скачать книгу бесплатно
И лежащий на своём одиноком диване хозяин его отвечал ему в свою очередь глубоким, исполненным мрачного отчаянья вздохом, потому что и сам он, увы, вот уж сколько лет всё не может решить: когда же, когда, наконец, снизойдёт и в его мятежную душу покой?!..
Там где-то, в кухне монотонно журчала вода из-под крана, а думы Мехлюдьева все больше и больше свирепели, можно сказать, в унылом своём направлении.
Тяжёлая, скверная штука жизнь человеческая! Что может в ней порадовать душу? Деньги? Дружба? Женская любовь? Чепуха! Чепуха и тлен!.. Деньги истрачиваются, друг может оказаться свиньёй. женщина наставить рога… Он всё это знает, он ни во что это не верит, и вот почему это не может удовлетворить его великой души… Да. великой! Он может гордо, с полным сознанием права, сказать самому себе, что он, Мехлюдьев, обладает великой душой!.. Разве нет? А его захватывающие. грандиозные планы?.. А этот огонь, этот неугасимый, палящий, адский огонь, который. как пламя вулкана, сжигает денно и нощно всю его душу?.. И это огонь не низких страстей, не презренной наживы, – а тот святой, чистый огонь Прометея. который он похитил с небес – огонь великой творческой деятельности!!.. И пусть он пылает, этот огонь, пусть он сожрёт без остатка всё его существо… Да, да, он это знает, что огонь этот сожрёт, сожрёт, сожррёт (сучил кулаком в воздухе Мехлюдьев)!! Пусть он сожрёт без остатка. пусти от Мехлюдьева останется труп… но этот труп жить будет вечно… тьфу, не труп собственно, а имя, великое, лучезарное имя беллетриста Мехлюдьева. которое останется в наследство потомкам!.. Да, оно останется. останется. Чёрт побери!!
(В этих случаях Мехлюдьев всегда ударял кулаком по столу, ударил бы он и теперь. но так как упомянутого предмета под рукой не оказывалось, то недостаток его с успехом восполнила спинка дивана).
А что имя его будет жить – он останется в этой уверенности до последнего часа! Ведь рано или поздно, а он создаст, наконец, гениальную вещь! И он знает, что ему для этого нужно. Ему нужен покой, да, полный, абсолютный покой! Все великие вещи созидались только при этом условии… Данте писал в монастыре. Тассо в тюрьме… Гм… положим, тюрьма – это уж слишком… Но всё-таки ему-то, ему-то. Мехлюдьеву. нужен покой! И как давно уже он стремится к покою! Ради покоя он чуть ли не каждую неделю переменяет квартиры, и вот эта самая обнажённая комната, в которой он теперь лежит на диване, по счёту, начиная с Нового года. четырнадцатая… Четырнадцать комнат, это в четыре-то месяца. с января по апрель!! Ужасно!.. Но что ж делать, если работа его требует спокойной обстановки? Хорошо, если бы здесь был обретён, наконец, столь желанный покой…
Дзынь! – раздался в передней сильный звонок…
Мехлюдьев всем туловищем привскочил на месте.
Вслед затем громыхнул и стукнул дверной крюк.
– Куничка! – воскликнул чей-то тенорок. – Куничка! Здравствуй! (Мехлюдьев догадался, что голос должен принадлежать хозяину-поэту). Ты заждалась меня? Да?
Раздались долгие и сочные звуки поцелуев.
– Ну, вот и я! – восклицал тенорок. – Ну, Куничка, какую я мебель купил! Прелесть что такое! Орех, всё орех! Трюмо, стол перед-диванный, шифоньерка, шкаф для книг… Да, вот сейчас принecyт. Матрёна. Матрёна! – зазвенел пронзительно тенорок, как разбитый стакан, но тотчас же упал до шёпота: – А? Что? Сдала? Ну и, прекрасно! Кто!.. Ли-те-ра-тор? Неуж жели? Матрёна, отворяй обе половинки? Вот так! Посмотри-ка на лестнице. Несут?
