Читать книгу Исповедь (Анни Безант) онлайн бесплатно на Bookz (4-ая страница книги)
bannerbanner
Исповедь
ИсповедьПолная версия
Оценить:
Исповедь

4

Полная версия:

Исповедь

Оглядываясь теперь на свою прошлую жизнь, я вижу, что основным её мотивом среди всех ошибок, слепых заблуждений и призрачных увлечений, была жажда принести себя в жертву чему-нибудь более высокому, чем собственное я; это чувство было таким сильным и настойчивым, что я вижу в нем теперь стремление, принесенное из предыдущего существования и властвующее над настоящим. Доказательством этого служит тот факт, что следование влечению не являлось результатом сознательного акта воли, принуждающей себя к смирению и к горестному отречению от чего-нибудь дорогого сердцу, а радостным следованием по легчайшему пути; приношение жертвы казалось привлекательнее всего другого и не принести её было равносильно отрешению от самых глубоких стремлений души, чувству оскверненности, бесчестия. И в этом заключается заблуждение многих великодушных голосов, раздававшихся в последнее время с такой убедительностью в мою защиту. Старания служить другим не были для меня трудными подвигами самоотречения, а, напротив, были следованием непреодолимым влечениям. Мы не превозносим мать, которую сила любви заставляет кормить плачущего ребенка и согревать его у своей груди; скорее мы готовы были бы осудить ее, если бы ее отвлекла от плача ребенка какая-нибудь пустая забава. И то же самое можно сказать про всякого, кто не закрывает ушей, чтобы не слышать плачущих людей; их меньше можно превозносить за то, что они стараются помочь, чем порицать, если бы они отстраняли себя от чужих страданий. Я знаю теперь, что именно этот плач страдающих и возбуждал деятельность моей души в течение всей жизни и что я родилась с готовностью узнать о людских страданиях от тех, которые до меня приносили жизнь на служение людям. Эти жизни прежних служителей человечества вызывали передо мною в детстве картины мученичества, они же преисполнили благочестия подрастающую девушку, заставили взрослую женщину идти навстречу насмешкам и ненависти, и привели ее, наконец, к теософии.

Пасха 1866 г. была знаменательной эпохой в моей жизни. Я познакомилась с пастором, за которого вышла потом замуж, и победила первое возникшее у меня религиозное сомнение. За год до того, на Рождестве, открыта была маленькая миссионерская церковь в очень бедном квартале Лондона; она находилась недалеко от дома моего дедушки в Альберт-сквере, и я вместе с одной из моих теток посвящали довольно много времени заботам о маленькой церкви. К Пасхе мы украсили ее весенними цветами, росистыми подснежниками, душистыми фиалками и желтыми цветками лесных нарциссов, доставив этим громадное удовольствие теснящемуся в церкви бедному люду и лондонским детям, из которых многие никогда не видели цветка в своей жизни. Там я познакомилась с пастором Франком Безантом, молодым человеком, который только что кончил университет в Кембридже, вступил в духовное звание и сделался настоятелем маленькой миссионерской церкви. Странно, что я в одно и то же время встретила впервые человека, за которого должна была выйти замуж, и испытала первые проявления религиозных сомнений, которым суждено было впоследствии расторгнуть мой брак.

Сомнение мелькнуло у меня как внезапно взвившаяся пред моими глазами шипящая змея… Я поборола его в одну минуту, потому что сомнение было для меня грехом, и сомнение в самый канун Пасхи еще более тяжким преступлением. Я поспешила убедить себя, что эти кажущиеся противоречия необходимы как испытания силы веры и я заставляла себя повторять знаменитое Тертулиановское «Credo quia impossible» до тех пор, пока из машинального повторения оно не превратилось, наконец, в торжествующую уверенность. Я напомнила себе слова св. Петра, говорившего, что в посланиях Павла есть много непонятного для невежественных и непостоянных, идущих к своей собственной погибели. Я с ужасом решила, что мое невежество и непостоянство должно быть безгранично, и я наложила на себя лишний пост в наказание за свое невежество и отсутствие твердости веры. Я вспоминала о том, как апостол Иоанн бежал из города при въезде в него Керинта, боясь, чтобы кровли не обрушились на еретика и не задавили кого-нибудь, стоящего вблизи него, и я глядела на еретиков с священным трепетом. Чтение Пусэя внушило мне глубокую ненависть к ересям и мне хотелось успокоиться вместе с ним на вере, которая должна быть старой, потому что она вечная, и должна быть неизменной, потому что она истинна. Я даже не хотела читать сочинений любимца моей матери, Стэнли, потому что он не был непоколебимым и потому что Пусэй осуждал его «неопределенность выражений, уничтожающую всякую определенность смысла». Можно себе представить в виду всего этого, какой болью отозвалось во мне мое первое сомнение, и как я поспешила сразить, похоронит его и уравнять землю над его могилой. Но оно прошло над моей душой и оставило в ней след.

