скачать книгу бесплатно
– Вашу Матрёну? – с удивлением спросили оба молодые незнакомца.
– Ах, нет, я вообще говорю. Прислуга наша… Вот комната!.. Войдите, войдите, пожалуйста! Комната чистенькая, светленькая… Вам будет удобно. И как чисто. Неправда ли, чисто?
Они стояли теперь в довольно просторной комнате. В ней, действительно, не было ни соринки, и вдобавок ни малейшего намёка на мебель, а лишь одни голые стены.
– Неправда ли, чисто? – спрашивала дама со жгучими глазами, запахивая рукой пеньюар.
– Гм… действительно, чисто! – сказал, наконец, коротыш.
– Гм… чисто, действительно! – повторил за ним длинный.
– Вам нравится? Да? Неправда ли? О, у меня вам будет удобно! Вы у меня можете и кушать! Я сама готовлю.
– Я обедаю в ресторанах, – пробурчал длинный. – а только вот что скажите мне, пожалуйста: на чем же я буду спать?
– Ах, как же, ведь у вас будет мебель! Она покамест не куплена… Мы только что обзаводимся… Мы сперва жили в комнатах… А теперь обзаводимся! Муж каждый день покупает… Как же!.. Вот и теперь он поехал на рынок. У вас будет всё! И кровать, и стол, и кресло… Как же, всё-всё у вас будет! А пока мы можем вам дать свой диван…
– Гм… – сказал коротыш.
– Гм… – сказал длинный.
– Ну. а сколько вы хотите за комнату? – спросил коротыш.
– Пятнадцать рублей. Недорого? Правда?
– Гм… – сделал опять коротыш.
– Гм… – повторил за ним длинный.
– А если двенадцать? – спросил коротыш.
– Да, в самом деле, если двенадцать? – оживился и длинный.
– Ах, нет, за двенадцать я не могу! – жалобно отвечала дама со жгучими глазами. – Судите сами. Мы платим за квартиру тридцать пять, а комнат всего три. Ах, как дороги теперь квартиры, если бы вы знали!!
– Хорошо я дам пятнадцать! – решительно сказал длинный. Он почувствовал толчок в бок локтем товарища. но не обратил на это внимания и настойчиво повторил: – Да, я дам вам пятнадцать!
– Вот и отлично! Вот и прекрасно! А когда переедете?
– Когда перееду? – переспросил наниматель и, почувствовав снова толкание локтем, воскликнул совсем энергично: – Да вот сегодня же и перееду!
– Сегодня? Ах, вот блаженство! А я велю вымыть пол…
– А диван? – мрачно спросил коротыш.
– И диван сегодня поставим. Позвольте, как ваша фамилия?
– Мехлюдьев. – сказал длинный.
– Извините… Вы служите?
– Нет, не служу. Я – литератор. И он тоже вот литератор… Скакунковский. Оба мы литераторы.
– Литераторы?! – взвизгнула дама и даже забыла предосторожность на счёт пеньюара, последствием чего было то, что Мехлюдьев скромно потупил взор, а Скакунковский весь побагровел и глаза его замаслились, как у кота, увидавшего сало…
– Литераторы! Боже, какое блаженство! – вопияла восторженно дама со жгучими глазами. – Ведь мой муж – тоже литератор, представьте! Он – поэт, известный поэт! – добавила она с гордостью. – Нюняк! Вы знаете? Читали! Нюняк! Известный поэт Нюняк! Он пишет во всех иллюстрациях! У него масса псевдонимов! Ветлин – это он! Ивовый Прут – тоже он! Дубовая Почка – опять он! Всё он!! Поэзия! Поэзия! Это моя жизнь! Ах, как я люблю поэзию! Если бы вы знали…
– Прощайте! – внезапно отрезал Мехлюдьев. Он протягивал к даме правую руку, держа в ней за кончик трёхрублёвую бумажку. – Задаток! – лаконически пояснил он. – Прощайте! – прибавил ещё раз Мехлюдьев и круто повернулся к дверям.
Вид его был мрачен, уныл и даже свиреп.