– Несут! – радостно провозгласила Матрёна.
С лестницы доносились голоса, сперва глухо, а потом всё громче и громче. Слышались тяжёлые шаги и треск задеваемой за стены мебели.
«Гм… чёрт возьми, довольно беспокойно, однако!» – размышлял на своём диване Мехлюдьев. – А, впрочем, что ж делать? Мебелью обзаводятся, нельзя же… Ну а потом будет тихо… Хозяева, кажется, хорошие люди… Какой только у него противный, визгливый голос! Итак, с завтрашнего же дня работа, работа! И никуда ни ногой! К чёрту жур-фиксы, шлянье! За работу!
Вдруг Мехлюдьев с испугом приподнялся на диване… Он вспомнил, что, покупая для предстоявшей работы великолепную почтовую, с золотым обрезом бумагу, он забыл купить лиловых чернил! Какая забывчивость! У него уже были чернила красные, синие, зелёные… Если бы существовали в продаже желтые – и они у него непременно бы были… Но как же вдруг без лиловых чернил?
Сколько уже месяцев он лелеет в душе мечту своей жизни – создать великую, небывалую вещь – и в результате усилий чистые листы почтовой с золотым обрезом бумаги, на которых одно только заглавие. с рамными завитками и финтифлюшками. сделанными всеми чернилами, так что всё вместе имеет вид, в роде следующего:…
Впрочем, позвольте несколько предварительных слов.
Это был совершенно примитивный рисунок, напоминавший, несколько те отдалённые века, когда первобытный человек в своём инстинктивно-понимаемом стремлении к одухотворению природы высекал на камне аляповатые фигуры людей и животных, долженствовавшие изображать эпизоды его охотничьей жизни, влагая в них, в эти младенческие потуги эстетической мысли, священный трепет, внушаемый ему, первобытному человеку, созерцанием таинственных явлений природы. Глядя на эти завитки, зигзаги и выкрутасы, украшавшие первую страницу предназначенного удивить мир романа, мы должны бы были понять во всей силе намерение автора их тотчас же, по первому абзацу, взять вас, так сказать, за шиворот, потрясти вашу душу неописуемым ужасом и проникнуть и скорбью, и гневом. каковые, подразумеваются, водили пером этого мрачного автора… Да. этот рисунок необходимо должен был вселять панический ужас… Женщина непременно вздрогнула бы и перевернула поскорее страницу… Ребёнок неминуемо должен был бы разреветься…
Мы сочли необходимым предпослать эти несколько строк на тот случай, если читатель наш принадлежит к числу людей слабонервных…
III. Начинание
На первой странице тетради, предназначавшейся для пресловутого романа Мехлюдьева, изображено было следующее:
MИPOBAЯ ПРОКАЗА роман МЕХЛЮДЬЕВА в 3-х книгах. Книга I. ЧАСТЬ I. Глава I.
И больше ничего! Больше ничего!.. Неумолимый рок!
О. сколько раз, бывало, вот так же, как и теперь, погрузится он взором в этот рисунок, и идея романа, потрясающая, грандиозная идея восстанет в хаосе сцен и картин, которые вот уже сколько времени носятся прихотливой гирляндой перед умственными очами будущего их воплотителя в стройные образы! Сколько раз, бывало, погрузится в чернила перо и обсохнет… Опять и опять погрузится перо и снова обсохнет, не начертав на бумаге ни единой строки!
С чего начать? Как приступить?..
Должно ли служить для начала описание скверной петербургской погоды, осеннего неба, изображение нищеты и разврата в обстоятельном, натуралистическом стиле?.. Этот приём тем благодарный, что таким образом читатель сразу же ставится в известное положение. Автор распоряжается с ним, как с виолончелью (сравнение прекрасное!), зажимает его, так сказать, между коленей, берёт за горло и смычком своей фантазии начинает водить по струнам души его, извлекая стенания… На же тебе! На же тебе! На же тебе, такой ты, сякой, попробуй-ка вырваться! Вот как надо с читателем!