Глава IV

Замужняя жизнь

Последний год моей девической свободы приближался к концу. Как объяснить мне здравомыслящим читателям, каким образом я сделалась невестой прежде чем мне минуло девятнадцать лет, и почему я была замужней женщиной-ребенком, когда мне исполнилось двадцать лет? Оглядываясь назад на то, что происходило двадцать-пять лет тому назад, я чувствую глубокую жалость к девушке, переживавшей тогда критический момент жизни с таким беспомощным непониманием брака, полной таких неисполнимых грез и совершенно не подходящей к роли жены. Я уже говорила, что в мечтаниях моей юности любви уделялось мало места, отчасти вследствие того, что мне не приводилось читать романов, отчасти потому что я преисполнена была мистических порывов.

Все девушки носят в себе зародыш страсти и развитие её зависит от характера, приносимого ими в жизнь, и от влияний окружающей обстановки. У меня в детстве и юности были два идеальных образа, на которые обращены были нежные всходы страсти – моя мать и Христос. Я знаю, что это сопоставление покажется странным, но я стараюсь восстановить факты моей жизни такими, как они были, а не придавая им условного освещения. У меня были друзья среди мужчин, но не было ухаживателей, – по крайней мере, насколько я тогда знала; впоследствии я слыхала, что у моей матери несколько раз просили моей руки, но она каждый раз отклоняла предложения в виду моей крайней молодости; я имела друзей, с которыми охотно беседовала, потому что они знали гораздо больше чем я, но им не было уделено места в моих грезах. Все мои мысли направлены были на идеал божественного совершенства во Христе, и я мечтала сделаться сестрой в какой-нибудь общине, чтобы посвятить всю свою жизнь культу Христа и служению Его бедным. Я знала, что мать будет противиться осуществлению этой мечты, но мысль об избавлении от суетности обыденной жизни какой-нибудь великой жертвой неудержимо влекла меня.

Одним из результатов подобного взгляда на религию является идеализация священника, посланника и избранного служителя Божия. Выше всякого титула, дарованного земными монархами, кажется это отличие, пожалованное как бы самим «Королем над королями»; с ним на простого смертного нисходит божественное величие и венчает голову священнослужителя венцом тех, кто входит в число «королей и священников Божиих». При подобном понимании священнического сана, положение жены пастора, уступающее только идеалу монашеской жизни, казалось в высшей степени привлекательным, самая же личность избираемого пастора играла при этом второстепенную роль: «священный сан», близость к «святым вещам», благословение Божие, которое, казалось, простирается и на жену – все это придает пасторской жизни обаяние в глазах тех, которые склонны к самопожертвованию и имеют сильно развитое воображение. Обаяние это особенно сильно действует на живые умы, чистые сердца и души, отзывчивые на всякий благородный порыв, на всякий призыв к личному самопожертвованию. Когда впоследствии эти чуткие души достигают тех высших ощущений, тени которых манили их, когда они доходят до подвигов самопожертвования, о которых в юности до них доходили только слабые отзвуки, тогда покрывало ложного пророка падает и обнажает скудость его духовных сил; жизнь оказывается загубленной или же среди непогоды и бушующих волн она теряет мачты и паруса, но достигает, наконец, спасительной гавани, обретая более высокую веру.

