Мгновение хорошего

– Ты сюда «Овейшен» пришел читать? – спросила Сейи раньше, чем он перелистнул первую страницу. – А, или там про твоих родных пишут, àbí?

Мария рассмеялась. Смех хлестнул Эниолу как пощечина. Его родные не могли даже купить журнал.

Сейи протянула ему голубой халат.

– Сама не можешь сложить? – спросил он, возвращая «Овейшен» на стол.

– А кто тогда будет шить бубу? – Сейи подняла руки и посмотрела налево и направо: на Функе, которая пришивала пуговицы на розовый пиджак, и на Марию, размечавшую ткань мелом.

Он взял халат и отвернулся от Сейи, чтобы смотреть в окно, а не на ее торжествующую улыбку. Халат, пока он его складывал, хрустел от крахмала. Цвет неба темнел от лазури до индиго, деревянные створки окон болтались от порывов ветра, а за спиной стрекотала педаль Сейи, пока она работала над бубу.

Перед мастерской остановился красный «мерседес» М-класса.

– Йейе приехала, – объявил Эниола, глядя, как выходит водитель и открывает дверь для женщины пятидесяти лет. Она воззрилась на канаву, отделявшую дорогу от двора тети Каро, будто лучше бы уехала вместо того, чтобы пройти по узкой доске, перекинутой вместо мостика.

– Функе, поможешь что-нибудь заварить для Йейе, – сказала тетя Каро. – Нет, погоди, ты куда? Ты же не знаешь, что она попросит, дождись ее.

– Да, ма, – ответила Функе, растягивая по своей привычке каждый слог, чтобы ее заикание походило на дрожь в голосе.

Пока Йейе перебегала по доске, с каждым движением поблескивали золотые нити вдоль выреза ее платья в пол. Эниола помнил этот костюм – во время работы над ним тетя Каро не разрешала никому в мастерской даже прикасаться к ткани. Однажды, когда Эниола поднял упавший на пол лоскуток и добавил в горку обрезков, из которых надеялся когда-нибудь сшить блузку Бусоле, тетя Каро щелкнула пальцами и сказала: «Верни, за один метр этих кружев можно купить и тебя, и всю твою семью, не приноси мне в жизнь неприятности, пожалуйста».

Раньше чем вошла Йейе, мастерскую наполнил фруктовый аромат ее духов.

– Каро! Каро, torí Ọlọ́hun[42], найди деньги и сейчас же зацементируй эту канаву. Просто сделай мостик. Та дощечка узкая, как карандаш. Однажды сломается – и тебе же будет хуже. А если кто-нибудь провалится, Каро? А если провалишься ты? Я тебя предупреждаю, Каро.

– Я тебя слышу, ма, я что-нибудь сделаю. – Тетя Каро забрала у Йейе сумки. – Доброе утро, Йейе, пойдем в мою гостиную.

– Нет-нет, и здесь хорошо. Я уже скоро ухожу.

Тетя Каро подвела гостью к единственному двухместному дивану в мастерской, сдвинула наваленную на него гору ткани, расчищая место.

– Что тебе принести? – спросила она, когда Йейе уселась. – Колу или фанту? Àbí, зобо?

– И хотелось бы чего-нибудь, но Вураола говорит, мне надо перестать пить сладкое. Из-за сахара в крови kiníkan sha[43]. – Йейе вздохнула. – В нашей короткой жизни врачи не разрешают нам даже маленьких радостей.

– Одна бутылка тебя не убьет, – сказала тетя Каро.

– Àbí? Но, знаешь, я всегда говорю ее отцу о, раз это мы отправили Вураолу учиться, то нам и страдать от ее знаний. Мы наслаждаемся деньгами, которые потратили.

Тетя Каро усмехнулась.

– Как наша молодая доктор? Мы здесь много месяцев не видели даже ее тени.

