скачать книгу бесплатно
– Я скрашивала, не отвечают.
– Не отвечают? Куничка, слышишь? Не отвечают.
– Вы бы вышли барин.
– Зачем я выйду? Разве их много? Скажи им, что они ошиблись!
– Я говорила.
– Что же?
– Говорит: «отоприте!»
– Гм!
– Нюничка, да ты бы вышел в переднюю, спросил…
– Что я буду выходить один?! Г-н Мехлюдьев! – крикнул вдруг поэт, стуча в стенку. – Г-н Мехлюдьев! Вы спите?
– Нет, не сплю, – послышался слабый голос жильца.
– Вы слышали? Звонят!
– Да, слышал… – печально отвечал жилец.
– Кто бы это мог быть? А? Как вы думаете, кто бы это мог быть?
«Кто бы это мог быть? Ха! Блаженное неведение! – думал Мехлюдьев. – И ты не догадываешься? Сказал бы я тебе… Красный флаг – вот кто должен быть!..»
Но он это только подумал, вслух же сказал:
– Я не знаю, кто бы это мог быть. Я думаю, что это кто-нибудь из ваших знакомых…
– Как вы думаете, пойти спросить? А! Как вы думаете?
– Я думаю спросить! – отвечал жилец.
– А вы будете так любезны, выйти?
– Я? Зачем же я выйду?
– Ну, всё-таки, нас двое мужчин, да Матрёна, знаете, лучше, когда больше народу!
– Хорошо, я выйду! – покорно отвечал жилец.
Он слез с дивана, кое-как оделся и вышел в прихожую.
Картина, которая ему там представилась, была такова:
На столе прихожей мерцали три лампы. Одна была Матрёны, из кухни, другая – из кабинета поэта, третью зажгла впопыхах Куничка. Ослепительный свет их озарял живописную группу: хозяина, в дезабилье, у входной двери, в оборонительной позе и с половою щёткой в руках, Куничку. в юбке и кофте, вооружённую кухонными щипцами и Матрёну, полуобнажённую, с распущенными, как у ру^.ши, волосами, державшую на готове кочергу…
Жилец притулшлcя за дверью и ждал, что из всего этого выйдет…
– Кто там? – неестественным, грозным басом вопросил поэт.
– Я! – отвечал таинственный голос за дверью.
– Кто ты? Что тебе нужно? – ещё грознее крикнул поэт, хотя голос его в ту же минуту сорвался, как у молодого петушка, попытавшегося в первый раз кукарекнуть.
За дверью царило зловещее молчание… Сердца всех замерли и. как бы, перестали биться… Половая щётка в руках поэта сделала было наступательное движение, но тотчас же бессильно поникла…
И вот, среди этой зловещей, роковой тишины, таинственный голос за дверью, раздельно и ясно, вдруг произнёс:
– Матрёна! Отвори!
Поэт вопросительно взглянул на Матрёну.
– Ах. барин, постойте! – смущённо заговорила Матрёна. – Я, кажется, зиаю!
И, подойдя к двери, спросила:
– Филат Иваныч?
– Я! Отвори! – послышался голос ночного пришельца.
Дверь отворилась и в прихожую ввалилась кульком, вся мокрая, точно вынырнувшая только что сейчас из воды, фигура человека. в пиджаке и фуражке. Она мотнулась направо, налево и, ослеплённая светом трёх ламп, попятилась к двери…
– Он пьян! – взвизгнула Куничка.
– Он пьян! – воскликнул поэт.
– Ты пьян! – заговорила Матрёна. – Что ты там мелешь? Какая тебе Матрёна? Очумел! Господ только тревожишь! Звонишься ещё! Ступай, ступай, нечего тут! Ступай, а не то – вот сейчас кочергой.
– Пошёл вон! – грянул поэт, овладевший вдруг своею властью хозяина.
– Вон!! – присоединились дуэтом Мехлюдьев с Куничкой.
– Тебе что нужно здесь, а? Ты как смел звониться, а? Каналья! ВонъМ гр'емЬл поэт.