Пока Скакунковский расшаркивался перед дамой с жгучими глазами, которая делала перед ним реверансы и пленительно ему улыбалась. Мехлюдьев достиг уж прихожей и вступил в сражение с крюком у дверей, который упорно противостоял всем его усилиям освободить выход на лестницу. Выйти же как можно скорее было необходимо. В кухне стоял теперь удушливый чад пригорелой говядины, который синими клубами нёсся от плиты, где что-то шипело, скворчало, бурлило, всё пуще и пуще распространяя зловоние и проникая в прихожую…
– Боже! Бифштекс!!..
Это был вопль дамы с жгучими глазами, ринувшейся, подобно пантере, к плите.
– Подгорел! Испорчен!! – ломала в отчаянии руки подруга поэта. – Что я буду делать теперь? Нюничка бедный! Как я подам ему подгорелый бифштекс! Нюничка так, привык кушать в эту пору бифштекс! И вот теперь он придёт, с минуты на минуту он должен прийти и вдруг нет бифштекса! Это ужасно!!.. Сама виновата: заговорилась тут с вами, а про бифштекс и забыла! И всё из-за чего? Всё из-за проклятой Матрёны! Ну уж теперь лучше она мне и на глаза не попадайся! Покажу я ей, как по любовникам бегать! Ах, извините, пожалуйста! Но, право, я так, расстроена, – волновалась дама с жгучими глазами.
– Ну что ж ты застрял? – шептал Скакунковский, толкая в дверях под локоть приятеля.
– Да вот этот крюк анафемский… Чтоб ему лопнуть! – свирепо проскрежетал Мехлюдьев, продолжая сражаться.
– Ах, вам не отворить!.. – подлетела к ним огорчённая дама – Вот так надо, сюда!
И привычной рукою открыв для приятелей выход на лестницу, она нашла в себе ещё сил подарить их обоих пленительной улыбкой.
– До свиданья… До вечера, следовательно? Я так, право, рада!.. Писатели! Муж мой – поэт! Это будет блаженство!.. Ах, как я расстроена, если б вы знали!
И наградив обоих приятелей последним рукопожатием, дама с жгучими глазами исчезла в синих волнах бифштексного чада, которые хлынули вслед уходившим писателям и пеленой разостлались по лестнице…
– А знаешь, что? Твоя хозяйка… – нарушил было первый молчание Скакунковский, но в ту же минуту осёкся.
На площадке лестницы, в двух шагах от приятелей, виднелась прижавшаяся к стенке женская фигура. в одном платье и с платком на голове. Она смотрела на них любопытным и, как показалось Скакунковскому, вызывающим взглядом. В подобных случаях он всегда чувствовала трясение в поджилках…
– Гм! – сказал он и, остановившись, толкнул в бок Мехлюдьева; – закурим!
Пока тот совался по карманам, отыскивая папиросы, он молча впился глазами в стоявшую перед ним незнакомку.
Она была молода. Пышные груди колыхались под лифом ситцевого (и нужно сознаться, довольно грязного) платья, как бы от скорого восхождения по лестнице. Маленький нос был задорно вздёрнут несколько кверху. Влажные, серые глазки глядели бойко и весело… Жёлтый, дырявый (тоже надо признаться) платок её развязался и из-под него выбились пряди густых, тёмно-русых волос, скользя но румяным, пышущим здоpoвьeм щекам… Она дышала глубоко и скоро и чем-то напоминала вакханку…
Скакунковский как-то весь точно замаслился, побагровел и издал какой-то особенный звук, бывший одновременно и рычаньем и вздохом…
– Гм! Какая милашка!! – пробормотал он, не спуская глаз с женщины в жёлтом платке.
Та хихикнула, закрылась рукавчиком и, бросив на Скакунковского многообещающий взгляды устремилась к квартире № 197. Дверь этой квартиры оставалась отворённой настежь и из неё по-прежнему валил синий чад, в котором молодая вакханка тотчас же и скрылась.
– С-славная девка! – сладостно пролепетал очарованный Скакунковский, смотря ей вслед, и тотчас же вскрикнул тоном открытия: – А знаешь ли что? Это ведь наша Матрёна!
И действительно, в ту же минуту в квартире № 197 послышался пронзительный вопль, затем как бы возня – и женщина в жёлтом платке вылетела стремительно, как пуля, обратно на лестницу, а за спиною её мелькнули две распростёртых руки в пеньюаре, которые в ту же минуту захлопнули дверь.
Вслед затем произошёл диалог.
