Мгновение хорошего

Операция прошла успешно. Но врачи уже знали, что это не спасет жизнь пациенту. Продлит? Да, на пару недель или месяцев, если повезет. Впрочем, везение ли это, если последние дни пройдут в мучениях или опиоидном тумане? Вураола не знала.

Каждый вечер приходил брат пациента и молился за него. Он уже не раз говорил Вураоле, что хирурги ошибаются, что пара месяцев растянется на годы, а потом и десятилетия, и после этих недолгих тягот пациенту суждено насладиться редким и прекрасным чудом – долгой и счастливой жизнью. И говорил так убедительно, что Вураола чувствовала себя жестокой, когда напоминала о прогнозе и повторяла то, что ему уже объясняли перед операцией. Панкреатэктомия на этой стадии рака – паллиативная мера.

Теперь брат стоял на коленях у койки пациента, прислонившись лбом к металлическому поручню, бормотал свои молитвы. Как обычно, прижимал к груди книгу в кожаном переплете. Медсестры делали ставки, Библия это или Коран, потому что во время часов посещения его в разных случаях и в равной мере сопровождали как женщины, которые садились у койки, скрестив ноги и поправляя хиджабы перед тем, как завести молитвы со своими тасбихами, так и женщины в белых одеяниях, трогавшие лоб пациента деревянными распятиями.

На прошлой неделе, перед тем как спросить, могут ли они приходить с ним или даже вместо него по ночам, он сказал Вураоле: «Доктор, вы, женщины, ближе к Богу, и мы все знаем – все знаем, – что молитвы лучше действуют после полуночи».

Вураола ответила, что приходить может только жена, дочь или мать пациента. Хотя бы двоюродная сестра, если закрыть на это глаза и согласятся дежурные медсестры, но все-таки обязательно родственница. Когда тот ответил, что его брат бездетен и не женат, их мать умерла много лет назад, а сестры живут за границей, Вураола чуть не попросила его соврать, что одна из тех женщин – сестра. Хоть его молитвы мешали и она уже представляла, что от двух или еще больше женщин после часов посещения будет только хуже, ее так и подмывало исполнить его желание. Пусть даже ради мимолетного утешения. Она почти не сомневалась, что после следующей гистологии набожному брату придется смириться с тем, что случится рано или поздно, несмотря на всю неколебимую веру.

Этот пациент поступил за месяц до хирургической интернатуры Вураолы. Когда медсестра впервые сказала, что его брат молился каждую ночь у койки, она преисполнилась восхищением. До сих пор она видела такое неколебимое упорство только в педиатрических отделениях. Там матери и изредка отцы часто неделями спали в коридоре. На деревянных скамьях или расстеленной на полу анкаре, подложив под голову сумочки или сложенные ладони. В ту первую неделю в хирургии она на каждом дежурстве задумывалась, стали бы брат или сестра в случае чего приходить к ней так же. Мотара в лучшем случае поселится в отеле недалеко от больницы, а Лайи пришлет деньги и будет навещать разве что пару раз в месяц. Он ненавидел больницы, хоть это он первый врач в семье – тот, чью фотографию с церемонии вручения диплома видишь сразу, входя в спальню их матери. Впрочем, Вураоле все равно было бы проще без них – только будут цапаться да действовать на нервы другим пациентам. А вот родители придут оба, тут никаких сомнений. Хотя если выбирать, кому с ней остаться, Вураола бы выбрала отца. В отличие от матери, чья нервозность обязательно проявится в бесконечных попытках учить врачей их работе, отец вел бы себя ненавязчиво. Поставил бы ей И.К. Даиро на своем «Дискмане», тихо подпевая под нос.

Молящийся клятвенно обещал не шуметь, но его бормотание неизбежно перерастало в стоны, слышные во всем отделении. И месяца не прошло, как восхищение Вураолы уже превратилось в раздражение. А теперь, когда снова завибрировал ее телефон, брат пациента вдруг издал такой гулкий стон, что у нее застучало в голове.

Столько лет и бесконечных часов учебы – а никто и не подумал предупредить, как часто придется общаться с родственниками и друзьями пациентов. Ничто не подготовило Вураолу к мужчине, который цеплялся за нее и пускал сопли ей на халат после выкидыша жены; к разъяренной женщине, которая дала ей пощечину, когда стало ясно, что ее сыну придется ампутировать ногу; к мужчине, который, узнав, что его друга уже увезли в морг, отказывался покинуть отделение, пока его не выволокла охрана. Никто не учил объяснять человеку, что его брат умирает от рака поджелудочной и он уже ничего не может с этим поделать.

