Вавилонская башня

скачать книгу бесплатно

– Шары, шарочки!

Писк, визг, гам, восклицания, звонки коннножелезки, звуки детских труб и ящичков со стеклянными пластинками, по которым здоровеннейший детина-торговец стучит лучиной, с воткнутой на конце её пробкой… Мелькают усы, ленты, дамские шляпки и шапки, лица в пенснэ и без оных, лица с красивыми и безобразными носами, мелькают лошадиные морды, широкие бороды кучеров, блестящие кузова экипажей и в них смеющиеся детские личики, в позлащённом лучами апрельского солнца воздухе движутся, несомые на игрушечные корабли, фантастические дачи, китайские пагоды, карусели, ещё выше, на фоне голубого эфира, плавно колышутся гроздья красных и синих воздушных шаров.

Вербный торг в разгаре. Тот, кто попал в бесконечный хвост экипажей, выберется оттуда не скоро, кто едет конке – может вдосталь насладиться картиной базара, соскучиться и даже вздремнуть – времени много. И горе тому, кто дорожит временем, как дорожит им, по-видимому, Скакунковский, который едет на извозчике, с портфелем под мышкой, бросает вокруг яростные взгляды и то и дело понукает извозчика; или как дорожит этим временем Мехлюдьев, который сидит на империале конки, тоже бросает вокруг яростные взгляды и постоянно порывается соскочить и куда-то бежать.

Оба они, как две утлые щепки, несутся по одному направленно, в водовороте людского течения. Они не видят друг друга… Но вот, момент, – и извозчик Скакунковского поравнялся с конкой, где едет Мехлюдьев.

– Тс! – слышится призывный звук с империала.

Скакунковский оглядывается направо, налево.

– Тс!

– Стой! – вопит Скакунковский, тыча кулаком в спину извозчика. – Стой! Говорят тебе, сто-ой!!

Он моментально свергается с дрожек. Мехлюдьев стремится вниз с империала. Но на последней ступеньке он получает неожиданно в спину туза коленом от какой-то поддёвки и повисает на воздухе в беспомощном положении, так как эта поддёвка наступила в то же время сапогом ему на пальто. Скакунковский застрял среди экипажей, вопиет и мечется между лошадиными мордами, и положение его тоже не из завидных.

– Пустите, пустите меня! – лепечет бледный, в поту, пробиваясь сквозь толпу на платформе, Мехлюдьев.

– Держи лошадь! Каналья! Держи лошадь! – вопит Скакунковский.

Наконец, ему удаётся проскользнуть под дышлом, в то время как Мехлюдьев, изнеможенный, в испарине, с нависшими на лоб косицами, уже стоит на мостовой, устремив к приятелю обе дрожащие руки.

– Сюда, сюда, на тротуар! – кричит Скакунковский. – Здоров? Всё благополучно? Сюда!

– Здоров! – кричит Мехлюдьев. – А ты что ж это? Надул? А?

Скакунковский хочет что-то ответить, но людская волна разделяет их и отбрасывает далеко друг от друга.

Вон, вращаемая как в водовороте, колышется во все стороны фигура Мехлюдьева. Вон, там, далеко, мелькнул порыжелый верх котиковой шапки Скакунковского и кончик величественного его носа… Оба исчезли, как бы потонули в толпе, опять вынырнули, снова исчезли, снова вынырнули и очутились опять друг перед другом.

– Что же ты не пришёл? Интересно было! Много народу!

– Спиритизм! Тоже интересный сеанс! Дух какого-то немца-сапожника… Принимали за Шиллера… Разъяснилось, когда он всех нехорошо обругал…

И снова водоворот захлёстывает обоих приятелей; они на некоторое время теряют друг друга из виду, и снова судьба сталкивает их друг перед другом.

– Одной даме духи за корсаж забрались! – сообщает Скакунковский.

– Духи за корсаж вылили! – недоумевает Мехлюдьев. – Вот безобразие! Где ж это было?

– У редактора «Ребуса!» – слышится ему ответ Скакунковского.

– Вот шарики, шарочки! – неожиданно оглушает его с боку мальчишка-торговец.

Мехлюдьев шарахается в сторону и кричит Скакунковскому:

– А мы учреждаем кружок! Приходи, всё расскажу… Собираемся в…

Но в ту же минуту получив здорового тумака в бок от человека, несущего на голове корабль, Мехлюдьев отскакивает в сторону и успевает только заметить испуганное, побагровевшее лицо Скакунковского, попавшее в группу воздушных шаров… Миг – и вся пёстрая связка взвивается на воздух и плавно несётся в глубину ясного неба…

– Ай-ай-ай! Барин!.. Бариииин!..