Летом 1866 г. я сделалась невестой молодого пастора, которого встречала весной в миссионерской церкви, при чем наше знакомство было очень поверхностным. Мы провели неделю в обществе друг друга и были единственными молодыми членами небольшого общества, проводящего вместе летние праздники. Во всех прогулках, катаниях верхом и в экипажах мы естественным образом составляли неразлучную пару. За несколько часов до своего отъезда он сделал мне предложение, считая мое согласие несомненным в виду того, что я допускала его постоянное сообщество в течение недели. Относительно других девушек такое предположение было бы совершенно справедливым, но оно было ошибочно в применении ко мне, занятой совершенно иными мыслями. Я была поражена его предложением и моя чуткая гордость была задета тем, что при строгости моих принципов могло казаться обвинением в кокетстве; не решаясь последовать внушению первой минуты и ответить отказом, я уклонилась от всякого ответа. М-ру Безанту нужно было спешить на поезд и он успел только взять с меня слово держать все происшедшее в тайне до тех пор, пока он сам не переговорит с моей матерью. Он авторитетно заявил, что было бы неблагородно с моей стороны выдать его тайну, и уехал, оставив меня в полном отчаянии. Последовавшие затем две недели принесли мне первые нравственные страдания в жизни – у меня была тайна от матери и, несмотря на все мое страстное желание рассказать ей все, я не решалась сделать этого из опасения совершить нечестный поступок. Встретившись с пастором Безантом по возвращении в Лондон, я решительно отказалась от дальнейшего соблюдения тайны, и затем из какой-то непонятной слабости и опасения причинить страдания, я очутилась невестой человека, к которому не чувствовала и не выказывала никакой любви. Несколько месяцев прошло прежде чем мать моя согласилась на официальное обручение; она говорила, что я слишком еще ребенок, чтобы связывать себя словом. Мое внутреннее сопротивление при мысли о замужестве бледнело перед возникающей перспективой стать женой священника и трудиться на пользу церкви и неимущих. У меня не было случая утолить возрастающую жажду полезного труда пока я жила в мирной и счастливой домашней обстановке; религиозный энтузиазм изгонялся моей матерью как все резкое и неуравновешенное. Все что было истинно глубокого и правдивого в моем характере возмущалось против беспечности и бесполезности моего образа жизни; я жаждала труда, стремилась всей душой посвятить себя, как это делали святые, служению церкви и неимущим, борьбе против греха и нищеты. Какими ничего не говорящими словами были для меня тогда грех и нищета! «Положение жены пастора дает больше возможности приносить пользу, чем всякое другое» – этим доводом меня можно было убедить легче всего.

Осенью состоялось официальное обручение и четырнадцать месяцев спустя я вышла замуж. Во время промежутка между обручением и свадьбой я раз попыталась порвать с женихом, но когда я заикнулась об этом матери, вся её гордость возмутилась против моих слов. Неужели я, её дочь, смогу не сдержать слова и запятнать себя обманом по отношению к человеку, которому дала слово стать его женой? Моя кроткая мать умела быть настойчивой, когда дело шло о вопросе чести, и я уступила её желанию, привыкши видеть закон в каждом взгляде или слове её, если только это не касалось религии. Таким образом я вышла замуж зимой 1867 г., не имея более ясного представления о браке, чем четырехлетний ребенок. Моя жизнь протекала до тех пор в мире фантазий, в которые не проникало никакое представление о зле; я была ограждена от всяких страданий и забот, была в полном неведении относительно брачной жизни, не была подготовлена к ней и очутилась вполне беззащитной, когда у меня внезапно открылись глаза на действительность. Вспоминая об ощущениях того времени, я настойчиво утверждаю, что не может быть более рокового заблуждения, чем воспитание девушек в неведении обязанностей и трудностей предстоящей им в замужестве жизни; тем труднее приходится им, когда жизненный опыт застигает их вдали от привычной обстановки, от старых друзей, от прежнего убежища на груди матери. Эта «безграничная невинность», быть может, красива и привлекательна, но обладание ею крайне опасно, и Ева должна познать добро и зло прежде чем она покидает эдем материнской любви. Много несчастных браков происходит от впечатлений первой поры совместной жизни, от сотрясения, испытываемого чуткой душой чистой, невинной девушки, от её беспомощного возмущения и охватывающего ее ужаса. Мужчины, воспитанные в гимназиях и университетах, и познавшие жизнь в сношениях с окружающим миром, едва ли в состоянии допустить возможность истинно детского неведения во многих девушках. Тем не менее такое неведение существует, у некоторых девушек по крайней мере, а матери должны бы были уберегать своих дочерей от слепого подчинения супружескому игу.

