Мгновение хорошего

Весь первый семестр в Великой Судьбе Эниола частенько говорил одноклассникам, что уже на следующий год будет учиться в настоящей школе, с настоящими классами, где стулья не упираются в шкафы. Там ученикам не приходится визжать, когда урок социологии посещает семейство крыс, живущее в одном из шкафов.

За долгие каникулы в конце его первого года, в один дождливый день в середине августа, пропали три сумки в стиле «Гана должна уйти»[29], куда перед переездом из старого дома сложили отцовские книги. Теперь ему не надо было спрашивать, что случилось, как он спрашивал о машине, мебели, телевизоре, радио, холодильнике. И все-таки он спросил и, когда мамин ответ потерялся в шуме грома и дождя, понял, что в середине сентября вернется на второй год в тот рассыпающийся трехэтажный дом. Спасения не будет.

После того как пропали книги отца, Эниола старался забыть о школе Единства. Но одноклассники – особенно мальчишки, которых он спрашивал, почему родители не зачислят их в школу, где не приходится делить столовую с крысами, ящерицами и время от времени змеей, – забыть не давали. В начале каждого школьного года – JSS2, JSS3, SS1 и вот теперь в SS2 – они интересовались, почему он вернулся в Великую Судьбу. Что такое, дороги в Икирун перекрыли? Школа Единства больше не набирает учеников? Закрылась? Сгорела? Затоплена? Незадолго до окончания JSS3 несколько ребят в классе стали звать его Единством, а не Эниолой, а когда он перешел в старшую среднюю школу, Единством его звали уже почти все, даже девочки. Так его окликнули и теперь, когда он подходил к дому с Бусолой. Он поднял взгляд и широко улыбнулся, будто ему нравится прозвище. Никому не показывать, что ты плачешь.

– Иди к своим друзьям, – сказала Бусола. – Не надо провожать меня до класса.

– Он не мой друг.

В прошлом году администрация перевела все младшие классы в новое здание посреди густого леса, в который когда-то упиралась улица. С тех пор к новому корпусу Великой Судьбы протоптали тропинку. Она опускалась в овраг и пересекала ручей, затем забиралась обратно, и приходилось карабкаться к некрашеной коробке с классами посреди поляны – острову, окруженному со всех сторон зарослями и высокими деревьями. Эниола ходил туда каждое утро, хотя его класс находился в старом трехэтажном доме. Провожал Бусолу, пока они не выходили на край поляны и ей не оставалась пара шагов. Всю дорогу от дома она твердила, что ее не нужно провожать.

Она уже взрослая и может ходить в школу сама, он что, не понимает?

Она не расскажет маме, если он отпустит ее одну, всего разок, только сейчас.

И кто провожал в школу его в ее возрасте? Разве он не ходил сам? Почему надо провожать ее? Потому что она девочка?

Эниола научился не обращать на нее внимания, натренировался уходить в свои мысли, так что слышал голос как будто издалека, не разбирая слов. Его дело – довести ее до школы, и, если, как говорит мать, его присутствие сделает дорогу Бусолы безопасней, пусть сестра говорит что угодно – он не передумает. Он дал слово матери.

Часто Бусола повышала голос, когда они проходили мимо трехэтажного дома, будто громкость убедит его повернуть направо и подняться в свой класс. Но у ручья Бусола смирялась с его присутствием.

– Теми нашла вчера за школой кешью и говорит, что орехи созрели, – сказала она теперь, наступив правой ногой на один из камней, служивших мостиком через мелкий ручей. – Мы пойдем туда на переменке.

– Это та же Теми, которую ты на прошлой неделе назвала врушкой?

Бусола раскинула руки, переходя по камням и покачиваясь из стороны в сторону. Эниола шел рядом, наклоняясь вслед за ней, чтобы поймать, если не удержится. Всегда, когда они переходили ручьи, Бусола вскидывала руки, как птица, словно того гляди взлетит. Она так делала с детства, даже когда была такой маленькой, что ее носили на руках.