Этот вопль отчаяния излетает из уст мальчишки-торговца. И пока, среди всеобщей сенсации, он вопит и мечется, бессмысленно пяля глаза на эффектно несущуюся всё выше и выше гроздь воздушных шаров, Скакунковский безвозвратно исчезает в толпе…

XI. Где изображается благородный, солидный и чиновный страдалец.

За много-много лет до начала нашего рассказа, (ох, как много лет тому назад!) пансион (с древними языками) благородных лоботрясов выпустил в свет, в числе прочих птенцов, целую серию молодых людей, предназначенных на том ли или на другом поприще общественного служения тем или иным способом облагодетельствовать любезное наше отечество. Судьбе было угодно, чтобы вся эта серия доблестных граждан имела один и тот же корень фамилии, будучи связана узами крови, и отличалась один от другого только различными, более или менее благозвучными. приставками имени.

Так. напр., один из этой серии, молодой человек, назывался Мудропятов и прославил себя в области внешней политики. Другой назывался Слyхопятов – и прославился в области политики внутренней… Третий назывался – Голопятов, и что касается до него, то… впрочем, нет, на нем мы должны остановиться подробнее.

У каждого из тех многочисленных лиц, которые были знакомы с Онуфрием Аркадьевичем Голопятовым, при звуке этого имени, возникал в воображении образ худого, длинного, пятидесятилетнего мужа, с тихою, проникнутой достоинством речью, тяжёлым золотым пенсне на желудке, длинными, желтоватыми с проседью нависшими на грудь, в вице двух сплюснутых колбас бакенбардами, грустной улыбкой, обнажавшей беззубые дёсна, и меланхолическим взором одарённых цветом болотной воды, больших, выпуклых глаз без ресниц и бровей… Вот он, как живой! Вот он сидит за своим письменным столом, согбенный, понуренный, обложенный ворохом. каких-то рукописей, и меланхолический взор его неподвижно покоится на бронзовой массивной чернильнице, словно ищет чего-то на дне этой чернильницы, словно хочет оттуда выудить что-то… Вот он медленно поднял из кресла своё длинное тело, протащил несколько раз взад и вперёд обутые в вышитые туфли ноги свои по кабинету, остановился у окна, замер на долго, как бы застыл, устремив неподвижный взор в стену противоположная дома – и в тишине кабинета пронеслись глубокий, подавленный, медлительный вздох и стенанье:

– О, Господи Боже мой!..

И не нужно быть с ним коротко знакомым, наблюдая его только в эти минуты, чтобы понять, что он угнетён и подавлен, что он вечно угнетён и подавлен, что в недрах души он носит червя, который грызёт его денно и нощно и не даёт ни минуты покоя!..

Да, это так. Дело в том, что он, Онуфрий Аркадьевич Голопятов, начальник отделения X*** министерства, статский советник и кавалер ордена святыя Анны на шее, имеющий жену и двух дочерей, геморрой и одышку – пока ещё нигде и ничем не прославился, но зато постоянно, денно и нощно, жаждет прославиться, и никак не иначе, ни больше, не меньше, как на одном только поприще… поприще изящной словесности!

О, если бы существовала какая-нибудь литературная академия, имеющая целью приготовление патентованных поэтов и романистов, о, если бы только она существовала он, Онуфрий Аркадьевич, прямо поступил бы туда, засел бы за этимологию и синтаксис, брал бы всем: горбом, послушанием, прилежанием – и, в конце концов, добился бы, добился бы, несмотря ни на что, своего – в сущности очень немногого, но для него столь вожделенного – обладать правом иметь всегда при себе и раздавать направо и налево всем. безвозмездно, одну очень небольшую вещицу – две коротеньких строчки, напечатанных на маленьком, четырехугольном кусочке великолепной, глянцевитой бумаги, проект которой давно уже созрел и носится в его голове. Вот что, именно[7 - Онуфрий Голопятов – литератор.]:

Только этого, только этого одного и хотел бедный, молчаливый страдалец, мечтавший о лаврах писателя и испытывавший всё время одни только тернии, в своих упорных обиваниях редакционных порогов, и тасканиях рукописей, написанных тщательным почерком на роскошной, министерской бумаге, из квартиры к редакторам и обратно!