Прежде чем покончить с спокойной порой девичества и начать повествование о бурном жизненном пути, я должна упомянуть об одном происшествии, отмечающем пробуждение во мне интереса к внешнему миру политической борьбы. Осенью 1867 г. мать моя вместе со мной гостила у наших близких друзей Робертсов в Пендльтоне, близ Манчестера. Робертс был «адвокатом бедного люда», как его с любовью называла не одна сотня людей. Он был близким другом Эрнеста Джонса и всегда был готов отстоять бедного человека совершенно безвозмездно. Он принимал деятельное участие в агитации против работы женщин в рудниках. Часто рассказывал он мне, как он сам видел женщин, работающих не по силам, обнаженных до пояса и в юбках, едва доходящих до колен; грубые, говорящие площадным языком, они утратили всякое представление о женской скромности и грации. Видел он также работающих там же маленьких детей, трех и четырех лет, поставленных караулить двери; они иногда засыпали от изнеможения и тогда их будили руганью и пинками, заставляя вновь приниматься за непосильный труд. Глаза старого адвоката блистали и голос его громче звучал, когда он говорил об этих ужасах, но затем лицо его просветлялось, когда он прибавлял, что после того, как все было кончено и рабству положен был предел, ему приходилось бывать в каменноугольных местностях, и женщины, стоя у дверей, брали на руки детей, показывая им адвоката Робертса и посылая ему вслед приветствия и благословения за то, что он сделал. Этот милый старик был моим первым наставником в общественных вопросах и я была понятливой ученицей. Я не интересовалась политикой, но бессознательно проникалась взглядами окружавших меня людей. Я смотрела на рабочий класс, как на людей, которых нужно обучать, о которых нужно заботиться и всегда обращалась с ними с большой вежливостью, зная, что мне, как леди, следует относиться с одинаковой учтивостью ко всякому человеку, будь он богат или беден. Но для м-ра Робертса «бедные» были рабочими пчелами, производителями богатства, имевшими право на самоуправление, а не на то, чтобы о них заботились, на справедливое к ним отношение, а не на благотворительность, и он проповедовал мне эти идеи при всяком удобном и неудобном случае. Я была его любимицей и часто отвозила его по утрам в контору, очень гордясь тем, что мне доверяли править лошадью по многолюдным улицам Манчестера. «Какого вы мнения о Джоне Брайте?» вдруг спросил он меня однажды, пристально глядя на меня из под нависших бровей. «Я никогда не задумывалась о нем», был мой небрежный ответ. «Это, кажется, невоспитанный господин, постоянно затевающий скандалы?» «Ну да, я так и знал», накинулся он на меня. «Я всегда это говорил. Все вы, благовоспитанные девицы, не дошли бы в рай, если бы там пришлось соприкоснуться с Джоном Брайтом, самым благородным борцом за народное дело».

Таков был этот вспыльчивый и милый «демагог», как его называли, в доме которого мы гостили, когда полковник Келли и капитан Дизи, два фенианских вождя, были арестованы в Манчестере и преданы суду. Все ирландское население пришло в волнение; 18-го сентября полицейский возок, в котором их везли в сальфордскую тюрьму, должен был остановиться под железнодорожным мостом в Бельвю, потому что внезапно упала одна из лошадей, подстреленная кем-то по дороге. Чрез минуту возок был окружен и пущены в ход отмычки, чтобы открыть дверцу воска. Она сопротивлялась; целый отряд полицейских приближался на помощь осажденным и необходимо было открыть дверцу, чтобы дать узникам время скрыться. Нападающие крикнули конвойному Бретту, сидящему внутри, чтобы он передал ключи. Он не соглашался и кто-то крикнул: «прострелить замок!» Чрез минуту дуло револьвера было приставлено к замку и он отлетел; но Бретт, который нагнулся, чтобы посмотреть через скважину замка, получил пулю в голову и упал замертво в тот момент, когда дверь открылась. В одну минуту Эллен, семнадцатилетний юноша, выломал дверцы отделений, занятых Келли и Дизи и вытащил их оттуда; в то время, как двое или трое помогали им добраться до верного убежища, остальные бросились промеж беглецов и полиции, и с револьверами в руках отстояли безопасность их побега. Когда фенианские вожди благополучно скрылись, остальные стали расходиться и молодой Виллиам Эллен, который думал только о своих вождях, выстрелил из своего револьвера на воздух, не желая проливать крови для своей собственной защиты. Обезоруженный по своей собственной вине, он попался в руки полиции, которая повалила его, избила и отвела его ослабевшего и покрытого кровью в тюрьму, где он встретил нескольких товарищей совершенно в таком же положении, как он сам. Тогда Манчестер совершенно сошел с ума, и расовая ненависть вспыхнула ярким пламенем; ирландскому рабочему опасно было очутиться в толпе англичан, англичанину рискованно было попасть в ирландский квартал. Друзья заключенных осаждали дом «адвоката Робертса», прося его заступиться за них, и он отдался со всей своей страстностью защите их дела. Человек, который по чистой случайности убил конвойного, успел благополучно скрыться и никто из других не причинил серьезных увечий людям. Назначена была специальная комиссия под председательством судьи Блэкборна – «вешателя», как с возмущением называл его м-р Робертс, и вскоре она прибыла в Манчестер, несмотря на все старания м-ра Робертса изменить место разбирательства; он знал, что в Манчестере трудно было рассчитывать на справедливый разбор дела. 25 октября заключенные предстали пред своими судьями, закованные в кандалы, и м-р Эрнест Джонс, их защитник, напрасно протестовавший против этого нового оскорбления, отказался от защиты и вышел из залы заседания. Следствие шло с такой быстротой, что 29 октября Эллен, Ларкин, Гульд (О'Брайн), Магир и Кондон сидели на скамье подсудимых, обвиненные в убийстве.