– Кое-кому не хватает времени на себя. Она в порядке, и, собственно, из-за нее… – Йейе прервалась на полуслове. – Добрый вечер о, заговорилась и забыла со всеми поздороваться. Мария? Сейи? Эниола, àbí? И… Функе? Добрый вечер, все, gbogbo riín ni mo kí o[44].

Все ответили хором, и их голоса смешались с ее, пока она говорила с тетей Каро.

– Ehen[45], так вот, собственно, из-за Вураолы я и пришла. Можешь себе представить – эта девчонка ничего не сделала с кружевами, которые мы выбрали на мой день рождения? Мы уже три месяца как выбрали ткань – можно подумать, моя дочь за это время придумала бы хороший фасон. Ótí[46] о, может, она ждет, пока до церемонии останется два дня, не знаю. Но я принесла… – Йейе наклонилась за пакетом из золотой бумаги, который бросила рядом с собой на диван. На одной его стороне красовалась большая фотография с улыбающейся Йейе, а на других – фотографии поменьше, на которых она сидела, стояла и танцевала. Под самой большой было вытиснено жирными зелеными буквами:

ВОЖДЬ (М – С) КРИСТИАНА АЛАКЕ МАКИНВА.

ЙЕЙЕ БОБАДЖИРО, ИДЖЕШАЛЕНД, 50

Йейе отдала пакет тете Каро, и та достала сверток зеленых кружев, после чего поставила пакет у ног Йейе.

– Пакет можешь оставить, – сказала та. – Это сувенир, который мы раздаем с ашо-эби. Я давно хотела тебе занести, но все забываю.

– И он очень хороший. – Тетя Каро подняла и рассмотрела пакет.

– Àbí, Лайи заказал их в Акуре. Много, где-то тысячу о, и привез как раз вовремя, чтобы я упаковала ашо-эби. Очень заботливый мальчик. Мне нравится картинка, очень красивая.

– Как же иначе, если ты такая красивая?

– Каро, на ней же мое морщинистое лицо.

– Твое лицо и делает ее красивой, Йейе, ты все еще как sisí[47].

Пухлое лицо Йейе расплылось в улыбке.

– Доктор прислала фасон для ткани?

– Вураола? Фасон kẹ̀; она сказала, что позвонит завтра, но, пожалуйста, если не позвонит, помоги мне ей напомнить. У тебя есть ее номер? Хорошо. Проследи, пожалуйста, чтобы она не выбрала что-нибудь деревенское, помоги найти что-то модное. Сшей, что нынче носят красивые девочки. Ты же знаешь, мы молим Бога, чтобы скорее справить ее свадьбу. Но вера не исключает усилия, àbí, Каро? На моем празднике она должна быть красивой. Сшей что-нибудь с хорошим фасоном.

– Не волнуйся, Йейе. Я позвоню ей завтра и напомню.

Йейе встала.

– У тебя еще остались размеры Вураолы, àbí? Это хорошо. Она немного похудела с тех пор, как вернулась на работу, но не сильно. Просто сшей и сперва покажи, потом поправим. Когда будет готово, Каро?

– Дай мне две недели.

– Для чего? Нет о, я хочу уже на следующей неделе. Тогда она сможет его примерить для правок.

– Йейе, у меня и так много работы, но я постараюсь успеть к следующей субботе, раньше двух недель.

– К субботе?

– Я привезу его сама.

– Каро, давай не будем опять ссориться о. Не разочаруй меня в этот раз.

– Йейе, прости за прошлый месяц. У меня сломался генератор, ni.

– У тебя каждый день ломается генератор, Каро. Sha, не разочаруй меня в этот раз, если не хочешь, чтобы тебя разочаровал Бог.

– Пусть Бог не разочарует никого, – сказала тетя Каро.

Йейе взяла свою сумочку.

– Àmín[48] o, теперь пойду, я еще хочу зайти на рынок по дороге домой.

– А как же одежда, которую ты просила поправить в прошлый раз?

– А, знаешь, я и забыла. Óyá, давай. – Йейе протянула руку.