Или, напротив, лучше сперва разнежить его каким-нибудь тихим поэтическим вечером, под небом благодатного юга, где бы звёзды мерцали и луна проливала таинственный свет, а в траве стрекотали кузнечики?..
А не то, может быть, лучше всего оглушить его сразу каким-нибудь эффектно-патетическим воплем?..
Все это вопросы существенные! Публика наша черства и груба. Тонким художеством её не проймёшь! Нужно непременно что либо такое, что сразу бы ей ударило в нос, ошарашило по голове, как обухом, – в этом залог всего успеха… Мехлюдьев так именно, и смотрит на публику. Пусть публика пока не знает Мехлюдьева, но он-то сам её знает! О, Мехлюдьев её знает отлично!
А тем временем. пока он решал в голове эти вопросы, возня за стеною продолжала идти своим чередом.
– Осторожнее, осторожнее! – визжал тенорок поэта с древесными псевдонимами; – черти, анафемы! Нагибай ниже! Вот так!.. Ну, чего же вы стали? Карниз, карниз осторожнее!
– Ax! Боже мой, карниз! – вторил меццо-сопрано дамы с жгучими глазами: – Ради Бога, осторожнее!
– Ничего, ничего, барыня! – успокоительно гудел бас носильщика. – будьте покойны, в сохранности предоставим! Ну. Фёдор! Бери на попа! На попа бери! Вот так! Трогай!
Послышалось громыханье сапог и шум. происходивший оттого, что несколько мужиков втаскивали какую-то тяжесть.
Мехлюдьев приподнялся со спинки дивана, на котором он в тысячный раз созерцал белые страницы своей рукописи, встал и заходил по комнате.
Да, патетический вопль будет, пожалуй, лучше всего! Этот приём избавляет от необходимости нанизывания разных деталей, который, всё-таки, как ни на есть, а утомляют внимание. Описания погоды, поры дня, обстановки – всё это так избито, банально! То ли дело, если начать, например, такой фразой:
«О, если б вы знали…»
Но в эту минуту отворилась дверь, и, предводительствуемые Матрёной, мужики стали вносить в комнату комод, стол, стулья и прочую мебель. Матрёна распоряжалась расстановкой.
Мехлюдьев прижался в угол дивана, покорно подчиняясь обстоятельствам, развеявшим в прах начало романа, которое стало уже комбинироваться в его голове. И так случалось всегда! Надо надеяться. что это недолго продолжится…
Он созерцал машинально, как мелькали мимо него спины расставлявших мебель носильщиков, наполнивших комнату стуком и гомоном, слышал кряхтенье их и звонкий голос Матрёны, распределявшей, что куда нужно ставить.
– Стол-то, стол-то подвинь!!.. Сюда комод, в этот угол! За диван не зацепите! Не зацепите за диван-то, вам говорят!
– Не заце-епим… – кряхтели носильщики, таща перед самым носом Мехлюдьева громадный комод, ставя его тем в необходимость ещё более стесниться в своём уголку и даже подобрать под себя ноги. – Эх, барин, сошли бы вы лучше с дивана, а то, не равно, как бы не стукнуть тут вас…
– И то, лучше сошли бы с дивана… – подтвердила также Матрёна.
«Вот она, проза жизни!.. – думал, вставая, Мехлюдьев, затиснутый в угол между диваном, комодом и мелькавшими спинами двух дюжих носильщиков; – «Ну уж это, вероятно, последнее»…
Был десятый час, вечера. В комнате стало совершенно темно. Только окно чуть яснело последними отблесками вечерней зари, предвозвестницы грядущих, в недалёком будущем, белых ночей.
Носильщики ушли, и в квартире всё успокоилось, даже хозяев не было слышно Матрёна сновала по комнате, в полутьме, накрывая спинку дивана и какие-то крохотные столики вязаными белыми салфеточками.
Наконец, и она окончила свою работу и остановилась перед жильцом, приткнувшимся на стуле, в углу.
Пышная грудь её высоко вздымалась, она тяжело и быстро дышала, и из-под жёлтого платка её бойкие глазки смотрели игриво и вызывающе.
