Исповедь

Во время этих выборов я впервые видела нечто похожее на народный мятеж. Сильные нападки вигов на м-ра Брэдло и гнунсые клеветы, которые распространялись о нем, затрагивая его личную жизнь и семейные отношения, довели до бешенства всех, кто его знал и любил, и когда выяснилось, что виги одержали победу благодаря неразборчивости своих средств и тому, что они передали участок тори, общее возмущение перешло в открытую ярость. Один пример может служить образчиком того, до чего доходили клеветники. Известно было, что м-р Брэдло разошелся с своей женой, и на основании этого говорили, что, будучи противником брака, он бросил жену и детей, доведя их таким образом до рабочего дома. Причина разлада была известна лишь немногим, потому что м-р Брэдло относился по-рыцарски к женщинам и ни за что бы не ограждал своей собственной чести ценой доброго имени женщины, на которой женился в молодости и которая была матерью его детей. Но со времени его смерти, единственная, пережившая его дочь, открыла, из преданности к памяти отца, печальную истину: она выяснила, что м-сс Брэдло была склонна к пьянству; долгие годы муж переносил её недуг и делал все возможное, чтобы вылечить ее; наконец, отчаявшись в излечении, он поместил свою жену в деревне, на попечение родственников, оставил ей дочерей, а сам уехал работать для прокормления семьи. Ни один человек не мог бы поступить более благородно и разумно в таких тяжелых обстоятельствах, но, быть может, с его стороны было излишним донкихотством скрывать настоящее положение дел и не заботиться о том, что о нем говорят в обществе. Его норгэмптонские избиратели не были знакомы с фактами, но знали его правдивым, благородным человеком, и эти злые нападки на его личный характер доводили их до бешенства, Во время избирательной агитации произошло несколько стычек из-за этих клевет, и в борьбе с такими низкими орудиями врагов, народ потерял всякую власть над своими страстями. Когда м-р Брэдло сидел совершенно обессиленный в отеле после объявления результата выборов, хозяин вбежал к нему, умоляя его выйти к толпе и постараться успокоить ее, потому что иначе дело может дойти до кровопролития в «Пальмерстоне», где жил м-р Фаулер; толпа осаждала двери и бросала камни в окна. Позабывши свою усталость, м-р Брэдло вскочил на ноги и поспешил на защиту тех, которые оскорбляли его и одержали теперь победу над ним. Ставши сам у входа, где только что сняли и разбили дверь, он повалил несколько человек из самых неистовых громителей, оттиснул толпу назад, успокоил ее убеждениями и порицанием и наконец, рассеял ее. Но в девять часов ему нужно было уехать из Нордгэмптона, чтобы поспеть на пароход в Америку в Квинстоун, и когда узнали об его отъезде, подавленный им мятеж снова разгорелся. Наконец, вмешалась полиция, прочитано было постановление о мятежах, вызваны солдаты, полетели камни, расшибались головы и окна, но никаких серьезных последствий стычка не имела. Больше всего пострадали «Пальмерстон» и типография «Mercury», органа вигов; в них совершенно исчезли окна и двери. На следующий день после выборов я вернулась домой и серьезно заболела воспалением легких. Вскоре после моего выздоровления я оставила Норвуд и поселилась в маленьком домике в Бэзуатере, где оставалась до 1876 г.

В том же году (1875), когда я выступила с пропагандой свободомыслия, основано было теософическое общество. Я часто с удовольствием вспоминала впоследствии, что в то время, когда я начала свою ораторскую деятельность в Англии, Е. П. Блаватская работала в Америке, подготовляя почву для образования теософического общества, которое и было основано в ноябре 1875 г.

Открытое чтение лекций я: начала в South Place Chapel в январе 1875 г.; м-р Монкюр Конвэй был председателем. В «National Reformer» 17-го января появилось извещение, что м-сс Анни Безант («Аякс») прочтет лекцию «о гражданской и религиозной свободе». Таким образом я отбросила свой псевдоним и вышла на поле битвы, с поднятым забралом. Диалектическое общество в течение многих лет устроивало свои собрания в помещении, нанимаемом у клуба социальных наук. Когда члены начали собираться, как всегда, 17-го февраля, дверь оказалась закрытой и им пришлось оставаться на лестнице. Выяснилось, что не прочтенная еще лекция «Аякса» показалась нестерпимой дли слабых нервов «социальных наук» и вход в обычную залу заседания был закрыт на этот раз и навсегда членам диалектического общества. Последние перекочевали вместе с «Аяксом» в отель Charing-Cross.

