатке, Гэмптон-Корт с своей романтической природой, Меденгэд и Тэплоу, куда нас привлекала река, и более всего Броксборн, где м-р Брэдло любил проводить целые дни с удочкой в руках и бродить по берегу, который он знал до малейшей извилины. Он был страстным рыболовом и научил меня всем тайнам этого искусства, высказывая мне глубокое презрение за мое отвращение к рыбе, попадавшейся мне на удочку. Во время этих прогулок он говорил мне о своих надеждах на будущее, о своей работе, о долге, который он должен исполнить относительно людей, считавших его своим вождем, о том времени, когда он попадет в парламент и будет стремиться к осуществлению на законодательном поприще тех реформ, за которые он ратовал пером и словом. Как часто он воодушевлялся, говоря о своей любви к Англии, своем преклонении пред парламентом, своей гордости прошлым своей родины. Очень ясно сознавая, какое пятно накладывали на нее завоевательные войны и жестокость в обращении с завоеванными народами, он все таки оставался англичанином до мозга костей; более всего, конечно, он считал долгом англичан, как нации, достигшей могущества и обладающей им, понимать нужды подвластных ей народов и быть справедливой добровольно, если даже ничего к этому не принуждает. Его заступничество за Индию в последние годы его жизни не было внезапно принятым на себя обязательством. Он защищал ее, заступался за нее в течение многих лет в печати и с кафедры и был ярым борцом за её права задолго до того, как сделался членом парламента.

Чрез несколько дней после нашей первой встречи м-р Брэдло предложил мне место в редакции National Reformer и маленькое жалованье, которое мне было назначено – только одна гинея, так как проповедники реформ были народ бедный – было очень существенным пополнением моих средств. Мое сотрудничество началось с 30-го августа 1874 г., со статьи, подписанной псевдонимом «Аякс», и продолжалось до самой смерти м-ра Брэдло; с 1877 г. я сделалась помощницей редактора, чтобы избавить м-ра Брэдло от всяких технических хлопот и утомительного чтения рукописей; некоторое время я принимала также участие в издательской стороне дела. Вначале я писала под псевдонимом, потому что для работы, которую я исполняла для м-ра Скотта, было бы пагубно появление моего имени на столбцах страшного «National Reformer» и до тех пор пока эта работа – начатая и уплаченная заранее – не была закончена, я не чувствовала себя вправе пользоваться своим именем. Впоследствии я стала подписывать свои статьи в «National Reformer», а брошюры, которые я писала для м-ра Скотта, появлялись под псевдонимом.

Избранный мною псевдоним был внушен знаменитой статуей «Аякса, взывающего о свете», снимок с которой находится в хрустальном дворце близ Лондона. Раздающаяся из мрака мольба о свете, хотя бы этот свет принес с собой крушение всего, вызывала горячий отзвук в моей душе. Видеть, знать, понимать, даже если свет ослепляет, знание удручает и понимание разбивает самые дорогие надежды – этого жаждал всегда стремящийся в высь дух человека. Многие видят в этом слабость, безумие, но я уверена, что сильнее всего это стремление сказывается в лучших людях нашей страны, что с уст тех, кто больше всего помогал снять бремя невежества с изможденных согбенных плеч спотыкающегося человечества, чаще всего срывался среди мрака и пустоты молящий страстный возглас: «дайте нам свет».

Свет может прийти в виде ослепляющей молнии, но все-таки это будет свет, который озарит нас.