Первый раз мне привелось увидеть разъяренную толпу в тот день, когда мы поехали в суд; на улицах были баррикады, солдаты стояли с оружием в руках, вход в здание суда охранялся военными отрядами. Внезапно нашу коляску, едущую шагом, остановила ирландская часть толпы, и по окнам раздались удары могучих кулаков и ругательства по адресу «проклятых англичан, отправляющихся смотреть, как будут убивать молодцов». Положение становилось критическим, потому что в карете нас сидело три пожилые женщины и две молодые девушки; тогда меня осенила мысль, что толпа просто не знает, кто мы, и дотронувшись до одной из угрожающих нам рук, я сказала тихим голосом: «Друзья, это жена и дочери м-ра Робертса». «Робертса! адвоката Робертса! Да благословит его Господь! Пропустите его карету!» И все угрожающие лица осветились приветливой улыбкой, проклятия сменились благословениями и дорога к суду была мгновенно очищена для нашей коляски.

Увы! если за оградой здания суда толпа была возбуждена сочувствием к заключенным, то в зале заседания общее настроение было против них и при самом открытии разбирательства обнаружилось враждебное отношение прокурора и членов суда. Защитниками назначены были Дигби Сэймур и Эрнест Джонс и м-ру Робертсу казалось, что они недостаточно пользуются своим правом отвода присяжных заседателей; он знал, как и мы все, что многие из назначенных присяжными громогласно заявили о своей ненависти к ирландцам, и м-р Робертс настаивал на их отводе в противоположность к пассивному отношению защитника. Тщетно судья Блэкборн грозил арестовать мятежного адвоката. «Дело идет о жизни этих людей, милорд», с возмущением ответил он. «Выведите этого человека!» приказал взбешенный судья, но когда судебные пристава приблизились медленным шагом – они разделяли общую всему бедному люду любовь и уважение к этому неустрашимому борцу, – судья вдруг отменил свое распоряжение и позволил ему остаться в зале.

Несмотря на все старания м-ра Робертса, в составе присяжных оказался один человек, объявивший, «что ему безразлично, что бы ни доказало следствие и что он рад бы был повесить всех этих ирландских негодяев». Последствия показали, что не он один придерживался этого взгляда, потому что допущены были самые гнусные свидетельские показания; женщины самого низкого разряда призваны были в свидетельницы и их показания принимались безапелляционно; этим путем разбито было доказательство alibi Магира, признанное впоследствии высшей инстанцией и вернувшее свободу обвиненному. Ничего не могло спасти сужденных заранее людей от ожидавшего их приговора; с того места, где я сидела, я ясно видела, как в маленькой комнатке, за залой заседания, судебный служитель хладнокровно приготовлял еще задолго до произнесения приговора черные шапочки для подсудимых. Приготовленный заранее ответ «виновен» был повторен относительно каждого из пяти подсудимых, и подсудимые были спрошены, согласно обычаю, не могут ли они что-нибудь сказать в защиту от смертного приговора. Юноша Эллен произнес очень отважную и мужественную речь, сказал, что он выстрелил только на воздух и что если бы он выстрелил как следует, то, быть может, смог бы спастись; затем он прибавил, что помогал спасти Келли и Дизи, не сожалеет об этом и готов умереть за Ирландию. Магир и Кондон заявили, что не были на месте происшествия, но что они готовы, как и Эллен, умереть за отечество. Смертный приговор был произнесен и как эхо на саркастическое «Да смилуется Господь над вашими душами»! пять отчетливых голосов, ни на минуту не вздрогнувших от страха, произнесли хором «Боже, спаси Ирландию»! и осужденные исчезли один за другим из виду прежде, чем я успела отвести полные слез глаза от их скамьи.