12-го февраля я в первый раз отправилась читать лекции в провинцию, и устроив в тот же вечер собрание в Биркенгэде, поехала ночным поездом дальше в Глэзгоу. Там происходили какие-то бега, кажется собачьи и многие из пассажиров, толпящихся на дебаркадере, были грубы и неприятны. Моим знакомым удалось все-таки найти мне купе и они не отходили от меня до отхода поезда. Но уже когда поезд двинулся, дверца вагона шумно распахнулась и кондуктор впихнул пассажира, который шатаясь уселся на диван. Придя немного в себя, он встал, и рассыпав по полу деньги, которые держал в руке, мутным взором глядел в пространство. Я с ужасом увидела, что он пьян. Положение мое было не из приятных, так-как поезд был курьерский и остановка предстояла очень не скоро. Мой неприятный спутник ползал несколько времени по полу, собирая рассыпавшиеся деньги; затем он медленно поднялся и обратил внимание на присутствие еще одного человека в купе. Он несколько времени пристально глядел на меня и затем предложил закрыть окно. Я кивнула головой в знак согласия, не желая вступать с ним в разговор и чувствуя смертельный ужас от сознания, что очутилась среди ночи в курьерском поезде наедине с человеком, недостаточно пьяным, чтобы быть беспомощным, но слишком пьяным, чтобы владеть собой. Никогда до того и никогда с тех пор я не ощущала такого ужаса. Я вижу его до сих пор, еле держащегося на ногах, с блуждающими глазами и отвисшим ртом; я же сидела не двигаясь и наружно совершенно спокойная, как это всегда бывает со мной в опасности, прежде чем я вижу возможность исхода, и только нащупывала в кармане перочинный ножик, приняв отчаянное решение пустить в ход это слабое оружие при первой надобности. Мой сопутчик стал подходить ко мне, когда вдруг послышался резкий шум и поезд замедлил ход.

– Что это? – промолвил мой пьяный сопутчик.

– Это тормозят, чтобы остановить поезд, – ответила я медленно и спокойно, хотя чувство облегчения, которое я ощущала, еле позволяло мне отчетливо произносить каждое слово.

Пьяный уселся с тупым видом глядя на меня, а чрез несколько минут поезд подъехал к станции – остановка была следствием поданного сигнала. Моя неподвижность сразу исчезла. Я побежала к окну, подозвала кондуктора и быстро сказала ему, что путешествую одна и очутилась в купе с полупьяным человеком. С обычной вежливостью железнодорожных служителей, он перевел меня в другое купе, перенес туда мой багаж, закрыл меня на ключ и наведывался ко мне. на каждой станции, пока мы не прибыли благополучно в Глэзгоу.

В Глэзгоу мне наняли комнату в отеле общества трезвости, и мне показалось до того необычайным и грустным очутиться вдруг одной, одинешенькой в чужой гостинице и в чужом городе, что и готова была разрыдаться. Это чувство, которому я не хотела поддаться из гордости, зависело, вероятно, отчасти от серого и неприглядного вида окружавшей меня обстановки. Теперь все это изменилось, но в то время гостиницы общества трезвости были крайне неопрятны. Воздержание от спиртных напитков и грязь не стоят, казалось бы, в связи одно с другим, но все-таки мне редко случалось бывать в гостиницах общества трезвости, в которых вода употреблялась бы в больших количествах для иной цели, чем для питья. Из Глэзгоу я отправилась на север, в Абердин, где меня встретила строгая, требовательная аудитория. Ни один звук не прерывал молчания, когда я вошла в залу и поднялась на эстраду; осмотрительные шотландцы не намеревались аплодировать неведомой ораторше с первого взгляда на нее; им нужно было сначала узнать, какова она. Они слушали угрюмые и молчаливые; я не могла тронуть их; они были созданы из гранита, подобно ихнему городу, и минутами мне казалось, что я рада была бы снять с себя голову и бросить ею в них, лишь бы прошибить эту крепкую стену. Около двадцати минут спустя какая-то удачная фраза вызвала шиканье одного из пресвитерьянцев. Я не замедлила ответить на вызов, это вызвало взрыв рукоплесканий, и лед растаял. Никогда с тех пор я не имела основания жаловаться на холодность абердинской аудитории. Обратный путь из Абердина в Лондон был тяжелым и длинным; мне приходилось ехать третьим классом в холодную февральскую погоду. Но все эти трудности содержали в себе долю радости, которая искупала все физические неудобства и сознание того, что я нашла себе дело, вносило в жизнь новую отраду.