Теперь, наконец, наступило время воспользоваться даром слова, который я открыла в себе в Сибсэйской церкви; он должен был помочь мне действовать на сердца и умы всей Англии. В 1874 г. я впервые пыталась говорить, а в 1875 окончательно взяла в руки это сильное оружие и не переставала уже с тех пор пользоваться им. В первый раз я попыталась говорить на одном собрании на открытом воздухе, взяв на себя чисто фактический доклад; я увидела тогда, что могу говорить свободно и гладко; во второй раз я приняла участие в прениях либерально-социалистического союза по вопросу об открытии музеев и картинных галерей по воскресеньям. Первую лекцию я прочла 25-го августа 1874 г. в зале кооперативного института. М-р Грининг, тогдашний секретарь института, предложил мне прочесть лекцию, предоставив мне самой выбор сюжета. Я решила, что первая моя лекция будет посвящена женскому вопросу и избрала поэтому темой реферата «политическое положение женщин». В этот августовский вечер перед собранием в кооперативном институте выступила очень нервная женщина. Когда приходится идти к зубному врачу и стоишь уже у дверей с желанием спастись бегством, прежде чем представительный лакей откроет двери и взглянет на посетителя с улыбкой сострадательного участия и сознания своего превосходства, тогда мир кажется мрачным и жизнь сплошным заблуждением. Но эти чувства ничтожны и слабы в сравнении с замиранием сердца и дрожанием колен у злополучного лектора, в первый раз выступающего перед публикой – пред его глазами поднимается зловещий призрак человека, взявшего на себя роль оратора, но лишившегося вдруг языка, а перед ним ряды внимающих лиц, внимающих – молчанию. Но к моему удивлению, это жалкое чувство исчезло как только я поднялась со стула и взглянула на лица, толпящиеся предо мной. Я не чувствовала более смущения и нервности от начала лекции до конца, и слыша как мой голос звучал над головами сосредоточенно внимающих слушателей, я ощущала радость от сознания своей силы и была чужда всякого страха. Начиная с того вечера и до сегодняшнего дня я испытывала всегда то же самое; до начала лекции или собрания, на котором я должна говорить, я прихожу в нервное состояние, хотела бы провалиться сквозь землю, чувствую страшное сердцебиение, а иногда близка к обмороку. Но как только выхожу на эстраду, как становлюсь опять совершенно спокойной, чувствую себя властительницей толпы и вполне владею собой. Я часто внутренне смеюсь над своим волнением и дрожью, зная, что все пройдет, когда я начну говорить, и все-таки я не могу победить физической боязни, хотя и знаю, что она ложная. Мне говорят иногда: «у вас слишком больной вид, чтобы выходить на эстраду». А я слабо улыбаюсь, говорю, что это ничего не значит, и часто думаю, что чем нервнее я чувствую себя пред началом, тем увереннее буду говорить, выйдя на эстраду. Вторую лекцию я прочла 27-го сентября, в маленьком храме м-ра Монкюра Конвэя в St. Paul's Road и повторила ее несколько недель спустя в одной униатской часовне, где, был священником Петер Дин. Это была лекция об «истинной основе нравственности»; она была напечатана впоследствии отдельной брошюрой и имела большой успех. Вот все, чем ознаменовалась моя ораторская деятельность в течение 1874 г., но, кроме того, я принимала закулисное участие в избирательной борьбе в Нордгэмптоне, где открылась кандидатура на место члена парламента, вследствие смерти м-ра Чарльса Гильпина. М-р Брэдло выступал в этом участке кандидатом радикальной партии в 1868 г. и получил 1,086 голосов, затем в феврале 1874 г. он получил 1,653 голоса; эта толпа избирателей образовала сплошную и лично преданную партию приверженцев, которым и удалось осуществить избрание своего вождя в 1880 г. после 12 лет упорной борьбы, и вновь избирать его много раз в течение долгой борьбы, последовавшей, за его избранием и кончившейся его полным торжеством. Они никогда не колебались в своей преданности «нашему Чарли», но крепко стояли за него и в периоды неудач, как и в дни торжества, когда он был изгнанником так же, как и тогда, когда он являлся триумфатором; они любили его глубоким страстным чувством, настолько же делающим честь им, как и драгоценным для него. Он иногда плакал как ребенок при виде доказательства их любви к себе, хотя и обладал твердостью духа, не слабевшей ни пред какой опасностью, и умел спокойно переносить ненависть и глядеть с суровой невозмутимостью в глаза врагам. Твердый как железо по отношению к врагам, он делался слабым как женщина, встречая доброту; упругий как сталь, он не поддавался никакому давлению, но ласка делала его мягким как воск. Джон Стюарт Милль уже в 1868 г. понял его своим проницательным взглядом и имел смелость признать это. Он сильно поддерживал его кандидатуру и сделал крупный взнос в кассу избирательных издержек. В своей автобиографии он писал (стр. 311, 312):

«Он (Чарльс Брэдло) пользовался симпатиями рабочих классов; я слыхал, как он говорит, и вынес высокое мнение о его способностях; он сам доказал, что менее всего может считаться демагогом, выступивши ярым противником господствующих в демократической партии взглядов на два столь важные предмета, как теория Мальтуса и пропорциональное представительство. Люди подобного склада, которые, разделяя демократическое миросозерцание рабочих классов, решают все-таки политические вопросы совершенно самостоятельно и имеют храбрость защищать свои индивидуальные взгляды против народной оппозиции, очень нужны, как мне кажется, в парламенте; и я думаю, что взгляды м-ра Брэдло (если даже он слишком невоздержанно высказывал их) не должны препятствовать его избранию».

Говорили, что, поддерживая кандидатуру м-ра Брэдло в Нордгэмптоне, м-р Милль потерял свое место в парламенте, как представитель Вестминстера; при тогдашнем состоянии общества это предположение могло оказаться истиной.

Во время этих выборов, в сентябре 1874 г. (это были вторые выборы в том же году, так как общие выборы состоялись в феврале, м-р Брэдло был выставлен кандидатом и потерпел поражение, будучи сам в это время в Америке), я отправилась в Нордгэмптон, чтобы корреспондировать о ходе избирательной кампании в «National Reformer» и провела там несколько дней в водовороте борьбы. Виги были ожесточены против м-ра Брэдло еще более ториев. Настойчивые усилия направлены были на то, чтобы найти кандидата для либеральной партии, который в состоянии был бы воспрепятствовать избранию м-ра Брэдло, и разъединяя либеральную и радикальную партии между собой, допустил бы скорее избрание тори, чем ненавистного радикала. Гг. Бэль, Джэмс и д-р Пирс являлись на сцену и тотчас же исчезали. М-р Яков Брайт и Арнольд Морлэй были названы кандидатами, но без всякого успеха. Произносилось также имя м-ра Эртона. Майора Лумлэя ввел и поддерживал м-р Бернал Исборн. Д-р Кенили выразил свою готовность выручить вигов. М-р Тиллет из Норвича, м-р Кокс из Бельпера тоже были приглашены, но ни один из них не соглашался выступить противником истинного радикала, который вел две избирательные кампании в Нордгэмптоне и был избранником радикальных рабочих уже в течение шести лет. Наконец, м-р Вильям Фоулер, банкир, взял на себя задачу передать представительство либерального и радикального избирательного участка члену торийской партии, и в самом деле ему удалось устроить избрание м-ра Мируэтера, торийского адвоката безупречной репутации. М-р Брэдло получил 1,766 голосов, т. е. на 133 голоса больше против февраля.