– Не ходи за Теми в буш на переменке, Бусола, вдруг за школой водятся змеи.

– Я ничего не боюсь. – Она стряхнула с юбки пыльцу, налипшую на подол, пока они шли по траве.

– И тараканов больше не боишься, эн?

– Иди уже, хватит за мной ходить. Хочешь, чтобы все считали меня маленькой? – спросила Бусола, сверкнув глазами, когда они подошли к зданию.

– От незрелых кешью будет болеть живот.

– Это sha не твой живот. Иди, jàre. Опоздаешь на линейку.

Эниола отвернулся и направился к тропинке. Ступив на нее, оглянулся на школу, чтобы проверить, что Бусола ушла и не видит его. И тогда побежал. Он боялся многого. Боялся бушей и лесов, даже травы ростом по колено. Когда он шел на тропинке до и после ручья, проложенной в слоновой траве выше человеческого роста, то не мог избавиться от ощущения, что в зелени прячутся ивины, которыми мать пугала его в детстве. Конечно, теперь-то он знал, что она просто не хотела, чтобы он играл в буше, но все-таки. Все-таки он чувствовал давящее присутствие, оказываясь один в такой чаще. Это потом можно будет думать, что присутствие – всего лишь его собственный страх, разросшийся больше тела, излившийся в виде второй тени, что кралась за ним в траве. Но сейчас каждый раз, как ноги касались земли, он представлял себе змею – зеленую, сливающуюся с зарослями, и то, как она сворачивается на его лодыжках и впивается ядовитыми клыками в кожу. Он бежал быстрее и быстрее, остановившись только на той стороне, где долго стоял, упершись руками в коленки, чтобы отдышаться.

Он поднял взгляд к балкону верхнего этажа и увидел, что там выстроились ряды учеников. Утренняя линейка уже началась. Он опаздывал, но не настолько, чтобы его наказали. Или так он надеялся, шагая к зданию как можно быстрее, несмотря на боль в левой лодыжке. Сбоку здания была лестница, которую пристроили, когда первый этаж затопило во время дождей. Он бросился по ней, не встречая других учеников, и вылетел на балкон третьего этажа. Там он попытался слиться с собравшимися, не привлекая взгляда учителя, и проскользнул в конец ближайшего ряда, не проверяя, к своему ли классу попал.

Мистер Бисаде, единственный учитель математики в школе, а также ее директор, произносил речь. В одной руке он держал трофей с кисточками, а в другой – кнут. Рядом стоял Хаким – лучший ученик в классе Эниолы уже с самого JSS1. Улыбаясь и поднимая приз над головой, директор нудел о том, что Хаким заработал для школы очередную награду на очередной межшкольной олимпиаде. Хаким – с глубоко посаженными глазами и таким торчащим лбом, будто его приделали к нему под конец, чуть не забыв, – был не только единственным в классе Эниолы, кто получал награды за межшкольные олимпиады или дебаты: он единственный во всей школе возвращался с соревнований хоть с каким-то признанием.

– Мы тобой очень гордимся, – сказал мистер Бисаде, вручая приз Хакиму.

Тот поклонился так, будто сейчас падет ниц, но мистер Бисаде схватил его за плечи и крепко обнял.

– Óyá, похлопайте Хакиму. Вас еще просить надо? – сказал мистер Бисаде, щелкнув кнутом. – Громче, громче, громче!

Аплодисменты заглушили голос директора.

Хаким вернулся с призом на свое место в конце, протиснувшись между рядами. Когда он проходил мимо, Эниола протянул руку для рукопожатия, но Хаким сжимал приз обеими руками и не расстался бы с ним даже на пару секунд.

Мистер Бисаде стоял перед учениками подбоченясь, говорил что-то, что никто не слышал, и улыбался так, будто хлопали ему. Когда начались одобрительные выкрики, он прищелкнул кнутом – и овации прекратились.