– С новосельем, барин, позвольте поздравить! – сказала она.
– Спасибо! – буркнул Мехлюдьев. обдумывая в эту минуту одну эффектную сцену для второй части «Мировой Проказы».
– Теперь и нам веселье будет! – продолжала Матрёна, лукаво поглядывая на жильца.
– Как это веселее? – спросил тот. отрываясь от своих заветных размышлений.
– Да так уж! Мы с барыней уж наскучались досыта! Чтой-то, в сам-деле за приятность! Барин уйдёт с утра, а мы всё одне да одне!
– Гм! – сказал Мехлюдьев, совершенно поражённый неожиданным, открытием, что помимо обязанности жильца – платить за комнату, на него ложится ещё новая обязанность: развлекать барыню и кухарку.
– Да уж нечего хмыкать! – задорно подхватила Матрёна и совершенно неожиданно плюхнулась на стул напротив жильца: – Конешно, веселей! Барыня-то у нас ве-есёлая! – ухарски протянула Матрёна; – Вы не смотрите, что она ругается, а она добрая, ей-Богу. Добрее барина! Барина я не люблю… – шепнула она конфиденциально, – а барыню вот как обожаю! Она меня сегодня прогнала, а потом на кухне прощенья просила: «прости, говорит, Матрёнушка. что я тебя изобидела»… Вот оно как!
– Ну, а ты что же ей сказала? – осведомился Мехлюдьев.
– Я-то? – весело воскликнула Матрёна; – а я ей: «Бог, мол, простит, барыня!» Мы с ней завсегда так! Завсегда друг у дружки прощения просим!
– И она тебе всегда прощает? – полюбопытствовал Мехлюдьев.
– Она-то? Ещё бы тебе! Она должна прощать! Пословица сказывает: кто Богу не грешен, царю не виноват… И за ней, за барыней-то, тоже много блох водится… Фью-ю, как много! – неожиданно, совсем по-мужски присвистнула Матрёна и, наклонившись к уху Мехлюдьева так близко, что он даже вздрогнул от прикосновения горячих, влажных губ, шепнула: – Вы думаете, они обвенчамшись? Никогда этого не бывало! Вот оно что!
– Как же так? – тоже таинственным шепотом спросил озадаченный Мехлюдьев.
– А очень даже просто! Вкруг ракитова куста окрутились, да и ладно! – весело воскликнула Матрёна. и добавила: – По-моему, лихо! Я так люблю!
– Гм, гм, – пробормотал смущённый Мехлюдьев, стыдливость которого была потрясена в самых глубоких своих основаниях. «Чёрт знает, какие вещи говорит эта молодая вакханка!.. Да вдобавок она совсем забывается: как ни на есть, он для неё всё-таки барин, а она ему горничная… Чёрт знает, её положительно нужно выгнать из комнаты. Сказать ей: «пошла вон?» – Неудобно! Анафемски глупое положение»!
А Матрёна между тем уже хозяйничала в его чемодане. Одну за другою. вытаскивала она принадлежности его гардероба, раскладывала их по ящикам комода. и всё время трещала без умолку.
– Да и что, в самом деле, за скус в женатой жизни? – говорила она, шумно двигая ящиками, – одна скука! Уж и правильно пословица говорит: женатые люди – проклятые! То ли дело холостой… Ии-их! Что ветер в поле! Захотел кого полюбить – полюбил, захотел бросить – бросил! Тоже и наша сестра… Пришёлся по сердцу человек– ладно, а не пришёлся – вон его. Другой найдётся. Вашего брата, мужчинок, сколько угодно на каждом перекрёстке – только помани!
– Послушай, Матрёна, – сурово и величественно начал Мехлюдьев; – ты одна здесь прислуга?
– Одна! – отвечала Матрёна, и прибавила: – ещё бы они другую взяли, жиды эдакие… Да они от жадности удавится.
– А разве они жиды? – осведомился с беспокойством Мехлюдьев.
– Жиды, или немцы. почём я знаю? Не моё дело!