Рукописи все эти носили один и тот же характер изображения унылой полярной природы и полудикого быта вогулов, остяков, самоедов и других инородцев. В них, в самом идиллическом, в самом пасторальном виде изображались одни и те же два влюблённые друг в друга существа, какие-нибудь Педдер и Оде, готовящиеся в каждую минуту совершить пантомим любви на самом неудобном для этого месте – на льдине полярного океана, на днище разбитого бурей и замёрзшего корабля, в пасти мёртвого кита, наконец! Целые стопы бумаги были заняты трогательными повествованиями об этой парочке, воспылавшей друг к дружке страстной любовью и подвергающейся всяким гонениям со стороны свирепых родителей и белых медведей, причём последние всегда оказывались и мягче, и добросердечнее…

– Ну, скажите на милость, на кой чёрт вы суёте нам самоедов?! – восклицал какой-нибудь, вышедший из терпения, откровенный редактор.

Onoufry de Golopyatoff (Homme des letlres) скорбно опускал глаза свои долу, брал злополучную увесистую рукопись и, уложив её тщательно в изящный сафьянный портфель с вытисненными на нем золотом своей монограммой и дворянской короной, совершал унылое течение с нею домой, где перезрелые дщери его: Людочка и Липочка, зайдя в папашин кабинет и заглянув в сафьянный портфель, в один голос. восклицали печально:

– Папаша! Опять не приняли?!

– Не приняли. не приняли, дети мои! Я вам говорил. что без протекции ничего не поделаешь! Без протекции, как в нашем (тьфу, я сказал в «нашем!») чиновничьем мире, так и в литературном, шагу ступить нельзя. – «Кто вам протежирует?» – «Толстой!» – «Баста! Вы приняты!» Вот оно что, дети мои! – заключал печально папаша.

– Папаша! – восклицала Людочка, более смелая и сама пытавшая силы свои на поэтическом поприще, – по как же добиться протекции? Боже мой, как же добиться протекции?

– Знакомства, знакомства нужны. Людочка, знакомства с литераторами, вот что! Видишь ли, друг мой, у нас, например, уже есть один очень, очень талантливый молодой поэт Нюняк. И вот, я его просил познакомить… привести… вообще… ну, ты понимаешь…

– Понимаю, папаша… Но когда же он приведёт литераторов? – спрашивала смелая Людочка.

– Когда, когда… Гм!.. Почём я знаю, когда?..

– Ах, хотя бы он поскорей их привёл! – восклицали уже обе девицы, озаряясь мгновенной надеждой, что не найдётся ли, хотя среди литераторов, давно уже втайне желаемый «он»…

И вот неожиданно, в одно прекрасное апрельское утро почтальон вместе с газетами и письмами, подал в квартиру Голопятовых такого содержания записку:

Милостивый Государь.

Онуфрий Аркадьевич!

Приятным долгом считаю известить Вас, что во вторник, на будущей неделе, я с некоторыми из моих знакомых молодых писателей нагряну к Вам, чтобы провести вечерок в дружеской (подчёркнуто) литературной беседе.

Ваш X. Нюняк».

Онуфрий Аркадьевич быстро выплюнув конец бакенбарды, которую он имел привычку жевать во время какого-нибудь сосредоточенного процесса мышления, сверкнул глазами и воззвал звучным голосом:

– Жена! Дети!

В дверях кабинета бесшумно появились три женские фигуры.

– Слушайте!.. Все!. – взволнованным голосом, начал папаша. – Вот я сейчас получил письмо от Харлампия Густавовича! В этом письме… Да вот, я лучше прочту!

Онуфрий Аркадьевич с чувством, с толком, с расстановкой прочёл записку поэта.

– Теперь. – продолжал Голопятов торжественно, – от вас, Варвара Петровна (он внушительно посмотрел через пенсне на то место, где сидела жена), и от вас (кивнул он дочерям) зависит, чтобы почтенные гости наши были приняты подобающим образом! Не забудьте, что все они – литера-то-ры… (Онуфрий Аркадьевич торжественно поднял кверху указательный палец и медленно им погрозил). Печатавшиеся литераторы! Признанные публикою! Их читают и печатают в разных журналах. Между ними будут, конечно, романисты, поэты… (Онуфрий Аркадьевич стал мало-помалу погружаться в задумчивость). Многие из них пользуются литературною славою… (Онуфрий Аркадьевичи всё более и более погружался в задумчивость). Многих из них я знал тогда, когда они только-что начинали свою литературную деятельность… Их слава… Я не знаю точно, пользуются ли они славой… Я даже сомневаюсь, чтобы они… того, вообще… Я должен сознаться: я их не читаю… Но, увы, такова судьба. – они известны, они печатаются, а этого уже довольно. Они печатаются и могут устроить, понимаете, Варвара Петровна, устроить так. что и их знакомые будут печататься… Этим шутить нельзя! Вы понимаете?