– Это всё… Ма-трё-на! – повинно мотнул головою пиджак, икнул и прислонился к стене.
– Вон!! – топал ногами поэт.
Но Матрёна успела уже перевернуть посетителя к двери лицом и, усердно барабаня его в мокрую спину, вытеснила, наконец, на площадку.
Там в последний раз мелькнули спина пиджака и фуражка, затем всё исчезло, дверь хлопнула и брякнул железный засов.
Теперь пришла очередь отдуваться Матрёне.
– Ах ты, шельма! Ах ты, каналья! – вопияла Куничка, наступая на Матрёну. – Не говорила я, что у тебя на каждом шагу любовники? Скажите на милость, какое нахальство! Даже звониться стали! И по ночам, по ночам!
– Ну, что ж такое! Эка невидаль – «по ночам!» – огрызалась Матрёна, в грязной юбке и с распущенной косой бродя по кухне, и с неистовым грохотом прибирая предметы домашней утвари, которые предполагалось употребить вместо оружия против нашествия иноплеменных и в которых теперь уже не было надобности. – К кому ходят днём, а к кому ночью…
– Что? Что ты сказала? Повтори!
– Проехало!
– Нет, ты повтори, что сказала! – приступала хозяйка.
– Что? повтори, что ты сказала? – откликнулся с своей стороны и поэт.
Прозревая своей чуткой душой, что в воздухе надвигается нечто, долженствующее разрешиться сейчас какою-то сценой, характер которой делает присутствие всякого постороннего человека совершенно излишним, деликатный герой наш быстро устремился к себе.
Накрывшись, по обычаю, с головой одеялом, он старался призвать к себе благодетельный сон, но бесплодно. Чаша треволнений этой ночи должна была, очевидно, наполниться до самых краёв. Как ни старался он, елико возможно, плотнее окутать голову свою одеялом с целью заглушения посторонних звуков. они все же назойливо врывались в уши его в виде восклицаний и отрывочных фраз голоса Матрёны уже не было слышно. Кричали поэт и Куничка.
– …Вот она, вот, собственная прислуга… Добились!.. Собственная прислуга, распущенная девка, которую давно бы следовало прогнать… Не правда ли, да? Вы согласны? Собственная прислуга дозволяет себе…
– Ах, ах, ах! – стонала и всхлипывала подруга.
– Ведь, не правда ли, вы согласны, что если она позволяет себе…
Мехлюдьев зажал оба уха и издал стенанье:
– О, Господи! Вот наказание!
Он лежал так несколько времени, зажимая изо всей силы пальцами уши, в результате чего получилось отсутствие звуков. С другой стороны, это положение, в силу своего неудобства, исключало всякую возможность заснуть. Он вынул пальцы из отверстий ушей, и в ту же минуту волны бушующей бури не преминули в них снова ворваться.
Теперь уже раздавался голос Кунички.
– Вы меня обратили в кухарку! Я с вами иссохла! И ваш глупый язык смеет ещё поворачиваться…
– Молчание! – взвизгнул поэт.
Мехлюдьев стремительно зажал опять оба уха, погрузив себя в искусственное состояние спокойствия. Однако, чувствуя что лицо его наливается кровью, он, спустя несколько времени, принуждён был отнять снова пальцы, возвратив себе, таким образом, способность всё слышать.
Буря бушевала во всю.
– Да как ты смеешь? А? Кто ты таков? А? Что ты себе воображаешь? Ты хозяин? А хочешь, я тебя выгоню вон? Вон! Чтобы и духу твоего не было! Вон!!
Голос подруги поэта слышался теперь из другой уже комнаты, из чего можно было заключить, что поэт решился на благородную ретираду.
Затем началась беготня и послышалось падение, вернее – швырянье куда-то в пространство каких-то вещей, в том числе разных принадлежностей гардероба, о чём можно было судить по резкому звуку, похожему на звук соприкасающихся с полом металлических пуговиц.
– Бери! Получай! Вот твой подлый сюртук! Вот твои поганые сапожонки! Вот твоё проклятое бельишко! Вот тебе! Вот! Вот! Вот!