Начался он с того, что женщина в жёлтом платке, постояв несколько времени перед запертой дверью, робко протянула руку к колокольчику и позвонила.
В ту же минуту за дверью раздался голос дамы с жгучими глазами:
– Кто там?
– Я, – отвечала женщина в жёлтом платке.
– Кто я?
– Матрёна, сударыня.
– Да ведь я тебя выгнала!
– Да за что же, сударыня?
– За что? Ах ты, подлянка! Ах, ты, мерзавка! У неё полон двор любовников, а она ещё спрашивает за что! Иди к своим любовникам, иди! Ты зачем пришла? А? Понимаю! Ну так ступай, шляйся где хочешь, потаскуха противная!
– Простите, барыня, я больше не буду.
– Тебя простить? Тебя?.. Ни за что! Баринов бифштекс сгорел, жильцы приходили, а ты у любовника была! И тебя простить? Н-ни за что!! Вот, погоди, барин придёт, он тебя рассчитает! Уходи, уходи, куда знаешь!
Голос дамы смолк и на площадке стихло.
Литераторы спустились на несколько ступенек ниже по лестнице, но не успели они дойти до следующей площадки, как сверху опять раздался звонок, и знакомый голос дамы с жгучими глазами спросил:
– Кто там?
– Пустите, барыня! Ей-Богу, в последний раз!
– Врёшь, потаскуха? Ты сколько раз говорила, что в последний раз и каждый раз делала то же… Жди барина!
– Что ж я, на лестнице, что ли, буду ждать?
– Где хочешь! На лестнице, под лестницей, – мне что за дело!
– Простите, барыня! Ей-богу же, в последний…
– Уйдёшь ты или нет? спрашиваю я тебя наконец…
(Пауза).
– Уйдёшь, или нет?
(Пауза).
– Это невыносимо становится! От этого чада у меня голова разболелась! Понимаешь ли ты, проклятая, что у твоей барыни из-за тебя голова разболелась?!.. Чёрт с тобой, теперь уж прощаю, но смотри, в другой раз…
Громыхнул крюк, прошуршала клеёнка отворённой двери – и на лестнице всё смолкло…
– Какова сценка? А? Жанровая? – сказал Скакунковский.
– Н-да… Жанровая… – сквозь зубы пробормотал Мехлюдьев.
Он был ещё более мрачен, и глубокие думы бороздили морщинами его лоб под нависшими косицами волос.
Скакунковский был, напротив, весел и оживлён.
– Какова хозяйка-то, хозяйка-то, а? Вот потешная баба!.. «Поэзия – жизнь моя»!.. Ха-ха-ха! Нет, тебе у них будет превесело!.. Каков-то поэт этот самый, который в иллюстрациях пишет… Как его? Ветлин, Ивовый Прут, Дубовая Почка… Древесные все псевдонимы… Потеха! Счастливец ты, право (трещал без умолку Скакунковский). Ты, вот, ничего не замечаешь, что у тебя под носом делается, а я проницателен! Ты, небось, не заметил, какие она на тебя взгляды бросала?.. О, я её тотчас раскусил! Этот канальский пеньюар… Клянусь, чем угодно, что она нарочно пуговицу расстегнула… Я, брат, проницателен, я чертовски проницателен!.. Мой совет – будь с ней осторожен!.. Ха-ха!.. А Матрёна-то, Матрёна! Какова? Славная штучка, ведь, а? Неправда ли, а?.. Ведь очень годится?.. Да куда тебе, впрочем… Ведь ты размазня!.. Вот если бы я… Эх, если бы я не был женат!!.. Как сыр бы в масле катался… Я бы, небось, уже маху не дал!.. – семенил и метался то с правого, то с левого боку приятеля совсем расходившийся коротыш.
Они уже были на улице, и вдруг он заскакал, забрызгал и повлёк приятеля за рукав, восклицая:
– Посмотри, посмотри, какая хорошенькая! Вон там, в белой шляпке с синими лентами… Не видишь? Эх, какой ты! Пойдём поскорее!
Он поволок его было за собою, но вдруг остановился, побледнел и с убитым видом поник головою.
– Что с тобою?
– Катарр… – прохрипел Скакунковский угасшим голосом, – опять катар разыгрался… И вот опять гланды… Вот и гланды бьются… Ах я, несчастный!
– Хм… Вонзим по одной… – предложил Мехлюдьев.
Скакунковский безнадёжно махнул рукой.
– Куда уж… Приду домой и горчичник поставлю… компресс… Ты налево? Ну, а мне направо… Прощай…
И с лицом умирающего он подал руку приятелю и поплёлся в сторону к Лиговке… Мехлюдьев зашагал по направленно к Невскому…
День склонялся уж к вечеру. Косые лучи заходящего солнца скользили по крышам и стенам домов, отливая пурпуром и золотом. С каким-то захлёбывающимся восторгом чирикали воробьи. Деревца маленького садика, что посреди Пушкинской улицы, приветливо кивали прохожим своими, пока ещё голыми, прутьями, на которых появились, однако, уже почки… Люди сновали взад и впёред… Дребезжали дрожки, грохотали кареты…
А Мехлюдьев был по-прежнему мрачен. Он шагал насупившись, уставившись в землю и не глядя по сторонам!.. как будто весь мир с его радостями не существовал для него…
Отчего он был мрачен? У Скакунковского, положим, катар, но отчего же Мехлюдьев-то мрачен? спросит, может быть, наш, благосклонный читатель… Разрешение этих вопросов он найдёт в следующей главе.
II. У поэтического очага.
В 8 часов того же дня. Мехлюдьев уже «обитал» нанятую им комнату, в квартире № 197. Мебели в ней по-прежнему ещё не было, но зато, согласно обещанию хозяйки. стоял новенький, с молоточка, крытый ситцем, диван – и «обитание» Мехлюдьева. самой силой вещей, могло выражаться только в форме тех занятий, которым он в тот момент предавался.
А именно, он лежал на диване, этом единственном во всей комнате, удовлетворяющем привычкам всех цивилизованных обществ предмете, напоминая всем своим положением мореплавателя, застигнутого штилем среди водной пустыни, и уныло взирал на брошенный посреди комнаты свой чемодан.
Если жильца можно было сравнить с мореплавателем, то чемодан его этот самый уже неизбежно следовало уподобить одному из тех обломков. которые носятся по морю, после того как потерпевший крушение корабль опустился на дно.
О, как стар, измождён был этот бедный, четырехугольный товарищ Мехлюдьева, этот безмолвный свидетель многих безрадостных дней его скитальческой жизни!..Бедный, верный товарищ! Давно, уж давно он утратил и форму былую, и цвет первобытный, каковые имел во дни своей юности, когда он, ещё свежий и девственно-чистый, куплен был на Апраксином рынке!.. Кто из учёных, будь-то Нибур, Шампольон, Момзен или, чёрт знает как их ещё там зовут, всех этих знаменитых археологов. историков и прочих учёных мужей, кто из них, повторяем, будь он хоть семи пядей во лбу. хоть трудись от рожденья над исследованием ниневийских и помпейских раскопок – мог бы определить и назвать, не боясь ошибиться, материал, из которого он (т. е. чемодан, конечно, а не учёный муж) был некогда сделан? Какая именно кожа послужила для его оболочки и – идём даже дальше – точно ли именно кожа. а не что либо другие? Мы уверены, что все эти вопросы его (т. е. не чемодана уже, а учёного мужа, конечно) поставили бы непременно в тупик!
И он, этот бедный инвалид. как и хозяин его, был тоже скиталец… Сколько стен и полов обшаркал он своими боками! Сколько дождей и снежных метелей выдержал он, ныряя по мостовой петербургской, служа сиденьем извозчику, и претерпевая толчки от тяжёлых его сапожищ!.. Он выглядел таким хилым измученным старцем!.. Те медные, красивые шляпки гвоздей. который предназначены были его украшать, давно уже выпали… Скобы сломались… Сломались и те деревянные планки, которыми было подбито некогда дно, точнее, их совсем уже не было… Замок был давно уж оторван и его заменяла просто. обхватывавшая по всем направлениям корпуса хилого старца бечёвка… И вот теперь, сиротливо торча посреди пустынного пола, он глядел на унылую фигуру лежащего на диване хозяина, и из разверстого зева его, откуда лезло голенище сапога, манжетка крахмальной сорочки и край какой-то рукописи – казалось, излетала скорбная жалоба: «Доколе. доколе, о Господи?!..»