Онуфрий Аркадьевич замолчал и поник, совсем погрузившись в задумчивость. Варвара Петровна, Людочка и Липочка бесшумно поднялись с своих мест и также бесшумно исчезли из кабинета…

Людочка прошла в свою комнату, где ждала её на столе изящная тетрадь в голубом переплёте, с вытисненною золотом надписью: «Poesie». а Липочка и Варвара Петровна, выйдя в гостиную, посмотрели одна на другую, и обнявшись, в один голос прошептали:

– О, эта литература… Проклятая…

И обе затем понуро разошлись.

Людочка же села за письменный стол, развернула тетрадь в голубом переплёте, отыскала страницу, где было написано три коротеньких строчки, с выведенным крупными буквами сверху заглавием: «К птичке, которую я видела мёртвой на улице», взяла перо с инкрустациями из перламутра, погрузила в чернила и меланхолично – задумалась.

Она не проклинала литературу, как мамаша и Липочка – о, нет, тысячу раз нет!.. Напротив, она, как и папаша, любила её, с тою лишь разницею, что тот начинал уж отчаиваться достигнуть когда-нибудь благоприятных для себя результатов, а она не теряла уверенности стать поэтической звездой, чем-нибудь в роде российской Ады Кристен.[8 - Ада-Кристен (нем. Ada Christen – псевдоним, наст. имя Кристина Бреден) – австрийская писательница и поэтесса. Лирика Ады Кристен была очень популярна среди русских читателей и переводчиков 1870-х годов; ее стихотворения переводили Михаловский, Плещеев, Ф. Миллер, Прахов и др.]

И отчего бы ей не сделаться такою же, как Ада Кристен? Та девица, и она девица. Та из благородного семейства – и она тоже! Та нельзя сказать, чтобы очень была молода – и она тоже в возрасте. А что самое главное – это чувство. О, у ней очень много чувства!.. Да, наконец…

Людочка досадливо топнула ножкой, обутой в изящный бронзовый туфелек и до крови закусила губку: «Да, наконец, разве боги горшки обжигают? Разве очень много для этого нужно? Немного счастья, удачи и смелости, всё остальное приложится.»

А Онуфрий Аркадьевич сидел в кабинете, устремив задумчивый взор на записку Нюника, и на него, со стены смотрели портреты знаменитых писателей… Безмолвие царило вокруг… И вот, среди этого безмолвия опять послышался глубоко сокрушающий вздох и протяжке, глухое стенанье:

– «О, Господи, Боже мой!»…

Впрочем, этот вздох и это стенанье явились в силу стародавней привычки.

Вслед затем, морщины на челе Онуфрия Аркадьевича быстро изгладились; он повёл плечами, бодро выпятил грудь, заложил руки в карманы и бойким петушком прошёлся по комнате…

Очевидно, какая-нибудь новая мысль озарила вдруг его голову.

XII. На мрачном небосклоне страдальца восходит звезда.

С тех пор, как Онуфрий Аркадьевич получил записку Нюняка, в обычную программу его жизни (выражаясь высоким слогом) вошёл элемент совершенно нового свойства. В сущности, всё оставалось по старому, и жизнь статского советника текла раз навсегда заведённым порядком, а между тем, стоило теперь наблюсти его в иные минуты, что бы заметить какую-то происшедшую в нём перемену.

Не слышно уже было прежних тяжких вздохов и восклицаний: «О, Господи, Боже мой!» Хотя он по-прежнему проводил большую часть времени в своём кабинете, однако, времяпрепровождение это приняло совершенно особый характер.

Кабинет Онуфрия Аркадьевича представлял собою огромную, мрачную комнату, с окнами во двор, большими письменным столом, заваленным грудами книг и рукописей, книжным шкафом в углу и стенами… О, что касается стен, то эти последние настолько замечательны, что стоит сказать о них несколько слов.

На первом плане вас поразила коллекция портретов знаменитых писателей, развешанных в самой строгой симметрии… Впрочем, это не важно. Какой же кабинет литератора мыслим без портретов собратьев? Гораздо интереснее были другие предметы, украшавшие стены. Несколько полочек поддерживали группу статуэток. изображавших типы северных инородцев, вокруг, в самом прихотливом сочетании. лезли на вас ветвистые рога оленей и лосей, грозно торчали копья, колчаны и стрелы, а с другой стороны простирали объятия звериные шкуры костюмов самоедов. остяков, камчадалов…

О, сколько уж лет все эти предметы были немыми и равнодушными товарищами безрадостных дней хозяина этого кабинета и свидетелями его душевных терзаний во время служения музам!.. Они и теперь его созерцали… Они созерцали его и всё более и более проникаясь удивлением, тихо шептались между собою:

«Гм… Что это с ним?.. Что-то. кажись, как будто не ладно… Совсем на себя не похож!»