В эту минуту..
Однако, не лучше ли будет, если, в интересах читателя, которого мы, в силу сурового долга, налагаемого обязанностью историка, иногда против воли, заставляем присутствовать при том, чего он видеть и слышать, пожалуй, не хочет – поторопимся опустить заблаговременно занавес?..
* * *
Розоперстая Аврора успела прокатить на своей лучезарной колеснице четверть полуночного неба, под которым тем временем успело совершиться немало разных событий: выйти много газет и журналов, разыграться нисколько ссор и проделаться нисколько подлостей и мошенничеств, когда Мехлюдьев разомкнул, наконец, свои усталые вежды, попросту говоря – пробудился.
Весёлое солнце наполняло всю комнату. Канарейки заливались серебристыми трелями. На крыше противоположного дома томно ворковали и нежились голуби. На дворе звонко и весело распевал что-то разносчик…
Если бы для этой лучезарной картины зачем-либо потребен был диссонанс, то лучшим образчиком его могла послужить в этом случае фигура Мехлюдьева.
Бренное тело его, облечённое в складки измятого ночного белья, уныло цепенело в углу на диване. Голова удручённо поникла. Взор мутен. Спутанным космы волос в беспорядке повисли, как у утопленника, только что вытащенного из воды.
Сердце его раздирало тупое отчаяние и безотрадные думы бороздили чело.
Он теперь уже ясно, бесповоротно решил и убедился самым осязательным образом, что над ним тяготеет роковая судьба, что счастье и покои для него недоступны, что куда бы ни забросила эта судьба утлую ладью его жизни – сейчас же явится нечто такое, что заставить искать для неё новую пристань, что, словом, – он вечный и непрестанный скиталец! И вот, даже теперь, всего несколько дней, как забросил он якорь, собравшись вплотную приняться за «Мировую Проказу» – как нарочно нужно было явиться какому-то таинственному «красному флагу», который перевернул вверх тормашками все его планы и наполнил смятением заставляя утекать отсюда подобру-поздорову!
О, «красный флаг»! Будь он проклят!
Он оделся, умылся без содействия Матрёны и, решив даже не беспокоить её распоряжением насчёт самовара, поволок свою фигуру в прихожую.
– Г-н Мехлюдьев! Г-н Мехлюдьев! – раздалось из недр поэтического очага, когда владелец этой фамилии напяливал на себя пальто, уже наготове исчезнуть.
Если бы теперь что-либо в состоянии было интересовать его, кроме той мысли, которая продолжала угнетать его голову, то происшедшее затем обстоятельство должно бы было дать обильную пищу его размышлениям на тему о загадочности и сложности существа человеческого.
После того, что произошло в эту ночь, следовало бы ожидать, что поэтическая чета всё порвала, окончательно и радикально, между собой в этом мире… Совершенно напротив! Оба супруга стояли в дверях весёлые, сияющие, как «молодые» на другой день после брака, и приветливо улыбались Мехлюдьеву.
– Вы надолго уходите, г-н Мехлюдьев? – спросил поэт, озаряя ослепительным блеском зубов всю прихожую.
– Н-не знаю… Должно быть, надолго, – отозвался Мехлюдьевь, мрачно смотря в сторону двери на лестницу.
– Как ваше здоровье, г. Мехлюдьев? – спросила со своей стороны и дама с жгучими глазами, пленительно ему улыбаясь.
– Н-ничего… Благодарю вас…
– А какова погода-то? А? Не правда ли, а? Прелестная? Да? Вы согдасны? восторженно воскликнул поэт.
– М-да… Погода… Ничего… – буркнул Мехлюдьев, возобновляя своё намерение исчезнуть.
– У нас до вас просьба…
Но Куничка тотчас же перебила супруга и с той же пленительною улыбкой пропела умоляющим голосом:
– Мы очень, о-очень вас просим!..
– …Пожаловать к нам сегодня вечерком по-соседски… – продолжал поэт.
– Пожа-алуйста! – подтвердила с своей стороны и его подруга.
– Соберётся кой-кто…
– Поэты, писатели!