– Нет, я помогу донести до машины. – Тетя Каро пропала в другой комнате, служившей складом.

– Ótí o, это необязательно.

Тетя Каро вернулась с толстым черным полиэтиленовым пакетом. Йейе протянула руку, но портниха отступила, и та схватила только воздух. Обе рассмеялись.

– Каро, окей, пусть отнесет кто-нибудь из твоих. Возвращайся к работе. Как, еще раз, зовут мальчика?

– Эниола. Эниола, óyá, подойди.

Он подошел, забрал пакет у тети Каро и последовал за Йейе на выход.

Водитель стоял у двери машины и потягивался. Пока он открывал ей дверцу, Йейе кивнула, чтобы Эниола передал ему сумку.

– Баба, – сказала она водителю, – сдача с заправки? Помоги мне дать мальчику двести найр.

Водитель достал из нагрудного кармана мятую купюру и протянул Эниоле.

– Спасибо, ма. Благослови вас Бог, ма. Спасибо, ма. – Эниола поклонился Йейе, которая кивнула и ничего не сказала.

Перед тем как сесть, она подняла взгляд, и Эниола проследил за ним. По небу куда-то торопились темные тучи.

* * *

Ушел Эниола из «Первого класса» уже в темноте.

По дороге домой он снова и снова лез в правый карман, чтобы пощупать двести найр. Его двести найр.

Можно купить новые носки – две хорошие пары без дырок, чтобы дурацкие одноклассники не издевались на утренней линейке. Нет, лучше рюкзак. Обе лямки нынешнего протерлись, а когда они лопнут, мать, знал он, скажет терпеть до конца семестра. Если купить окрика[49], на нем может даже быть логотип фирмы. «Найки», «Пума», а может, FUBU. В комиссионках всегда были хорошие вещи, которые даже лучше новых. Мать это все время повторяла. Но хватит ли двести найр на рюкзак? Может, лучше поберечь деньги, пока он не поднакопит и не купит сразу и рюкзак, и носки. Он не знал, где заработает еще, но щедрость Йейе уже казалась новым началом. Она выделила его из всех подмастерьев; может, теперь он везучий и богатые клиенты будут осыпать его деньгами. Можно копить, пока не будет тысяча или две. Может, лучше спросить тетю Каро, сколько нужно заплатить за обучение; если научиться у нее, он сможет заработать себе на университет. Она так и сказала в самом начале его ученичества. Единственная причина, почему она сама не поступила, – ей не хватило мозгов окончить даже один год средней школы. А он уже на пятом – скоро окончит. Если усердно трудиться и читать по ночам, в следующем году он сможет сдать экзамены. Но сегодня учиться до ночи не получится.

На улице уже неделями не было электричества, хотя, чтобы добраться до дома, фонари ему были не нужны. Он мог пройти с завязанными глазами и все равно назвать, где стоит каждый дом. Может, лучше потратить скопленные деньги на лампу, чтобы читать по ночам. Тетя Каро разрешит заряжать ее у нее в мастерской.

Он проходил мимо развалин клиники, где когда-то родился, когда услышал, как его окликнули. Он глянул налево, в боковую улочку, и увидел, что к нему идет Хаким.

– Ты не пришел сегодня вечером смотреть футбол, – сказал Хаким, шагая рядом с Эниолой.

– Я был у тети Каро.

– Надо было прийти.

Эниола пожал плечами. Что бы Хаким ни делал, ему будто все давалось без труда. А если Эниола ходил к футбольному полю после школы, то так и слышал в голове слова матери: «Не заиграйся, а то проиграешь все свое будущее». Хаким играл почти каждый день, но все равно учился лучше всех в классе. Может, он читал по ночам. Но вряд ли; он просто из везучих, как Йейе, родился в рубашке. Эниола снова коснулся двухсот найр; может, теперь и он такой же.

– Я забил три гола, – сказал Хаким.

Ну конечно. Эниола даже в темноте видел блеск ухмылки Хакима.

– Хет-трик, слышал? Всех ошеломил.