– Сегодняшнее наставление, – начал мистер Бисаде зычным голосом, который приберегал для ежедневных отрывков из Библии или Корана, – будет из Библии. «Блажен человек, который всегда пребывает в благоговении; а кто ожесточает сердце свое, тот попадет в беду»[30]. Далее: администрация просила передать, что вы должны заплатить за учебу до следующего понедельника. Видите, как великодушно, эн? Вам дают целую неделю. Если вы уже заплатили, скажите школьному бухгалтеру – и вам выпишут чек. Если не заплатите к началу следующей недели, можете вообще не приходить. Всех должников?..

– Выпорют и отправят домой, – ответили несколько учеников.

– Должников?

– Выпорют и отправят домой.

В этот раз хор был громче. Такой громогласный, что отдался в груди Эниолы. Или это его сердце снова застучало так, будто он еще бежит? Скоро придется сказать об этом родителям – может, и сегодня вечером. Он почти не помнил слов, пока они пели школьный гимн, и правая рука дрожала, когда он положил ее на сердце во время присяги на верность стране.

* * *

Соседское радио работало слишком громко. Если бы отец Эниолы обращал внимание, слышал бы даже вдохи диктора между предложениями. Он думал, что радио слышно и в домах вокруг, но все-таки никогда не жаловался соседке. Да и как тут пожалуешься – он еще не вернул ей три тысячи найр. А что важнее, Баба Эниола, оставаясь дом один, был благодарен любому звуку, который отвлечет от тьмы, что ползала в его мыслях.

Тьма была с ним, сколько он помнил, глодала края его разума. К подростковому возрасту он к ней уже привык. К тому, как она приходила и уходила, словно сезонная простуда. Он замыкался в себе, дожидаясь, пока отчаяние развеется, пропускал встречи с друзьями или официальные мероприятия, не находил утешения или удовольствия во всем том, к чему обычно обращался в припадках печали. Он понимал, что тьма вернулась, когда на целые дни пропадал аппетит, когда его больше не захватывали любимые книги. Взрослым он уже усвоил режим этой тьмы, всегда мог рассчитывать, что она пройдет через дни или недели. До сих пор.

Диктор попрощался. Закончились дневные новости; Эниола и Бусола вернутся через час. Перед уходом жена сказала ему, чтобы дети обедали гарри[31]. Он встал с постели и подошел к буфету. Если он не может заставить себя выйти из комнаты, хотя бы приготовит им обед. Он отмерил гарри. Всего один стакан – даже не достает до края. И это все, что смогла наскрести жена.

Сейчас она снова ушла – наверное, копается на свалках в поисках выброшенной пластмассы и бутылок, чтобы перепродать. И он должен быть там, с ней, искать работу, стирать чужую одежду или мыть туалеты, искать бутылки на свалках или таскать мешки цемента на стройке. И ведь всего несколько месяцев назад он еще мог. А потом они однажды пришли на свалку, и он сам не заметил, как заплакал, пока его не приобняла жена. Он не заметил, что его трясет, пока не двинулся с места, когда она повела его домой.

Что вызвало слезы? Понимание, что все его образование было впустую и все решения – ошибочными, если привели к моменту, когда его жена перебирает чужой мусор? Знание, что, если им попадется старая футболка, ее отстирают, чтобы Эниоле было что надеть?

Эниола вымахал за пару лет, теперь уж выше отца. Бабу Эниолу потрясала мысль, что сын все растет, живет без стольких нужных вещей. Он многое надеялся предложить своему сыну, но с каждым годом почти все теряло смысл. Время неумолимо, оно не останавливается, даже чтобы дать людям шанс отскрести себя с пола, когда их размажет. И вот сын продолжал расти, хоть они не могли позволить себе его одевать. Баба Эниола потерял дар речи от гордости, когда сын так быстро перерос своих сверстников. Но теперь штанины несчастного мальчика поднимались все выше и выше над его пепельно-серыми лодыжками.