Хотя, справедливости ради, какой-нибудь профессор мог об этом рассказывать, а она прослушала, потому что это было во время ее дежурства в психиатрии или работы на выезде. В предпоследний и последний годы медвуза все ее мысли были об интернатуре. Принимать роды, ассистировать на операции, оформлять пациента, составлять безупречный план лечения. Облегчение в часы за неустанными конспектами лекций во Второй медицинско-диагностической лаборатории дарили только подробные фантазии о будущих назначениях. О том, как она будет рада оставить эту многолюдную лабораторию и попасть в больницу. Гордо входить в отделения и операционные – даже в морг. Когда она сдала экзамены и пошла в интернатуру, начала фантазировать об ординатуре. Недавно она стала подозревать, что никогда не удовольствуется тем, что имеет. Может, она из тех, для кого счастье – только в будущем, вечно чуть-чуть вне досягаемости.

Она дотронулась до плеча молящегося. Он затих и припал к койке. Такой истощенный, чуть ли не труп. Он всегда был таким – или это просто потому, что сейчас его глаза без очков казались более запавшими, чем обычно? Она придвинулась ближе, пока он поднимался на ноги. Если при первой встрече он казался худосочным, то теперь его и сильный сквозняк сдул бы на другой конец палаты.

Не успела она открыть рот, как он ударился в обычные извинения.

– Дорогая, я не могу уйти. Я буду потише, эн. Шепотом. – Он понизил голос так, что его стало почти неслышно. – Теперь я буду шептать, эн, слышите?

Он отвернулся и положил руки на поручень, чтобы снова встать на колени.

Вураола сделала глубокий вдох.

– Мистер… мистер… вам надо уйти, сэр.

Он повернулся всем туловищем, вцепившись в поручень так, будто упадет, если отпустит.

– Дорогая, я не могу его оставить.

– Вам надо уйти. Сейчас же.

Он открыл рот, но ничего не сказал. Она пыталась поймать взгляд медбратьев, сидевших за стойкой у двери. Один крепко спал, а другой погрузился в большой учебник, поставленный на коленях под неудобным углом, – видимо, чтобы не уснуть. Если ситуация выйдет из-под контроля, всегда можно позвать его по имени или просто крикнуть «медбрат», потому что она слишком устала, чтобы еще помнить чьи-то имена, кроме своего.

– Я понимаю, что вы молитесь, – сказала она. – Но вы слишком шумите.

Она подождала, но он не стал возражать. Только неподвижно стоял. Не говорил ни слова, но и не закрыл рот. В его позе не было вызова, и ей стало ясно, что не будет ни споров, ни необходимости грозить охраной. Он не возражал – просто забыл, что делать с телом, когда не стоит на коленях.

– Я вас уже несколько раз предупреждала.

Шепотом, который она с трудом расслышала, молящийся сказал:

– Yèyé mi[23].

Вураола не знала, для нее ли предназначено это уважительное обращение или он взывает к своей покойной матери. Просит об утешении, которое она когда-то дарила, просит спасти его, брата или их обоих.

– Мне нужно думать и о других пациентах, – сказала Вураола.

Тот кивнул, отпустил койку и побрел на выход. Она проводила его взглядом до дверей, впервые заметив, что он прихрамывает на левую ногу.

Затем повернулась к пациенту. Пульс – восемьдесят ударов в минуту. Там, где его запястье, изборожденное морщинами, переходившими в линии жизни, было почти неотличимо от ладони, кожа была тонкой как бумага и шелушилась. Она поискала в кармане халата – жвачка, ручка, жвачка, запасная ручка, блокнот, еще жвачка, резинка для волос – вот! Она достала флакончик антисептика и выдавила каплю себе на ладонь. Растирая ее, заметила у ног пациента очки в серебристой оправе. Должно быть, его брат их снял, когда молился. Их линзы преломляли в ее сторону свет от ближайшей лампочки. Лучи били в лицо резко, как отповедь. Может, надо было разрешить ему остаться. Она представила, как он бредет по больничным коридорам, натыкаясь на стены, сбивая урны, падая в канаву по пути к парковке. Надо было разрешить остаться, но, поднимая очки и направляясь к двери, она все-таки подозревала, что он бы никогда не повысил голос громче шепота, если бы дежурным врачом был мужчина. Он бы не называл мужчину «дорогая». В этом она почти не сомневалась.