– Ну так вот! Так как ты одна здесь прислуга, это, значить, ты будешь убирать мою комнату, не так ли?
– Конечно, а кто же больше?
– И чистить сапоги?
– И чистить сапоги.
– И подавать самовар?
– Ну да, и самовар подавать.
– За все эти услуги ты будешь получать с меня рубль.
– Ну что ж, и на том спасибо!
– Разве тебе недостаточно?
– Это уж ваше дело: услужу, так прибавите! – подмигнула лукаво Матрёна.
– Ну да, да, конечно! – вспыхнул Мехлюдьев, стыдливость которого стала было опять возмущаться; – Так вот что… да, что я хотел сказать?.. Да, да!.. Может быть, но утрам иногда будет меня спрашивать курьер… Ты знаешь, что такое курьер?
– Эва, да что вы, барин, меня совсем дурой считаете! Слава Богу, видала я курьеров!
– Ну. так вот. Ко мне будет приходить курьер с бумагами… Ты должна мне их подавать. Если даже я сплю, ты должна меня разбудить и подать, чтобы я расписался. Ты понимаешь?
– Слава те Господи, как не понять!
– Отлично. Затем вот ещё. Все, кто будут ко мне заходить и не заставать дома – пусть оставляют свои карточки. Ты должна класть их мне на столь. Если нет карточки,-спроси как зовут и запомни…
– А к вам много будет ходить? – с живостью спросила Матрёна.
– Н-не знаю… Может, и много… Ну, теперь, кажется, всё!
Мехлюдьев был уверен, что Матрёна сейчас и уйдёт, но ошибся. Та с беззаботнейшим видом принялась устраивать ему постель.
Жилец рванул себя за волосы, скрипнул зубами и с каким-то отчаянием вооружился решимостью не обращать на её присутствие ни малейшего внимания.
Он сел за стол, на котором уже лежал его литературный портфель, т. е. попросту большая квадратная папка, заключавшая в себе ворох клочков и отрывков начатых литературных вещей, зажёг пару свечек, и, откинувшись на спинку стула, погрузился в величественное созерцание горящих светилен.
– Покойной ночи, барин! – раздался сзади него голос Матрёны; – Счастливо вам спать, да хорошие сны видать… Хи-хи-хи!
И, продолжая смеяться. она вышла из комнаты.
Мехлюдьев рванулся со стула к дверям, повернул ключ, и со вздохом облегчения повернулся к столу.
* * *
Тишина. За тонкой стеной, где раньше слышались какая-то сдержанная возня, шлёпанье туфлей и чьё-то сопенье, тихо, как в могиле. Откуда-то издали слышен звук посуды и журчанье воды.
Да, «Мировая Проказа» сегодня опять не пойдёт! Но Мехлюдьев всё-таки будет работать! Он будет писать новую вещь, которая давно у него уже задумана, – именно, рассказ из петербургской жизни.
И с этим благим намерением Мехлюдьев сел к столу и принялся за дело.
Словно совершая какое священнодействие, литератор осторожно вынул из папки девственно-чистый листок почтовой бумаги, любовно разгладил его дрожащей рукою, положил перед собою, и долго смотрел на него взором страстно влюбленного. Потом он вынул вставочку, тщательно осмотрел её, кое-где даже ковырнул её ногтем и погладил: затем долго копался в коробочке с перьями, выбрал, наконец, наиболее подходящее, и, обмакнув его в синие чернила, черкнул на клочке бумаги: «проба пера»… Проба оказалась неудачной: перо мазало. Тотчас же оно брошено было под стол, и новое перо вывело на этот раз довольно отчётливо: «проба пера». «Проба пера», «проба пера», «проба пера», повторил литератор три раза и, довольный результатом, положил перо на край стола.
«Ни за что не стану больше брать 86-й номер! – мысленно решил Мехлюдьев, – Steeple chase A. Sommervillo & С
положительно лучше!».
Пламя обеих свечей ровной плавно тянулось кверху. Вокруг было тихо. Даже со двора не было слышно ни звука.
Мехлюдьев сосредоточивался…