Диктор объявил время – два часа. Время новостей. Баба Эниола поднял жестянку с гарри. На двоих детей не хватит. Он спросил себя: неужели и сегодня Бусола будет топать по комнате и возмущаться из-за своей порции? Она была не из тех, кто сносит страдания молча. Баба Эниола предпочитал это молчанию своего сына. Хотя бы понятно, что у нее на уме. А что кроется за тишиной Эниолы, он никогда не мог понять. Отчаяние? Обида? Презрение к отцу, который подвел семью?

Диктор объявлял, что в штате открыта регистрация избирателей для выборов в следующем году. Баба Эниола взглянул на свой шрам, бегущий от запястья к локтю. Он не мог думать о выборах, не вспомнив время в Акуре после августа восемьдесят третьего[32]. Он тогда навещал в Акуре дальнего родственника, местного политика. Через несколько дней после его приезда на Методист-Черч-стрит нагрянули бандиты и окружили дом его родственника. Баба Эниола и несколько кузенов смогли сбежать через забор с детьми политика. Большинство остались невредимы, но Бабе Эниоле бандит успел порезать руку, когда тот перелезал через забор. Политику повезло меньше. Его поймали, протащили по улицам и сожгли заживо.

Баба Эниола вздохнул. Налил большую миску воды и засыпал гарри, надеясь, что оно окажется из того, что хорошо разбухает. Через считаные минуты крошечные шарики заполнили миску. Баба Эниола сел на кровать с облегчением и спокойствием от слабого чувства, что чего-то достиг. Теперь оба ребенка наедятся.

Первой ворвалась Бусола, что-то напевая про себя. Вместо приветствия она протянула ему листок.

– Смотри, Баами, сегодня внезапно провели контрольную, и я получила десять из десяти.

Баба Эниола взял листок. Ее учитель приписал красной ручкой под оценкой: «Превосходно».

– Добрый день, сэр, – сказал Эниола, войдя в дом.

– Во всем классе никто не получил больше шести, – лучилась от счастья Бусола. – А у меня – десять из десяти.

Баба Эниола просмотрел задачки. Хорошо. Тема касалась физики. Этот ребенок не повторит его ошибок. Вырастет доктором или инженером. В худшем случае – бухгалтером. Он не допустит, чтобы она растратила свои таланты на то, что не ведет к богатству. Она даже умнее его – так зачем разрешать ей идти в ботанику или что еще она там недавно плела?

Он часто узнавал в дочери себя. Когда видел, как она вдыхает запах книги перед тем, как открыть, он понимал ее радость. Его ранило, что он не может отвести ее в книжный магазин и смотреть, как она бродит в восторге, который когда-то знал он. Видел он в ней и свою наивность. Вот откуда ее заявления о ботанике. В начале учебы у него был выбор. Он мог бы склониться к науке – к тому, что его родители считали практичнее и полезнее, – но нет, он выбрал то, что любил. Историю.

Потом, когда кое-кто из друзей-учителей ушел в бизнес и сосредоточился больше на своих магазинах, чем на учениках, Баба Эниола посвятил себя преподаванию. Его всего поглощала программа, которую он хотел отпечатать на мозгах учеников. Что он там нес в начале семестра? Понимание прошлого подготовит их к будущему… или еще какую-то ерунду. Тогда его упорство казалось чем-то благородным и почетным. И вот к чему оно его привело.

– Ты ничего не говоришь, – сказала Бусола.

– Что?

– Просто смотришь на контрольную и не хвалишь меня.

Баба Эниола вернул ей листок. Он был ей благодарен – она все еще что-то от него требовала. Думала, что он способен не только на раздумья, в которые он так часто погружался, не только слоняться по дому день напролет. Время от времени ее веры хватало, чтобы развеять тьму.