Спящий медбрат на посту уже проснулся и зевал.

– Я буду… – Вураола показала очками на дверь. – Вызовите, если…

Медбратья кивнули.

В коридоре было пусто, но до рассвета оставалась еще пара часов, и даже с очками он бы вряд ли ушел из больницы. В большинстве районов – по крайней мере, в таких, где, как она думала, он живет, – жители вводили комендантский час, который начинался после полуночи и кончался на рассвете. Передвигаться разрешалось только в случае медицинской необходимости. Сейчас многие улицы перекрыты, въезды охраняют от двух до полудюжины вооруженных людей. Некоторые заставляли нарушителей ползать по асфальту до рассвета. Но даже самые милосердные требовали дождаться завершения комендантского часа.

Она увидела его из конца коридора в отдалении, уже на улице, по дороге к больничной часовне. Она хотела его окликнуть: «Мистер? Мистер?» Потом подумала сказать просто «eskiss[24], сэр», но не смогла себя заставить. Она же знала, как его зовут, но как?

В медвузе, когда интерн впервые сказал ей проверить Хроническую Печеночную Недостаточность в мужском отделении, она поджала губы, гордясь тем, что помнит имена всех их пациентов наперечет. Но вот и года не прошло, а она бежит за тем, кого видит почти каждый день, и не помнит ни его имени, ни имени его больного брата.

Впрочем, она не спала почти трое суток. Дежурить три ночи подряд не полагается, но сейчас больница не могла себе позволить нанимать новых интернов. И вот позапрошлой ночью Вураола дежурила в мужском хирургическом отделении, прошлой ночью – в реанимации, а сегодня – опять в хирургии. В графике указывалась только ее интернатура в хирургии. Дежурство в реанимации должно было закончиться в полночь, так что это было не так уж плохо. Но вчера пациенты шли непрерывным потоком, а сменщик просто не пришел и не отвечал на звонки, и тогда она осталась до рассвета. Да, она проголодалась, устала и не помнит имени посетителя, зато все еще может поставить катетер. Она за весь день съела только пачку сухарей, зато знала, что если понадобится, то сможет провести трахеостомию и руки не будут трястись, – и, может, только это и важно. Что она сможет выиграть лишний час-другой для как-его-там, поддерживать жизнь, сколько возможно, пока его тело неизбежно не предаст само себя, на что обречены все тела.

Посетитель остановился перед церковью и какое-то время стоял, покачиваясь, на лужайке. Потом упал на колени, и Вураола замерла на месте, испугавшись, что сейчас случится что-то личное или стыдное. Может, он разрыдается или возопит на то божество, которому молился уже столько месяцев. Но он только лег на спину в траву, глядя в безлунное небо.

– Мистер… Прошу прощения, сэр, извините, я забыла, как вас зовут. Вы забыли свои очки.

Тот не ответил и не потянулся за очками.

– Сэр?

Вураола приблизилась и присела, инстинктивно потянувшись к запястью. Он захрапел раньше, чем она его коснулась, и она выдохнула. Рядом лежала его книга в кожаном переплете – названием вниз. Стараясь не шуметь, она положила очки в серебристой оправе на книгу. По дороге обратно в отделение она достала телефон.

Кунле звонил девять раз.

3

Ничего не изменится, даже если Эниола напомнит, что у них классы в разных зданиях. Мать все равно попросит дождаться Бусолу перед уходом из дома. Она хотела, чтобы каждый день они вместе ходили в общеобразовательную среднюю школу Великой Судьбы и обратно и даже заставила Эниолу пообещать, что он всегда будет провожать младшую сестру до парты перед тем, как пойти к себе в класс.

Чаще всего, когда они подходили к первому зданию – в белых носках, уже покрасневших от пыли после дороги, которая не занимала и десяти минут, – Эниола часто вспоминал о школе, куда отец обещал его зачислить. По дороге к ней наверняка нет красного песка. Там-то от общежитий к лабораториям и классам наверняка проложены тротуары, дорожки и травянистые тропинки.

Эниоле было девять, когда отец дал то обещание. Тогда он и представить себе не мог, что окажется в этой дурацкой школе Великой Судьбы. Тогда он учился в пятом классе и все его одноклассники готовились к общим вступительным экзаменам. Но его отец настаивал, что, раз начальная школа длится до шестого класса, Эниола должен перейти в него, а не в среднюю школу вместе со всеми.