28-го февраля я в первый раз появилась на эстраде в научном клубе в Лондоне, и была встречена с той теплотой и задушевностью, с которой свободомыслящие всегда готовы встретить всякого, кто приносит жертвы для того, чтобы вступить в их ряды. Зала этого клуба соединяется в моем уме с воспоминанием о многих тяжких столкновениях, о победах и поражениях, при чем побежденная или победительница, я всегда встречала там радушный привет. Любовь и преданность, с которой эти товарищи по убеждению поддерживали меня, вознаграждали меня в стократ за те слабые услуги, которые я имела возможность оказывать делу свободы; это дружеское отношение препятствовало возникновению какой либо горечи в моей душе по поводу неприязни некоторых, которые, быть может, забыли справедливость и доброе чувство. На здоровье мое ораторская деятельность оказала укрепляющее влияние. У меня всегда была несколько слабая грудь и когда я обратилась к доктору с вопросом, выдержу ли длинные часы лекций и речей, стоя на эстраде, он ответил: «это или вылечит или убьет вас». На самом деле это окончательно вылечило слабость легких и я сделалась сильной и здоровой, между тем как прежде всегда отличалась слабостью и болезненностью.

Было бы скучно передавать шаг за шагом историю восемнадцати деть моей ораторской деятельности; поэтому я избирала только несколько инцидентов, иллюстрирующих целое. И замечу также кстати, что часто мне и другим делали упреки, что нас привлекает к пропаганде выгодность пропаганды. Упрек этот противоречив почти до комичности истине. Однажды, я провела неделю в Нортумберлэнде и Дергэме, прочла двенадцать лекций и в результате оказался дефицит в одиннадцать шиллингов. Конечно, нечто подобное не могло повториться в позднейшие годы, когда, благодаря упорному труду, я создала себе имя, но я думаю, что каждый из моих единомышленников может вспомнить подобные же инциденты из времени своих дебютов. Несомненно, что каждый из нас, начиная, с м-ра Брэдло и до самого незначительного из его сподвижников, мог бы гораздо легче найти себе хороший заработок во всякой другой области труда и пользоваться при этом всеобщим одобрением, вместо нападок, которыми их осыпало общество. Я много читала в первые годы в Нортумберлэнде и Дергэме; рудокопы, живущие там, в большинстве случаев хитрый и упрямый народ, но к тем, кому они доверяют, они относятся с большой сердечной теплотой. В Сегилле и Бедлингтоне мне часто приходилось ночевать у них в хижинах и обедать у них за столом. Я ясно вспоминаю один вечер, когда мой хозяин, сам рудокоп по ремеслу, пригласил около дюжины товарищей ужинать вместе со мной. Разговор шел о политике и вскоре я убедилась, что мои собеседники более сведущи в английской политике, лучше понимают политические метода и, в общем, более интересны, чем большинство обыкновенных людей, которых приходится встречать на званых обедах в так называемом «обществе». Они принадлежали к неинтеллигентному классу, презираемому «джентльменами» и не имели внешних достоинств последних, но в политическом отношении они были гораздо более развиты и подготовлены к исполнению гражданского долга. Я так же отлично помню, как тряслась десять миль на повозке мясника, отправляясь читать лекции в каком-то отдаленном от железной дороги местечке. На каменистой и крутой дороге нас так растрясло, что у меня ныли все кости и мне казалось, что, выйдя на эстраду, я упаду наземь, как мешок, на половину наполненный камнями. Как эти радушные, добрые рудокопы были добры ко мне, как заботились о моих удобствах и с каким материнским участием относились ко мне женщины! Да, если мои противники, не знавшие меня лично, были часто злы и жестоки по отношению ко мне, то я находила вознаграждение в любви и почете, которым окружали меня простолюдины всей Англии: их привязанность брала верх над ненавистью и облегчала часто мое усталое, страдающее сердце.