– Молодец, – сказал он. – Молодец.

Она разулыбалась и кивнула.

– Есть что на обед? – Эниола переодевался из школьной рубашки.

– Да. – Баба Эниола показал на миску гарри.

Бусола схватила ложку и принялась за дело.

– Уже все размякло. Зачем налил так много воды?

– Не жалуйся, – сказал Эниола.

– Зачем так размачивать, если нет ни сахара, ни земляных орехов?

Эниола взял ложку.

– Чтобы хватило нам обоим.

– Я не с тобой разговариваю. – Бусола бросила ложку на стол. – Я не могу это есть. Баами, тебе отвечали с работ, куда ты писал?

Бусола ждала объяснения, которого он дать не мог. Баба Эниола спрятал от нее глаза. Боялся, что если заговорит, то разрыдается. Лег на кровать и почувствовал, как вся энергия отливает и сменяется отчаянием. Даже приготовить обед детям не получилось. Бусола повторяла вопросы, на которые он не мог ответить, не погрузившись во тьму. Никому не нужен учитель истории. Даже жалким частным школам, которые он когда-то презирал. Они уже не включали историю в список предметов. Если он скажет об этом Бусоле и снова расплачется, чего теперь иногда даже не замечал, не раздавит ли его тьма?

Баба Эниола отвернулся к стене. Бусола продолжала спрашивать. Эниола прощался, говорил, что идет в мастерскую тети Каро. Голоса детей доносились слабым эхом, и этого не хватало даже для того, чтобы поднять голову или попрощаться с Эниолой.

* * *

Перед бунгало тети Каро стояли две таблички. Одна – черная и высотой по колено, с надписью: «ШВЕЙНАЯ МАСТЕРСКАЯ КАРО». Она была там задолго до того, как Эниола устроился к ней в подмастерья год назад, и буквы почти выцвели. Другая табличка – куда больше, выше самого дома – появилась всего через несколько месяцев после начала его учебы. Эту табличку и новую швейную машинку тетя Каро подарила самой себе на пятидесятилетие. Блестящие черные буквы на белом фоне гласили:

«ПЕРВЫЙ КЛАСС»

МЕЖДУНАРОДНОЕ МОДНОЕ И ШВЕЙНОЕ ОТЕЛЬЕ

Обращайтесь к нам, если нужны деловые костюмы, ашо-эби и

СВАДЕБНЫЕ ПЛАТЬЯ.

Мы работаем с кружевами, парчой гини, анкарой и адире.

Только женская одежда. Не мужская.

Иначе вас приговорит суд[33]

Тетя Каро была тощей как швабра и выше многих мужчин. Эниола знал только двух человек выше себя, и одной из них была тетя Каро. В основном она ходила в бубу[34] до лодыжек, одного стиля – вырез в виде V, фасон в виде А, всегда расшитые вдоль подола золотыми или серебряными нитками. Сейчас она стояла на улице и держала на весу полотно адире[35], разрезая его ножницами напополам.

Ее двор был приподнятой над улицей бетонной плитой с тремя ступеньками.

– Hin kúrọ̀lẹ́[36], тетя Каро, – приветствовал ее с последней ступеньки Эниола.

Она взглянула на него и что-то сказала, но он не расслышал из-за рычания черно-желтого генератора в углу двора.

Эниола взял один конец ткани и отходил, пока она не натянулась. Хмурясь, тетя Каро приближалась к нему щелчок за щелчком, пока они не встретились. Она дважды хлопнула его по плечу в благодарность. Один раз – это предупреждение, два – «спасибо». Три – уже сложнее, это могло значить как «молодец», так и «прекрати», в зависимости от скорости.