Онуфрий Аркадьевич действительно. не походил на себя. Он мечтательно раскинулся в кресле и, положив ногу на ногу, игриво помахивал правою, обутою в мягкую туфлю. Взор его был светел и ясен… По лицу блуждала улыбка… Он поверял свои сокровенные думы безмолвным свидетелям.

Да, вот, наконец-то, близится то, о чем так долго, мучительно и упорно мечталось! Довольно!.. Конец неудачам!.. И на его мрачном небосклоне восходит звезда! Пусть его новый роман из быта камчадалов постигла неудача… Он спрячет его на полку этого шкафа, вместе с десятком других подобных романов и примется с помощью Божьей за новый роман из быта алеутов!.. И когда удастся пристроить этот роман, тогда один за другим можно будет спустить и все прежние… О, да, непременно! Всё ведь дело в протекции! Сколько уже лет он ждал этой протекции! Он не искал её, нет, не кланялся, не унижался, потому что он горд… Он ждал терпеливо, когда придёт на выручку благодетельный случай… Он был уверен, что этот случай наступить. И вот, этот случай вдруг наступил! Наконец! Наконец! Надежда не обманула его! И вот теперь… с этих пор… О, что должно произойти с этих нор!!!

И Онуфрий Аркадьевича крякал, выпячивала грудь и обводил победоносным взором своих безмолвных свидетелей.

«Сомнительно… – шептали портреты знаменитых писателей. – Сомнительно, чтоб так это случилось!»

«Не верится что-то!.. Ох, что-то не верится!» – вздыхали на полочках камчадалы, остяки, самоеды.

«Вздор! Всё вздор на свете! Всё дело в протекции или в удаче!» – восклицал Онуфрий Аркадьевич, снова выпячивал грудь, вставал и прохаживался по кабинету.

Между тем, назначенный поэтом с древесными псевдонимами день приближался. Уже заранее в квартире Голопятовых стали происходить экстраординарным вещи. С утра подымалась возня прислуги, под непосредственным наблюдением самой Варвары Петровны, занимавшейся приведением в порядок каждого уголка, каждой самой незначительной вещички. По нескольку раз перетряхивались и переколачивались драпировки, ковры и тяжёлые салфетки, сметалась паутина в таких местах, куда никоим образом не мог заглянуть глаз постороннего… Словом, близился торжественный день!

Метёлка и щётка воцарились в квартире Голопятовых, самым деспотическим образом гоняя с места на место её обитателей. Беспрестанно Онуфрий Аркадьевич, погружённый в мечтания, бывал принужден покидать это занятие, так как в дверях кабинета внезапно раздавался голос неумолимой горничной Кати:

– Барин, пожалуйте отсюда! Нужно форточку у вас отворить!

В то же самое время, в другом конце дома слышался раздражённый голос Варвары Петровны:

– Ах, Людочка, убери ты, ради Бога, свои тетрадки! Видишь, ведь, что тут надо стереть!

Людочка нетерпеливо топала ножкой, так как голос мамаши прерывал её в самый разгар поэтического творчества, потому что она, как раз, в эту минуту грызла кончик своей украшенной перламутром ручки пера, придумывая новую строфу к начатому на днях стихотворению, начало которого глядит на неё с глянцевитой страницы переплетённой в голубую шагрень тетради, хранящей плоды её музы:

К птичке, которую я видела мёртвой на улице.
О, птичка бедная моя,
Тебя я вижу на чужбине!
На север свой полет стремя,
Ты думала ль о злой судьбине?
Полна восторгов и любви,
Ты щебетала всё: „тви, тви!“
И вот, на севере глухом…

Как раз, на этом месте, голос несносной мамаши и прерывал нить её поэтических дум!

Людочка закрывала тетрадь и выходила в гостиную, где лакей Никанор. в позе Колосса Родосского, с красивым, напружинившимся словно перед апоплексией лицом, держал в объятиях снятую со стены картину, между тем как успевшая уже окончить своё дело в кабинете быстроногая Катя ёрзала щёткой по тому месту стены, где висела картина, распространяя по комнате облака серой пыли.