Во время чтений в Лейчестере, в 1875 г., я натолкнулась на первый пример искажения истины врагами, и это доставило мне больше страдания и горя, чем это можно выразить. Один из моих ярых клерикальных противников объявил в прениях, следующих за лекцией, что я автор книги под заглавием «элементы социальных наук». Я никогда не слыхала об этой книге, но когда он заявил, что она стоит за отмену брака, и прибавил, что м-р Брэдло согласен с автором книги, я поспешила возразить ему. Не будучи знакома с книгой, я была хорошо знакома с взглядами м-ра Брэдло и знала, что в вопросе о браке он был скорее консерватором, чем революционером. Он был врагом учения «свободной любви» и открыто содействовал агитации, которую так героически вела в течение многих лет м-сс Иосифина Бутлер. Вернувшись в Лондон после лекции, я, конечно, навела справки о книге и её содержании, и узнала, что она написана одним доктором медицины несколько лет тому назад и прислана для отзыва в «National Reformer», так же как и в другие журналы и газеты. Книга состояла из трех частей – первая защищала с медицинской точки зрения то, что принято называть «свободной любовью»; вторая часть была чисто медицинская; третья состояла из ясного изложения закона о росте народонаселения по теории Rev. м-ра Мальтуса и – идя по следам Дж. Стюарта Милля – доказывала, что состоящие в браке обязаны добровольно ограничивать количество детей сообразно с своими средствами к существованию. М-р Брэдло, разбирая книгу, сказал, что она написана «с честной и чистой целью», и рекомендовал рабочим книгу для ознакомления с теорией роста народонаселения. Его враги воспользовались этой рекомендацией и объявили, что он разделяет взгляды автора на временность брачного союза и, несмотря на его неоднократные протесты, они приводили изречения против брака из книги, как взгляды самого м-ра Брэдло. Гнуснее такого образа действия ничего нельзя придумать, но таковы были на самом деле орудия, которые употреблялись против него в течение всей его жизни, причем нападавшие на него очень часто представляли самый невыгодный контраст с ним. Не находя никакого предлога к обвинениям в его писаниях, они воспользовались этой книгой, чтобы уронить его в глазах тех, которые не были знакомы с его взглядами из первых рук. Его враги опасались не его взглядов на брак – в этом отношении, как я уже упоминала, он был консерватором, – а его радикализма. Чтобы дискредитировать его как политического деятеля, они старались запятнать его в глазах общества с нравственной стороны, а для этого утверждение, что человек стремится «уничтожить брак и семью», самое подходящее орудие, которое должно непременно нанести рану. Это было источником его самых тяжелых конфликтов, еще более усилившихся вскоре вследствие его защиты теории Мальтуса. На меня тоже обрушились те же нападки и я вдруг очутилась оплеванной за взгляды, которых совершенно не разделяла.

Чтение лекций и дело пропаганды сопровождалось часто печальными инцидентами в то время. В Даруэне, в Ленкешире, в июне 1875 года, бросание камней считалось дозволенным аргументом против излагающей свои взгляды. В Свэнси, в марте 1876 г., опасность буйного отношения слушателей была настолько велика, что хозяин потребовал ручательства за невредимость помещения и ни один из моих знакомых в городе не решился брать на себя председательство на моей лекции. В сентябре 1876 г., в Гойлэнде, вследствие происков м-ра Геббльтвэта, методиста старинного образца, и двух протестантских миссионеров, зала, куда я пришла читать лекцию, оказалась переполненной толпой, которая встретила меня ревом, обступала эстраду, грозила мне кулаками и вообще выказывала больше жара, чем сочувствия. Воспользовавшись наступившей на минуту паузой, я начала говорить, и шум сменился тишиной. Но когда я уходила из залы, шум возобновился и я медленно пробиралась к выходу среди толпы, которая бесновалась, грозила и наступала на меня, при чем, однако, те, которые были ближе всего, почему-то отступали и очищали мне дорогу. Выйдя из залы на улицу, толпа сделалась еще отважнее в темноте и стала подступать ко мне с кулаками; но один только из направленных на меня ударов достиг меня и попытки опрокинуть коляску не удались, благодаря кучеру, который пустил лошадей во всю прыть. Несколько позже м-р Брэдло и я были вместе в Конгльтоне, куда нас пригласили м-р и м-сс Кольстенгольм-Эльми. М-р Брэдло говорил на митинге в тот же вечер под аккомпанемент летящих в дребезги окон, и я, сидя с м-сс Эльми около эстрады, получила сильный удар в затылок от камня, брошенного кем-то в залу. От места собрании до нашего дома нужно было пройти версты полторы и все время за нами шла толпа, бросая камни, распевая из всех сил гимны и прерывая их от времени до времени проклятиями и ругательствами. На следующий вечер я читала лекцию и наша свита бросающих камни поклонников проводила нас до самой залы собрания. Среди лекции кто-то крикнул: «Вон ее!» и известный в околотке силач по имени Бербери, который пришел на митинг вместе с несколькими друзьями только для того, чтобы мешать, встал как по сигналу против эстрады и громким голосом прервал меня. М-р Брэдло, занимавший председательское кресло, пригласил его сесть и когда он все-таки продолжал мешать, объявил ему, что нужно или сидеть спокойно, или выйти из залы. «Выведете меня!» крикнул Бербери, становясь в вызывающую позу. М-р Брэдло сошел с эстрады, подошел к буяну, который тотчас же бросился на него и хотел его повалить. Но он не принял в соображение громадной физической силы своего противника и когда свалка кончилась, Бербери оказался побежденным. Среди всеобщего возбуждения он был оттеснен к двери, при чем м-р Брэдло пользовался им же, чтобы оттеснить его товарищей, порывающихся вступиться за него; у дверей он сдан был, наконец, полиции. Председатель вернулся тогда к своим нормальным функциям, обратившись ко мне с кратким внушением: «Продолжайте». Я стала говорить дальше и смогла спокойно закончить лекцию. Но когда мы вышли на улицу, начиналось опять бросание камней и один из них расшиб висок м-сс Эльми. Постепенно этот бурный элемент нашей деятельности ослабевал и то, что я испытала в этом отношении, сущие пустяки сравнительно с приключениями моих предшественников. Первые раза появления м-ра Бредло на эстраде сопровождались серьезными свалками и точно также м-сс Гэрриет Ло, очень энергичная и талантливая ораторша, пережила не один бурный вечер, когда читала лекции и произносила речи.