Тетя Каро отдала адире ему и подошла к генератору – возиться с проводом. Он подошел вместе с ней, почему-то чувствуя, что должен смотреть, что проверяет и чинит она, хоть сам ничего и не понимал в генераторах. Отца уволили до того, как во дворе или коридоре чуть ли не каждого дома на их улице стало содрогаться одно из этих чудищ. Их выставляли во дворы на день и прятали в коридорах на ночь. К этому порядку пришли, когда один генератор украли, и его хозяин до утра выкрикивал проклятия и обещал вору, что не пройдет и трех дней, как его сердце пронзят духовные стрелы. Они божились, что генератор украл его сосед, но, хоть вскоре после происшествия подозреваемый и начал прихрамывать, он остался жив и через три дня, и через три года. Вообще-то как минимум еще год на улице никто не умирал – даже настолько больная старушка, что ее дети уже дважды перекрашивали ее дом в подготовке к грандиозным похоронам. Скоро зашептались и о том, у кого украли генератор, – будто он сам состоял в вооруженной банде грабителей и его просто настиг эсан[37]. Но главное, после того происшествия никто не оставлял генератор на улице на ночь. В основном они были черно-синими – или черно-желтыми, прозванными «Я круче соседа». Достаточно дешевые, чтобы многие жители могли себе позволить новенький или бэушный, и достаточно маленькие, чтобы на ночь их мог занести в дом даже подросток. Эниола знал: если бы у его семьи был «Я круче соседа», отец бы его научил, как правильно дергать за стартер, чтобы завести. Сейчас бы генератор уже поручили Эниоле, и он бы каждую неделю его заправлял и все такое.

Тетя Каро относилась к генератору как к своей новенькой швейной машинке. К нему не разрешалось прикасаться никому из подмастерьев – даже кончиком ногтя. Теперь, когда его рычание стало громче, а вибрация такой сильной, что он заплясал на месте, тетя Каро выпрямилась и вытерла руки о бубу. Забрала у Эниолы адире, накинула через плечо и двинулась к дверям. Он последовал за ней в коридор, деливший дом на две квартиры. Иногда, обращаясь к подмастерью, закончившему год учебы, тетя Каро могла рассказать, что никогда в жизни не жила в другом доме. Этот построили из глины еще до ее рождения, а когда он перешел ей от родителей, она заштукатурила стены и покрасила в ярко-голубой цвет. Это еще до «Первого класса», в двадцать лет, на деньги, заработанные эджиканисообу[38], когда она таскала свой первый «Зингер» на плече с улицы на улицу. От Кока-Кола-стрит до Исале-Дженерал, от Илери до Айесо, зашивая и латая от дома к дому. Она копила годами, растягивала ремонт, переходя к следующему этапу, только когда хватало на мешок цемента или на ведро краски.

Эниоле ее дом казался странным – он не понимал, почему она не снесла этот и просто не построила взамен новый. Маленький и старый, неровно покрашенный, шелушившийся, если притронешься к стене. Но тетя Каро гордилась своей работой и, когда ученики прощались с ней, продолжала приводить дом в пример того, чего можно достигнуть швейным мастерством.

Когда ее родители были живы, вся семья жила в одной квартире, а вторую сдавала. Теперь в одной квартире жила тетя Каро, а вторую и коридор она переделала в «Первый класс». То, что раньше было спальней, стало лавкой с полками, где лежали метры анкары и отрезы атласа на продажу. В бывшей гостиной стояли шесть швейных машинок и два длинных стола: один – для ткани, второй – с законченными нарядами, которые надо было погладить. В коридоре стояли две скамейки для посетителей, но если приходила особенно богатая или ценная гостья, то тетя Каро провожала ее через коридор в собственную гостиную. Иногда она разрешала посидеть там и Эниоле, примостившись в мягком кресле, с тетрадкой на коленях, чтобы доделать домашнюю работу. Время от времени она заходила и, деловито подбоченясь, заглядывала ему через плечо, прищуренно наблюдая, как ручка движется по странице, хоть они оба знали, что она не может прочитать то, что он пишет.