Эниола улыбнулся и издал какой-то звук, чтобы обозначить свое восхищение.

– Изумительно, сам знаю.

Зубы Хакима просияли в темноте, когда он снова сверкнул улыбкой. С такой улыбкой Эниола был хорошо знаком, потому что видел чуть ли не каждый день у сестры. Это счастье человека, привыкшего, что он первый по успеваемости в классе, получает призы, лучше всех почти что во всем.

– А ты откуда? – спросил Эниола раньше, чем Хаким пустился расписывать свой хет-трик в красках.

Хаким поднял две белые свечи.

– Мама послала купить. Лампа разрядилась, а керосина она теперь боится из-за взрывов.

Навстречу бежала, толкая палкой старое велосипедное колесо и визжа от удовольствия, маленькая девочка. Хаким обернулся ей вслед.

В отдалении появился мотоцикл и словно мгновенно оказался рядом. Эниола отскочил с его дороги. Оглянулся и увидел, что Хаким, стоя спиной к приближающемуся мотоциклу, все еще смотрит на девочку. Эниола без раздумий отдернул его с пути мотоцикла, проревевшего мимо так близко, что водитель зацепил Эниолу локтем за лицо.

– Orí riín dàrú, hin ti fẹ́ kú![50] – гаркнул мотоциклист.

– Умереть захотел? – Эниола сунул дрожащие руки в карманы. – На что уставился?

– У нее была только одна туфля, – сказал Хаким. – Не видел? Левая нога босая.

– Ну и что? – Эниола двинулся дальше.

Хаким его догнал, но оба молчали до огороженного дома, где жила семья Эниолы в те времена, когда у его отца еще была работа. Дома, куда сразу после того, как они съехали, заселилась семья Хакима.

– Спокойной ночи, – сказал тот и постучал кулаком в калитку. Скоро она со скрипом впустила его в потерянный рай Эниолы.

Он молча зашагал быстрее.

Уже почти дошел до дома, как почувствовал, как его хлопают по плечу. Вздрогнув, он оглянулся и снова увидел Хакима.

– Чего?

– Забыл выразить искреннюю благодарность, – сказал Хаким. – Ты спас мне жизнь.

– Это вряд ли.

– Не прибедняйся. Спасибо, Эниола, – сказал Хаким и направился обратно домой.

Провожая его взглядом до голубого дома, Эниола вдруг понял, что Хаким единственный в классе еще зовет его по имени. Единственный, кто не дразнит каждый день напоминанием о жизни, которую он мог бы иметь, если бы ему повезло поступить в школу Единства.

4

Кунле – в своем черном блейзере, который он так обожал, – ждал у ее хетчбэка. Он словно не чувствовал, как старательно солнце выжгло прохладу харматана.

– Ты еще в этом не сварился? – спросила Вураола.

– А где «Доброе утро, любовь моя» или «Как рада тебя видеть»? А то и «Очень мило, что заехал», или еще лучше: «Я как раз собиралась перезвонить», – сказал Кунле, отсчитывая фразы на пальцах левой руки.

– И это тоже, но пиджак – тебе не жарко?

– Ты не отвечаешь на мои звонки.

– Я не отвечаю на звонки кого угодно.

– А я теперь для тебя «кто угодно». – Он изобразил кавычки на словах «кто угодно», и она наблюдала за его пальцами. Эти пальцы. Она думала о них, когда не спала: о том, как эти длинные пальцы сужались к ногтям, какими они были невозможно проворными внутри нее.

– Я, значит, просто случайный человек, который тебе названивает, эн?

Вураола поискала в своей сумочке ключи от машины.

– Успокойся, пожалуйста, ты меня прекрасно понял. Мне даже мать названивала из-за платья на ее день рождения, а я не могла… Куда я дела ключи, sef[51]? У меня еще и минуты на себя не было.

– Мы едем на моей. – Кунле показал на голубую «сентру» на другом конце парковки.