Эниола неделями размышлял, как убедить родителей, что он уже готов к средней школе. Он был выше многих из JSS1[25], кого встречал по пути в началку, и оценки на контрольных и экзаменах у него всегда были лучше, чем как минимум у половины одноклассников. Он заучил все меры измерения и таблицы на задней стороне сборника упражнений «Олимпик» и мог рассказать таблицу умножения от «один на один равно один» до «двенадцать на двенадцать равно сто сорок четыре» и «четырнадцать на четырнадцать равно сто девяносто шесть». В недели перед девятым днем рождения Эниола подметал по утрам гостиную перед тем, как туда входила мать, перестал жаловаться, что его не пускают гулять и играть в футбол с соседскими детьми, потому что кому-то надо присмотреть за Бусолой, а из-за того, что был слишком мал, чтобы помыть отцовский синий «Фольксваген-жук» целиком, по утрам субботы отскребал хотя бы шины. Переживая, что его примерное поведение останется незамеченным, хоть, по его подозрениям, он вплотную приблизился к святости, однажды в воскресенье по пути на службу Эниола объявил, что хочет стать алтарным служкой. Когда мама ему не разрешила, потому что это будет отвлекать от учебы, он выдохнул с облегчением. Всю ту неделю он часто врал про то, что хочет стать служкой, и производил хорошее впечатление на отца, считавшего, что такое горячее желание показывает богобоязненность сына.

Тогда их дом был недалеко от яслей и начальной школы Кристал, и чаще всего Эниола ходил туда с соседскими детьми. В день, когда ему исполнилось девять, отец подвез его до школы. Он дулся, сидя рядом с отцом, пока праздничный торт – как он и просил, с белой, синей и желтой глазурью, – вместе с пачками печенья «Оксфорд Кэбин» и большой термосумкой с ледяным зобо[26] подскакивал на заднем сиденье. Даже при аккуратном вождении отца машину подбрасывало на рытвинах. Когда они подъехали к школе, Эниола было заговорил, но выдавил только: «Я единственный, у кого не будет Уго К. Уго в моем классе. У всех есть учебник. Разве это честно?» – и расплакался. «Разве это честно?» – ныл он снова и снова с усиливающимися всхлипами. Отец поглаживал его по спине, безуспешно пытаясь успокоить. Наконец он затих самостоятельно, увидев, что на него в опущенное окно глазеют одноклассники, проходившие мимо машины.

– Такое поведение… Слушай, мне нельзя опаздывать на работу. Лучше все обсудим вечером, – сказал отец, барабаня пальцами по рулю. – Ну, давай, занесем все в класс.

Эниола остался в машине, пока отец разгружал угощения с заднего сиденья. У машины собрались помочь дети, кричали Эниоле: «С днем рождения!» Он не отвечал. Не мог поверить в собственную глупость. Как он мог потратить столько часов перед зеркалом в ванной, готовясь к моменту после ужина, когда должен был обратиться к родителям со взвешенной речью? Он сидел молча, уставившись на свои сандалии «Кито» и борясь с желанием играться с ремешком на липучке. И где все те доводы, что он придумал, все рассудительные слова, которые он мог бы сказать вместо того, чтобы прохныкать «Разве это честно?», как маленький, кем его по-прежнему считают родители? Почему они все провалились в горло вместо того, чтобы сорваться с губ, как он хотел? Он снова заплакал, теперь уже тише, шмыгая, а не всхлипывая.

Он не заметил, что отец вернулся в машину, пока она не содрогнулась и не завелась со скрежетом. Эниола потянулся к двери. Отец взял его за запястье.

– Брось, сперва вытри щеки. Никому не показывай, что ты плакал.

Тем вечером отец подарил Эниоле новенькую книгу Уго К. Уго – сборник вопросов к общим вступительным экзаменам. Недолго он верил, что наконец убедил родителей, но счастье продлилось только до момента, когда заговорил отец.

– Слушай, теперь, если хочешь, можешь сдавать экзамены, но… – он поднял палец, – но только если выждешь год и доучишься в шестом классе начальной школы, который, как я тебе уже повторял без счета, – важная часть системы образования, очень важная, говорю тебе. Хоть в наше время большинство школ и делают, как захотят. Если ты сделаешь правильный выбор и проучишься шестой класс, поступишь в государственную школу в Икируне. Выбор за тобой.