В первый месяц ученичества тетя Каро научила Эниолу отмерять и отрезать. Доверила ему швейную машинку рядом с собой и показала, как делать швы. Но когда настал последний день месяца и его родители не заплатили за ученичество, она позвала его в сторонку и сказала, что больше не может его обучать. Она понимала, что его отец безработный, но и ей нитки и иголки не достаются бесплатно. Он же ее понимает, эн? Он по-прежнему может ходить в «Первый класс» после школы и смотреть, как тут работают, но она не будет обучать его на швейной машинке, пока родители не заплатят.

У нее были три ученицы, которые платили. Функе, самая старшая и уважаемая, проучилась у тети Каро уже два года – ей оставался год до свободы. С рекомендацией тети Каро она бы без труда вступила в Союз портных и открыла свою мастерскую.

Мария и Сейи поступили всего за несколько месяцев до Эниолы, но раз они платили, то и знали уже намного больше него. Теперь они умели шить юбки, иро, буба[39] и даже бубу от начала до конца, не спрашивая тетю Каро. А это значило, что он был для них мальчиком на побегушках – ведь его дела могли подождать, а они занимались тем, что в конце концов наденет клиент. Иногда он притворялся, будто не слышит, когда его посылали за холодными напитками и чипсами. В отличие от тети Каро и Функе, они никогда не оставляли ему глоток колы или фанты в бутылке. Сейи и Мария выпивали все до последней капли, а потом еще просили отнести обратно пустые бутылки и принести сдачу – та удерживалась, пока не вернут бутылки. Они его гоняли, даже когда не работали, будто он им какой-то слуга. Сейи была даже не старше его. До JSS3 они вместе учились, но потом она забеременела и ее исключили из школы, потому что, как заявил на линейке мистер Бисаде, ее присутствие вредит школьной нравственности. И хоть мистер Бисаде об этом не упомянул, все знали, что забеременела Сейи от Ахмеда – другого ученика. На церемонию присвоения имени Сейи и Ахмед надели костюмы из одинаковой кружевной ткани, Ахмед прочитал вслух имена ребенка[40]. Сейчас он учился в SS3.

Эниола еще терпел, если его посылала Мария, но Сейи? Он ненавидел ее за непринужденную легкость, с которой она его гоняла, будто они не сверстники, и за непосредственность, с которой она доставала найры из лифчика так, что он на кратчайший миг все видел. И до самого магазина чувствовал на купюрах тепло ее кожи – и всегда, всегда испытывал желание поднести их к носу, к губам. Два раза, когда ему хватало своих денег, он еще несколько дней хранил купюры Сейи, прижимал к щекам с закрытыми глазами, представлял, как они касались ее груди. Как мог бы прижиматься к ней и он.

Эниола сидел напротив швейной машинки Сейи, за столом с метрами кружев и журналами «Овейшен». Ему нравилось при случае полистать журнал, погрузиться в другой мир на глянцевых страницах. От этого возникало ощущение, будто он готовится к жизни, которая его ждет – когда-нибудь, как-нибудь. Тетя Каро хранила старую подшивку, чтобы клиенты могли выбрать стиль из бесчисленных вариантов у женщин, которых фотографировали на какой-нибудь большой вечеринке в Лагосе, Лондоне, Абудже, Париже, на каком-нибудь острове, чье название Эниола произносил одними губами, но не смел сказать вслух. Он разглядывал мужчин, таких цветущих в ашо-оке агбада, с высокими горами складок на плечах, таких царственных в халатах Джорджа[41] и в рубашках белых, будто отражающих солнце. Он разглядывал их наручные часы, фотозоны с логотипами, на фоне которых они позировали, позолоченные кресла, где они сидели, коралловые бусы на их шеях – из множества ниток или из одной, до самого живота. Как они хмурились или улыбались камере, положив руку на плечо сидящей жены или на свой большой живот, говоривший о хорошей жизни.