– Мне надо кое-что положить к себе. – Вураола поболтала своими ключами перед носом Кунле. – И кто тебе сказал, что я с тобой куда-то поеду?

Он рассмеялся и прислонился к ее машине, опершись на дверь водителя.

– Отодвинься, дай открыть.

– Ты не отвечала на мои звонки.

Часто казалось, что Кунле нравится спорить. Он называл это спаррингом и говорил, что считает зарядкой для мозгов. По крайней мере, Вураола не имела ничего против примирительного секса после этих, как она думала, ссор понарошку. Она подыгрывала, изображала воинственность, чтобы потом он хвастался, как она оттаяла у него в руках. Но ее беспокоила хрупкость этого игривого настроения: так называемый спарринг после всего лишь паузы между парой слов мог перерасти в сражение.

Она взяла его за руку и попыталась отодвинуть с дороги, но он не поддался и не улыбнулся. Сражение. Хоть она и вложила все силы, он остался на месте. Может, сейчас это вовсе не понарошку – иногда его было трудно понять.

– И ты даже не потрудилась перезвонить или написать.

Она ненадолго закрыла глаза. Его голос и правда повышается с каждым словом?

– Ты сейчас на меня кричишь? – спросила она.

– Хочешь сказать, у меня нет причин обижаться?

– Я серьезно спрашиваю, кричишь ты на меня или нет.

– Ну и что это значит? Значит, если ты не отвечаешь на мои звонки, мне не надо реагировать? На это ты намекаешь?

Вураола окинула взглядом парковку. В субботу здесь было меньше машин и людей – это значило, что его голос разносится далеко. Справа пара человек перестала загружать пустые носилки в карету скорой помощи и уставились на них. Да, это не ее изнуренный мозг усиливает звуки – это Кунле кричит.

– Ты можешь просто отойти? – Ее голос оставался тихим и размеренным. Она не собиралась устраивать дурацкие сцены на людях.

– Да что такого важного тебе надо убрать в машину? Ты думаешь, это нормально – пропускать мимо ушей мои вопросы?

– Кунле, просто дай положить учебник. Поговорим, когда поедем. Отойди.

– А если нет?

Вураола наклонила голову к плечу.

– Ты серьезно?

Он пожал плечами и сложил руки на груди. В этом жесте проглянул тот, кем он был в детстве, когда они еще учились в одной начальной школе, до того, как их отправили в разные пансионы. Кунле часто приходил с отцом на встречи IEMPU, потому что их родители думали, что он дружит с Лайи. Но хотя мальчики и учились в одном классе – на два года старше Вураолы, – круг друзей ее брата сформировался еще в началке, до переезда семьи Кунле, и так и не распространился на него. Тогда Вураола и Лайи над ним посмеивались, изображали, как он пожимает плечами и складывает руки на груди. Обычно он так делал перед тем, как наябедничать на них взрослым за то, что они издеваются и передразнивают его: «Я расскажу своему папе и твоей маме». Он сейчас даже губы поджал – осталось только ножкой притопнуть. Вураола чуть не рассмеялась, но удержалась.

Она обошла машину, открыла с другой стороны и забросила на заднее сиденье «Клиническую нейроанатомию». На этой неделе она сунула ее в сумочку, надеясь – глупо, как очевидно теперь, – что успеет хотя бы пролистать. Ни к чему, чтобы врачи-консультанты приняли ее за феерическую идиотку, когда она перейдет в нейроанатомию. В нейроанатомии все поначалу выглядят идиотами; ее целью было сойти за идиотку умеренную. И за всю неделю руки так и не дошли открыть книгу, зато из-за того, что она таскала ее с собой, протерлась лямка сумочки. Пора переходить на сумку для ноутбука. Она села на пассажирское сиденье, наклонилась к водительскому и завела двигатель.