В сентябре 1875 г. м-р Брэдло опять отправился в Америку, чтобы заработать там деньги для уплаты долгов. К несчастью он заболел тифом и его надежды освободиться от долгов были разбиты. Его жизнь была долго в опасности, но благодаря искусству врача и ухаживающей за ним сиделки он выздоровел. В Baltimore Advertiser было сказано:

«Эта длинная и серьезная болезнь разрушила его планы и отдалила достижение цели, с которой он приехал в Америку; но он выказал себя воплощением мягкости и терпения во время своей болезни в чужой стране, и вызвал глубокую симпатию во врачах и ухаживающих за ним людях своей благодарностью за малейшее, оказываемое ему внимание».

Его мужественное отношение к смерти также вызывало всеобщее изумление, особенно в виду особых обстоятельств его болезни на чужбине и вдали от всех близких. В нем не было ни тени страха от сознания близкого конца. Пастор Фротингэм публично выражал свое высокое мнение о м-ре Брэдло в своей церкви, говорил о его полном достоинства спокойствии, и, будучи сам религиозным человеком, имел однако смелость выразить свое уважение к спокойной силе духа.

М-р Брэдло вернулся в Англию в конце сентября, превратившийся в тень, слабый как ребенок, и еще в течение долгих месяцев носил следы своей борьбы со смертью.

Частью моих осенних занятий во время его отсутствия было чтение изданных потом отдельной книжкой шести лекций о французской революции. Это бурное время имело для меня необычайную привлекательность. Я много думала о нем, строила разные теории и меня очень привлекала идея рассказать события того времени с народной точки зрения. Я прочла для этого массу текущей литературы революционной поры, основательно изучила монументальное сочинение Луи Блана, затем Мишлэ, Ламартина и других. К счастью для меня, м-р Брэдло имел громадную коллекцию книг об этом предмете и пред отъездом из Англии привез мне целый ворох книг, освещавших революцию с аристократической, церковной и демократической точек зрения; я прочла их все очень внимательно, и до того прониклась духом того времени, что французская революция стала казаться мне драмой, в которой я сама принимаю участие, и действующие лица которой мои личные друзья или враги. В этом, равно как и во многом другом в моей общественной деятельности, я многим обязана м-ру Брэдло за его влияние; благодаря ему, я старалась всесторонне знакомиться со всяким предметом и особенно тщательно изучать те идеи, с которыми я менее всего была согласна, прежде чем считать себя в праве говорить, высказывать свое мнение о предмете.