После этого наступило грустное время. Тяжело было видеть отчаяние несчастной невесты Эллена, которая на коленях умоляла нас «спасти её Виллиама». Ничего невозможно было сделать для отмены приговора и 23 ноября Эллен, Ларкин и О'Брайн были казнены чрез повешение на дворе Сальфордской тюрьмы. Если бы они были борцами за свободу Италии, Англия осыпала бы их почестями; на своей же родине она похоронила их как простых убийц в глинистой земле тюремного двора.

Я узнала гораздо позже с большим удовольствием, что м-р Брэдло и я были в 1867 г. до некоторой степени сообщниками, хотя и не знали о существовании друг друга, при чем, конечно, он сделал тогда очень многое, а я могла только выказать участие к осужденным, как девушка, впервые познавшая гражданские обязанности. В «National Reformer», 24 ноября, я прочла речь, произнесенную м-ром Брэдло в защиту обвиняемых в Клеркенвиль Грине. Еще раньше, в октябре, он напечатал горячую статью, отстаивая независимость Ирландии.

В декабре 1867 г. я оставила тихую пристань счастливой и безмятежной девичьей поры и очутилась среди бурного моря жизни, волны которого нахлынули на меня тотчас же. Я и мой муж оказались с самого начала неподходящими друг к другу. У него были очень строгие понятия об авторитете мужа и покорности жены; он придерживался теории о том, что муж глаза дома, и обращал большое внимание на подробности в домашнем быту, был точен, методичен, часто выходил из себя и с трудом успокаивался. Я же, привыкшая к свободе, была равнодушна к подробностях в хозяйстве, порывиста, вспыльчива и горда как дьявол. Мне никогда не приходилось слышать резкого слова к себе, никто мне не приказывал, мне всегда старались облегчить путь ко всему, и ни одна забота не касалась меня до тех пор. Резкость вызвала во мне сначала изумление, потом слезы негодования, а спустя несколько времени гордое, вызывающее сопротивление, холодное и твердое как железо. Легкомысленная, веселая, восторженная девушка превратилась и очень живо превратилась – в серьезную, гордую, сдержанную женщину, хоронившую глубоко в своем сердце все надежды, опасения и разочарования. Я по всей вероятности была плохой женой с самого начала, хотя мне кажется, что при другом обращении, я понемногу превратилась бы в удовлетворительную подделку под общераспространенный тип жен. Но печальным началом моей новой жизни было полное неведение, с которым я вступила в нее, и которое было причиной моих первых впечатлений ужаса и обиды. Кроме того, я понятия не имела о хозяйстве и об экономном обращении с деньгами – я прежде никогда не получала карманных денег и ни разу не купила себе хотя бы пары перчаток. При всем своем желании исполнять хозяйственные обязанности, я не умела возиться с мелочами, старалась поскорей сделать, что было необходимо, и вернуться к своим излюбленным книгам. В душе я постоянно тосковала о матери, хотя и не высказывала этого, убедившись, что это возбуждает ревность и злобу в моем муже. К окружающим меня чужим людям я не чувствовала никакой симпатии. Меня навещали дамы, которые умели разговаривать только о детях и о прислуге – а эти вопросы были для меня крайне томительны, они же были точно так же чужды всего, что наполняло мою жизнь, вопросов религии, политики и науки, как я была далека от их разговоров о женихе горничной, о расточительности кухарки, употребляющей масло, когда можно было отлично обойтись жиром. Мудрено ли, что, живя в подобной атмосфере, я сделалась молчаливой, грустной и угнетенной?

bannerbanner