Вураола дала поработать ему минуту, потом включила кондиционер. Заперла двери и откинула сиденье до конца. Ее окутал холодный порыв воздуха, и она улыбнулась Кунле. Он стоял снаружи и прожигал ее взглядом. Она сохранила на лице улыбку, уверенная и вполне довольная тем, что это его раздражает. На миг она задумалась, не уйдет ли он теперь к своей машине. Если бы ушел, она бы пошла за ним. Этим утром глупо было бы самой садиться за руль. Когда она несколько минут назад вышла из отделения, ее руки уже тряслись, а ночь она протянула только благодаря банке энергетического напитка, которой ее угостил другой интерн. Кунле постучал по стеклу и показал жестом, чтобы она открыла дверь. Она опустила окно настолько, чтобы он мог просунуть палец.

– Извинись за то, что накричал, – сказала она.

Он скривился.

– А ты извинилась за то, что не отвечала на звонки?

– Я работала.

– А написать не могла?

– Ты правда не представляешь, чем занимаются дежурные врачи?

– Какая же ты самодовольная.

– Ну и хорошо. Пожалуйста, убери палец, я задвину.

– Вура, просто открой дверь, abeg[52].

«Abeg» – это не извинение. По крайней мере, не в таком тоне – но что делать? Она слишком устала и проголодалась для драм. Если они помирятся и поедут, скоро она поест. Она впустила его и приготовилась к долгой нотации. Кунле не говорил ничего, но сдал назад так резко, что встряхнул ее.

– Я думала, мы поедем на твоей. – Она подняла кресло и застегнула ремень. – Можем купить поесть? Я проголодалась.

Кунле не ответил.

– Можем остановиться в «Кэптейн Куке» перед тем, как ехать к тебе? Хотя бы взять мясной пирожок для начала? Что скажешь? Ну и пожалуйста, играй в молчанку. Просто больше так со мной не разговаривай. Я тебя предупреждаю. Зачем ты кричал на меня при всех из-за какой-то глупости?

У больничных ворот он замедлился. Где-то между средней школой и университетом угрюмый нытик Кунле превратился в человека, который теперь опускает окно, чтобы поздороваться с охраной с таким изобилием «Ẹ kú iṣẹ́, Major»[53] и «Молодцы, офицеры», что его пропустили, даже не подумав попросить открыть багажник для досмотра. Его маневр сократил пропасть между устремлениями и реальностью всего двумя словами: «Major», «офицеры». Мужчины и женщины в будке были не больше чем охранниками. Дальше не бывает от армии, куда они, как выдали улыбчивые ответы на лесть Кунле, когда-то стремились. Они работали в больнице, но ходили слухи, что скоро вместо них наймут частную фирму. Она не знала, искренняя или корыстная эта привычка Кунле втираться к другим в доверие. Возможно, как это часто бывает с щедростью, – и то и другое. Когда они выехали из больницы, она отвернулась и смотрела на проносившиеся мимо лотки и дома, пока все они не слились в сон.

Шел дождь. Она была посреди шоссе, на коленях над младенцем, чей плач перекрывал удары грома, и слушала его сердцебиение. Где-то пробили полночь напольные часы. Она слышала рев мчащихся грузовиков и бензовозов, визг шин по мокрому асфальту, крик стервятника на своем левом плече. Но не слышала сердцебиения младенца. Не слышала, даже когда опустело шоссе, прекратился дождь и вышло солнце. Когда вопль стервятника слился с младенческим в один сплошной крик, Вураола хотела бросить ребенка, но обнаружила, что он приклеился к ее рукам.

Проснулась она под стук, и он стал утешением. В этот раз сон прервался до того, как на голову сел второй стервятник. Уже неделями после смерти в ее смену младенец снился почти каждый день, и она вскакивала, гадая, что еще могла тогда для него сделать. Теперь стало получше – в эти дни он снился только в урывках сна, перепадавших на дежурстве или сразу после.

«Пий: 2,2 кг, вагинальные роды на 29-й неделе. Оценка по шкале Апгар – 5 и 6 на 1-й и 5-й минуте».

Вураола попыталась сосредоточиться на его близняшке Присцилле, которая выжила.