Начиная с 1875 г. я исполняла должность вице-председателя национального общества свободомыслящих – общества, основанного на широком понимании свободы и избравшего своим лозунгом: «мы ищем истину». М-р Брэдло был председателем и я состояла его помощницей до тех пор, пока он не сложил с себя этой обязанности в феврале 1890 г. Девять месяцев спустя я сделалась членом теософического общества. Под разумным и умелым ведением м-ра Брэдло клуб приобрел большую силу как в религиозных, так и в политических, делах, огромная масса его членов, как мужчин, так и женщин, были свободомыслящими и вместе с тем, радикалами в политике и образовали зерно серьезных работников, которые в свою очередь могли группировать вокруг себя, еще большие, массы других и иметь таким образом сильное влияние на общественное мнение. Раз в год, созывалось общее собрание членов, и не одна глубокая постоянная дружба начиналась во время этих годичных собраний, так что по всей Англии раскинулась сеть преданных последователей «нашего Чарли». Это были те люди, которые покрывали расходы, сопряженные с выбором его в парламент, поддерживали его в избирательной борьбе, приезжали в Лондон, чтобы устраивать демонстрации в его пользу. И вокруг них нарастала громадная партия, «наибольшее количество приверженцев, которое имел какой либо политический деятель за исключением Гладстона», как сказал однажды один выдающийся человек, который расходился с ним в религиозных взглядах, но очень ревностно поддерживал его в политике. Приверженцы Брэдда были рудокопы, ткачи, сапожники, мастеровые всевозможных профессии, сильные, стойкие люди, на которых можно было положиться, и которые любили его беспредельно.

Глава VIII

Брошюра д-ра Нольтона

Начался 1877 г. и в самом начале его поднялась борьба, которая хотя и кончилась полной победой, но принесла с собой горе и страдание, о которых тяжело даже вспоминать. Один американский врач, д-р Чарльс Нольтон, убежденный в истине учения Rev. м-ра Мальтуса, понял, что эта теория или не будет иметь практического значения или будет способствовать увеличению проституции, если не учить семейных людей ограничению семьи сообразно с средствами к существованию; исходя из этой мысли он написал брошюру о добровольном сокращении семьи. Она была напечатана в тридцатых годах – кажется около 1835 г. – и свободно циркулировала как в Англии, так и в Америке около сорока лет. Философы Бентамовской школы, как напр. Дж. Стюарт Милль, защищали учение Нольтона, и влияние увеличения народонаселения на бедность обитателей страны сделалось аксиомой в политической экономии. Работа д-ра Нольтона была физиологическим трактатом о брачной гигиене и родительской ответственности. Автор был сторонником ранних браков во имя чистоты общественных нравов; но так как ранний брак людей с малыми средствами большей частью сопровождается большим количеством детей и ведет к пауперизму или недостатку необходимой пищи, одежды, воспитания детей и устройства их в жизни, то д-р Нольтон стоял за пропорциональность роста семьи с средствами к существованию и указывал средства ограничения семей. Брошюра эта не вызывала никаких преследований до тех пор, пока какой-то бристольский книгопродавец не пустил в продажу несколько экземпляров, снабженных им самыми неприличными иллюстрациями, за что был привлечен к ответственности и осужден. Издатель «National Reformer», бывший также издателем книг м-ра Брэдло и моих, купил среди прочих изданий и брошюру д-ра Нольтона; его за это привлекли к суду и, к нашему огорчению, он сам признал свою вину, ходатайствуя только о снисхождении. Мы сейчас же взяли у него обратно свои издания, и после тщательного обсуждения всех обстоятельств решились сами издать преследуемую брошюру д-ра Нольтона, чтобы поднять вопрос о праве свободного обсуждения интересующего общество вопроса, даже и в том случае, когда вместе с советом ограничивать рост семьи даются указания, как исполнить этот совет. Мы наняли маленькую книжную лавку, напечатали брошюру и послали извещение в полицию, что начнем продажу в известный день и известный час, и что будем продавать сами, чтобы не привлечь к ответственности никого постороннего. Мы отказались от своих должностей в «национальном обществе свободомыслящих» чтобы не нанести ему вреда, но как исполнительный комитет сначала, так и годовое собрание потом, отказались принять нашу отставку. Наше отношение к брошюре д-ра Нольтона было очень определенное; если бы нам принесли ее для издания, мы бы несомненно отклонили ее, так как серьезного интереса по своему содержанию она не представляла. Но раз автор подвергся преследованию за советы ограничения семьи, то вопрос перешел на почву свободы печати. В предисловии к новому изданию было сказано следующее от имени издателей: