скачать книгу бесплатно
Он сидел сгорбившись на стуле. вытянув голову вперёд и, подложив под подбородок оба сжатые кулака, локтями упирался в колени. Взгляд его был сосредоточен, на лежавшем перед ним на столе листе чистой бумаги…
Те, которые читали или прочтут какое либо из произведений, пусть подумают, о, пусть только подумают, скольких нечеловеческих усилий, мучительных страданий и пыток стоила автору каждая строчка! Вотт, и теперь он мучился над этими строчками, усиленно тёр лоб, переносицу, ёрзал на стуле, но увы, ничего не выходило!.. «Часы текли в вечность», выражаясь высоким слогом, и действительно, у хозяев часы звонко и отчётливо пробили двенадцать… На девственно белом листке почтовой бумаги появилась одна, только одна черпая полоска… В голове автора тем временем припоминался и комбинировался великолепный эпиграф – две строчки из Ювенала, на божественном языке древних римлян, и эти две строчки, по его расчёту, непременно должны были «броситься в нос» и «задеть за живое» читателя…
Час ночи. У злополучного автора выведено: «Часть I. Глава I» и написано три строки следующего содержания:
«Быль январь. Быль ясный, морозный полдень. Невский проспект был залит разношёрстными группами гуляющего народа…»
Дна часа ночи. Ни шагу вперёд! Под столом пол был усеян перьями. Оказывается, что все мажут, даже достославный Steeple chase A. Sommervillo & С
– и тот мажет. Бумага подлая, чернила подлые, свечи подлые, комната подлая и всё-всё на свете, весь мир подлый! Но подлее и отвратительнее всех Матрёна! Вот истинная виновница неудач! Кто, как не она своей болтовнёй, своею нахальной разнузданностью, своими сплетнями, смехом, изменила и исказила стройное течение мыслей злополучного автора? Кому, как не ей, обязан он тем, что у него написано всего три строки, и в трёх этих строках – о, ужас! – три раза употреблено слово «был»! К чёрту это «был»!!
Мехлюдьев хватает перо и, уже не обращая внимания на то, что оно мажет, яростно зачёркивает ненавистное слово.
После этого тягостное раздумье нападает на него. Ему кажется, что слово «залит» употреблено не совсем правильно и он его вычёркивает. Затем, не могут ли показаться выражения «разношёрстными» и «народа» несколько как бы вульгарными… Да, конечно, могут! Он вычёркивает и эти слова.
Но в самый разгар авторского самоуничтожения Мехлюдьеву слышится, что за стеной как будто кто-то шевелится.
Он настораживает уши…
Да. положительно, кто-то шевелится, ходит по комнате. шаркая туфлями, отворяет шкафы, бренчит посудою, исчезает и снова стучит.
Подобно сухим листьям в осеннюю непогоду, моментально рассеиваются с такими усилиями собранные в стройное целое мысли злополучного автора…
У него нет ни желания. ни малейшего намерения слушать, что происходит за стеною, но она так тонка, что для того, чтобы не слыхать ничего, ему нужно плотно заткнуть оба уха, а между тем ему сейчас вот, в эту минуту, опять слышится звон стаканов.
Так и есть! Кто-то шепчет, а затем слышится сонный женский голос. который произносит:
– А? Что? Что тебе?
– Куничка, Куничка! – слышится другой сладкий шёиот; – я приготовил глинтвейн, не хочешь ли?
– Ах, оставь пожалуйста… Я спать хочу.
– Куничка! Пышечка! Дудочка маленькая!
– Ха-рич-ка! Оставь! Я спать….
– Ну, что там «спать»!.. Куничка! Пышечка! Выпей, попробуй! У меня явилась мысль написать стихотворение…
– Ах, Харлаш! Какой ты… смешной! А-а-а!
Продолжительный зевок и ещё более продолжительные, взасос, поцелуи…
О, проклятие!
Мехлюдьев стискивает кулаки, взъерошивает волосы и в бессильном бешенстве мечется из угла в угол.
Напрасные старания! Нежности поэтической четы продолжаются. Засели за стол, занялись хозяйственными беседами и обсуждениями…
Отчаявшись продолжать сегодня работу. Мехлюдьев гасит свечи, натыкаясь впотьмах на новую мебель, добирается до кровати, раздевается и, юркнув под одеяло, накрывает голову подушкой…
Нелишняя предосторожность, так как бодрствующая поэтическая чета всё ещё продолжает беседовать. И в то время, когда сонные представления в литературной голове Мехлюдьева. принимая уродливые формы и размеры, в странных сочетаниях перемешиваются с лицами и сценами его будущего произведения, уста злополучного автора с остервенением шепчут:
– Чтобы вы оба подохли! Чтобы вам провалиться на этом месте!.. Чтобы вам…
Тут сон смежает, наконец, его веки…
IV. Поэт с древесными псевдонимами
На другой день Мехлюдьев проснулся довольно рано. Он был измучен дурно проведённой ночью и, вероятно, проспал бы подольше, если бы не одно обстоятельство, бывшее причиною его пробуждения. Не понимая ещё, что с ним происходит, как это бывает с человеком в состоянии просонков, если он в первый раз заснул на новом месте, Мехлюдьев вдруг вытаращил глаза, воспрянул с подушек и сел на кровати, поражённый новым, неожиданным для него обстоятельством…
Сперва ему показалось, что он очутился на птичьем дворе. В воздухе стоял стон от щебетанья и писка каких-то многочисленных птиц… Вот одна залилась пронзительной трелью, другая затянула свою, и обе они наперебой, покрыли надолго хор голосов остальных своих конкуренток…
– Боже милостивый! Что это значит? – прошептал помертвелыми губами Мехлюдьев и вдруг с ужасом понял: «Канарейки!.. У них целый дом канареек!.. Вчера они уже дрыхли, почему я и не слышал… О, я, несчастный!»
В довершение всего, тонкий тенорок хозяина покрывал весь этот содом.
– Куничка! Куничка! – визжал он в разных концах комнаты, шлёпая своими туфлями. – Посмотри, пожалуйста, какой прелестный туалет я тебе купил! Ведь это роскошь что такое! Знаешь ли, он ещё лучше, при дневном освещении… Нежно-голубой, полосками! Не правда ли, лучше?
– Да, лучше… – сонным голосом отвечала подруга: – Нюничка, ты мне мешаешь спать!
– Но. мой друг, кто же спит теперь? Солнце так светит, утро такое прелестное!.. Знаешь, я высунулся в окно, и на меня пахнул этот бодрящий весенний воздух… Мне сейчас же пришла мысль, и я набросал несколько строк… Сегодня ночью, сколько я ни старался, я никак не мог наладить начало на эту тему… И странное дело! Не помог даже глинтвейн. Вообще, я заметил. что время дня действует на характер творчества. Стихи в антологическом роде ночью не удаются! Зато эротические выходят очень удачно! Странно, не правда ли, да? Антологические лучше всего выливаются в такое прелестное утро, какое сегодня. И начало у меня вышло удачно! Я тебе сейчас прочту, что написал… Вот оно! Слушай!
Поэть взвизгнул, с пафосом скандируя и притопывая в такт пятками туфель, прочитал:
Воздух чист, прозрачен, дышит
Ароматами цветов,
И, по ветру, ухо слышит
Нежный говор васильков..
И раскинулись близ речки,
Как пестреющим ковром,
И коровы и овечки…
Поэт остановился.
– Тьфу! – плюнул с остервенением Мехлюдьев, поворачиваясь на другой бок.
– Ну, что же дальше. Нюничка? – томно протянула подруга.
– А дальше… Гм! Дальше, видишь ли, я ещё не подобрал рифмы… «Ковром, ковром…» Чёрт возьми, очень трудная рифма! – зашлёпал туфлями поэт, бегая по комнате; – не можешь ли ты, Куиичка, придумать? Ты, ведь, у меня молодец!
– Я? Не знаю… Тут, ведь, нужно ещё какое-нибудь животное, я думаю?..
«Вот и вклеил бы себя, подлец! Чего лучше, самое подходящее животное!» – пробормотал Мехлюдьев.
– Конечно, животное нужно! – подхватил поэт, – только какое животное, вот вопрос? «Ковром»… Рифма в творительном падеже, вот что трудно! «Ковром».. Гм!.. «Быком»?.. Не подходить к предыдущему! Творительный падеж всё дело испортил! Ах, ты, Боже мой, ну, что делать? Разве вот что!..
И поэт заходил по комнате, шлёпая туфлями п и бубня:
– Бо-бром, го-вром, до-вром, жо-вром…
– Тьфу! – плюнул опять Мехлюдьев, поворачиваясь на правый бок. – Что за наказание, Боже мой!
– Нет, Куничка! – тоном отчаяния воскликнул поэт, – ничего не выходит! Погибло стихотворение! А какое прекрасное стихотворение-то! Впрочем, я его ещё куда-нибудь вклею…
– Конечно, вклеишь! – лениво протянула Куничка и добавила: – Ну полно тебе, Нюничка. давай лучше кофе нить.
Мехлюдьев слышал, как зазвенели стаканы, забренчали чайные ложки и начался утренний кофе. Во всё это время тонкий тенорок поэта не умолкал, чем совершенно устранилась для Мехлюдьева возможность снова заснуть.
Он уже встал с постели, умылся, оделся и вознамерился уйти, справедливо рассчитывая. что если останется дома – неугомонный поэт с древесными псевдонимами уморит его своими стихами. Но едва лишь он успел спрятать в ящик стола чистую бумагу – источник своих ночных страданий – и взяться за шляпу, раздался звонок и через минуту в комнату вошёл Скакунковский.
Он был уныл, смотрел исподлобья и, не снимая пальто, поместился на диване, молча пожав руку приятеля.
– Что это ты такой? Что с тобой? – участливо спросил Мехлюдьев.
Скакунковский безнадёжно махнул рукой и указал на свою шею. Она вся, до самых ушей, была обмотана шарфом так, что голова Скакунковского выглядывала оттуда, как яйцо из гнёзда.
– Гланды! – прохрипел он; – Всё проклятия гланды! Мочи нет! Всю ночь спать не давали! И как раз на сонной артерии, так что и вырезать даже нельзя… Смерть неминучая!
– Ну уж и смерть! – усомнился приятель.
– Да уж верь мне, я скоро подохну! – уныло отвечал Скакунковский. – А ты это куда собрался?
– Так… пройтись думал…
– Не пивши чаю?
– Не хочется что-то… А впрочем, если ты не откажешься составить компанию, я велю подать самовар…
– Нет, какой там чай! Глотать не могу, вот до чего больно! – чуть не со слезами на глазах отвечал Скакунковский и, встав с дивана, протянул руку: – Я уж пойду…
– Погоди, напьёмся чаю, гланды и размякнут…
– Не размякнут они! – грустно-убеждённым тоном отвечал Скакунковский, направляясь к дверям. – Я уже йодом намазал… Не помогает. Прощай!
Он взялся за ручку двери, но вдруг обернулся и спросил с любопытством:
– Что это? канарейки, кажется?
– Канарейки, – нахмурившись, как туча, процедил Мехлюдьев.
– У тебя квартира с канарейками… А я вот уже сколько времени собираюсь скворца завести, и всё не могу… Счастливец ты, право!
И Скакунковский скрылся за дверью.
Мехлюдьев остался сидеть, размышляя о недуге приятеля.
«Гланды!.. Вечно какую нибудь чушь выдумает… Умирать собрался, изволите видеть!.. А небось, завтра же опять оживёт и на каждую юбку будет пялить глаза…
О, люди, жалкий род,
Достойный слёз и смеха!
Ах, канарейки проклятые, чтобы вас чёрт всех пробрал вместе с хозяевами»!
Погруженный в свои размышления, Мехлюдьев не заметил, как дверь его комнаты слегка скрипнула, приотворилась, и в образовавшемся пространстве мелькнули чьи-то ослепительно-белые зубы… т. е. не одни только зубы, но и лицо, широкое, румяное, бородатое лицо, с огромнейшим лбом, сияющей лысиной и живыми, бегающими глазками; но зубы, эти ослепительно-белые зубы заслоняли всё остальное… Они сверкнули в дверях и как бы осветили всю комнату.
Затем они на мгновение скрылись, но тотчас появились опять, причём из них вылетел коротенький звук:
– Гмрркм!..
Мехлюдьев вздрогнул, обернулся и тогда только увидел эти великолепные зубы, которые были одеты в новомодную весеннюю пару.
– Извините, г-н Мехлюдьев, – сладким тенором заговорили белые зубы, или, вернее, их обладатель, – вы заняты? Может быть, я вам мешаю?.. В таком случае…
– Нет, ничуть! Я… я… не занят, – растерялся застигнутый врасплох квартирант, проникаясь всё большим уважением к этим великолепным белым зубам, и к лысине, и даже к этой, отлично сидевшей, новомодной паре.
– Позвольте отрекомендоваться: Харлампий Густавович Нюняк, хозяин этой квартиры. – добавил посетитель протягивая пухлую, выхоленную руку Мехлюдьеву и садясь против него в кресло.
Тому тотчас же вспомнилась ночная беседа за стенкой и «Харя». «Харчик», «Харлаш»…
– Очень приятно. – пробормотал он.
– А вы что же это? Без самовара? – заговорил хозяин, бросая вокруг пытливые взгляды. – Вы не пили ещё чаю?
– Да… т. е. нет… т. е. я не хочу… Впрочем, за компанию, не угодно ли?
Мехлюдьев вскочил со стула и метнулся к комоду, где у него хранился чай.
– Ах, какая глупая эта Матрёна! – запел хозяин своим тенорком, – мы давно уже отпили кофе, а она и не догадалась принести вам самовар… Куничка, вели Матрёне принёсти сюда самовар!
Ответа не было. Тем не менее хозяин, убедившись, вероятно, что его приказание услышано, успокоительно придвинул своё кресло к стулу, на котором сидел жилец, и заговорил:
– Знаете ли, мне очень приятно, что случай свёл нас жить под одной кровлей! Я читал кое-что из ваших произведений, и давно помышлял о знакомстве с вами. И вдруг т– такой случай! Очень приятно!
– Очень приятно! – пробормотал Мехлюдьев. пожимая протянутую ему руку и соображая, что бы ещё такое сказать хозяину. Но тот не дал себе труда ждать, и так и трещал, сверкая своими ослепительными зубами.
– В нашей литературе, – верещал он, – замечается чрезвычайно прискорбное явление, это отчуждённость работников мысли и слова… да, мысли и слова… да! эта рознь, эта рознь… как его… которая препятствует близкому соединению одинаковых душ… Правда? Да? Вы согласны?
– Гм, да… я согласен, – ответил на удачу Мехлюдьев.
– Вы редактор «Задора»? Главный сотрудник? – сыпал дальше неугомонный поэт. – Я встречал ваше имя, так как слежу за этим журналом и интересуюсь им. Интересы народа, у нас, пишущих людей, должны стоять на первом плане, не правда ли? Да?
– М-да… должны… А позвольте узнать, где вы сотрудничаете? – робко осведомился Мехлюдьев, в то же время чувствуя, что речи его поэтического собеседника начинают давить его и загромождать, как какие-нибудь увесистые тюки, сваливаемые один за другим на его бедную голову.
– О, во многих. в очень многих изданиях! – с азартом воскликнул хозяин. сверкнув зубами и не без самодовольства растянувшись в кресле: – Трудно перечислить издания, в которых я помещаю свои труды! Да вот вам: по отделу поэзии я главный сотрудник «Общественной Размазни»; затем я нишу в «Туче», в «Размалёванном Свете», в «Толкуне»… Из мелких изданий: в «Комаре», в «Салопнице», в «Еже». «Блохе», в «Мгновении»…
– В «Мгновении»?! – удивился Мехлюдьев.