– Ты еще помнишь свой сон? – спросил Кунле.

– Что?

– Ты издавала такой странный звук, будто плакала. Я решил, тебе что-то снилось.

Вураола думала о Присцилле, о том, как ровно в мгновение, когда затихло дыхание Пия, Присцилла, обладательница здоровых легких, проснулась с пронзительным воплем, который не могли заглушить стенки ее инкубатора.

– Помнишь свой сон?

– Нет, – ответила Вураола. Она рассказывала Кунле о Пие через несколько дней после его смерти, но о снах не говорила никому.

– Надо доехать раньше, чем съедят весь толченый ямс, – сказал Кунле, включая двигатель.

Они находились в Олохунве, через реку от района, где построили дом родители Кунле. Говорили, Кокеры решили построиться так близко к столице штата, потому что отец Кунле по-прежнему планировал баллотироваться в губернаторы. Когда она спросила об этом Кунле, он ответил, что это просто удачное совпадение. Его мать унаследовала эти участки от бабушки.

Кунле работал новостным диктором на нигерийском телевидении в столице штата и сейчас пытался перевестись в Лагос или Абуджу. Он верил, что письмо придет со дня на день, поэтому не искал себе квартиру. Просто переделал дом мальчиков в поместье родителей и каждый день ездил оттуда на работу.

Вураола зевнула. Хотелось заползти в кровать.

– Может, купим поесть и поедем к тебе?

– Мои родители еще дома, – сказал он и оставил ее в машине.

Его родители как будто ожидали, что, приезжая, она будет проводить все время в гостиной, будто она все еще маленькая девочка, которую приводила мама на встречи Союза матерей, когда их устраивала профессор Корделия Кокер. Часто, когда мать Кунле встречала Вураолу у них дома, удостаивала тонкой улыбки, заставлявшей задуматься, не доносятся ли звериные звуки, с которыми кончал Кунле, через плиточный дворик в дуплекс его родителей. Когда родители были дома, проще было там не появляться.

Она вышла из машины и направилась в buka[54]. Снаружи мужчины и женщины толкли в широких ступах ямс – со звуком то приглушенным, то резким, когда пестики то входили в белое месиво, то доставали до дна. По-ки-по. Кунле был уже внутри. Она села на скамейку рядом с ним и потянулась за пивом, которое он заказал.

Он рассмеялся.

– Какая же ты упрямая.

– Ты не извинился за то, что накричал, а упрямая – я?

Она сделала большой глоток его стаута. Он положил руку ей на плечо и прижал к себе.

– А разве твои родители не на похоронах в соборе? – спросила Вураола.

Кунле посмотрел на часы.

– Да, и должны закончить через час. Можем взять еду с собой, если так не терпится с ними пообщаться.

– Шути-шути, а я вот буду весь день девушкой их мечты, тогда посмотрим, как ты запоешь.

– Я по тебе скучал, – произнес он в ее волосы.

Тут пришла официантка, и они заказали все то же, что заказывали здесь всегда. Толченый ямс с эфо риро[55]. Ей – с козлятиной, ему – с дичью из буша.

* * *

До этого утра они не виделись уже две – нет, три недели, – и боже, как же ей всего этого не хватало. Как он обнимает ее всем телом после секса, как его дыхание разбегается по ее виску, и веса руки, которую он всегда клал ей на живот, и его успокаивающего тепла. Удовольствие было для нее самым простым. Его можно узнать и понять. Воспарить в эйфории на крыльях адреналина и дофамина. И теперь – окситоцин на спуске. А вот любовь – что ж, это уже туманно. Так же зыбко и непознаваемо, как перепады настроений Кунле. После того как поели, они молча ехали по дороге к нему, и он снова спросил о телефонных звонках. Но уже сразу, как они вошли, он тянулся к ее груди и обнимал теперь так, будто все забыто, если и не прощено. Когда он захрапел с открытым ртом, она высвободилась и пошла в душ.