Эниола мечтал о школе Федерального Единства в Икируне с тех пор, как Коллинз, сын соседей сверху, поступил туда три года назад и возвращался каждые каникулы с такими историями о веселье и свободе, какие, знал Эниола, невозможны в школе поблизости с домом. Когда бы он об этом ни заговаривал, мама всегда отвечала, что не разрешит уехать ни в этот, ни в любой другой пансион. Она без конца рассуждала, что он еще маленький, старшие будут над ним издеваться, он может вступить в банду и уж обязательно вернется домой без всяких манер или здравого смысла. А теперь, когда отец каким-то чудом уговорил мать отпустить его в школу Федерального Единства, Эниола долго не раздумывал и согласился доучиться в началке еще год.

После такого обещания ему было легче слушать, как одноклассники хвастаются своей средней школой. Он тоже мог им порассказать, как будет учиться в школе Единства. Только через год, да. Но кто-нибудь из них учится в пансионе? В школе Единства? Эниола находил, как ввернуть ее в разговор, чуть ли не каждый день, пересказывал истории Коллинза, пока не увидел, что кое-кто из друзей начал завидовать. Их зависть служила утешением, когда они сдали общий экзамен и поступили в разные школы, а он остался в шестом классе с двумя мальчиками, провалившими все общие экзамены. Скоро он будет как Коллинз. Тоже будет возвращаться домой три раза в год, а остальные парни в районе будут собираться и слушать, чем он занимался вдали от родителей. Он думал об этом каждый день по дороге в школу и домой. Ходил он один, потому что его друзья уже не были его одноклассниками, и, хоть он скучал, это было не так важно. Скоро он будет как Коллинз. А это искупит все; надо только подождать.

А потом, в конце первого семестра шестого класса, всего за пару недель до Рождества, его отца и больше четырех тысяч учителей штата уволили. Сначала дома все шло как обычно. Отец продолжал уходить по будням в семь утра – галстук завязан, волосы блестят там, где не до конца расчесана помада «Морган», боковой пробор на месте. Эниола по-прежнему верил, что поступит в школу Единства в Икируне, как и планировалось. В конце концов, это только вопрос времени, когда губернатор поймет, что губит общественные школы, восстановит всех учителей и лично извинится перед каждым. По меньшей мере восстановит хоть кого-то, и отец Эниолы с его опытом и квалификацией обязательно будет среди тех, кого позовут обратно. Это скоро случится. Ну как продолжать школьную программу без истории? Как? Ночь за ночью Эниола засыпал на диване рядом с Бусолой, пока их родители повторяли этот разговор вместо вечерних молитв.

По радио один из помощников губернатора объяснил, что большинство сокращенных учителей вели такие предметы – изобразительное искусство, язык йоруба, правильное питание, исламская и христианская религии, – которые никак не помогут развитию страны.

– Зачем нашим детям в современности йоруба? Зачем? Понимаете, сейчас нам нужны технологии – наука и технологии. А какой тут толк от акварели? Разве не этому их учат на изо? Акварели.

И человек по радио рассмеялся.

Рождество пришло и ушло. Наступил первый день нового года, и на ужин пришли друзья родителей, многие из которых тоже остались без работы. Пока тот человек смеялся, Эниола обнаружил, что, хотя в тарелке перед ним перечный суп, он больше не чувствует остроты перца или вкуса мяса. Он будто пил из ложки воду. Вернувшись в школу, среди новых слов, выученных за рождественские каникулы, он записал «восстановление» и «сокращение».

Через несколько месяцев, по дороге домой из школы, перед ним пронесся голубой «жук» его отца. За рулем сидел какой-то лысый незнакомец. Когда он вернулся, мать ответила о машине требованием, чтобы он сперва сделал домашнюю работу, а не задавал дурацкие вопросы, убрался на кухне, а не тревожил ее покой, подмел передний двор метлой, а не портил ей жизнь. Только через неделю она сказала, что машину продали. К тому времени отец уже перестал выходить из дома в семь утра, больше не садился за ужин с семьей и почти весь день не появлялся из комнаты. Утреннюю молитву «Преданность драгоценной крови Иисуса Христа» стала начинать мать, запинаясь на словах, которые Эниола произнес бы даже во сне.

Скоро пришлось съехать из трехкомнатной квартиры, где они жили до увольнения отца. Когда семья перебралась в нынешний дом – по соседству, но будто почти в другом веке, – Эниола думал, что это только временно. Верил, что самое большее через несколько месяцев они снова заживут в доме, где есть водопровод и хотя бы один туалет. Надо было понимать, уже когда они съезжали из дома, где была кухня и жалюзи, – после того, как продали телевизор, кровати и диваны; перед тем, как отец пытался продать и видеоплеер, но никто не покупал, потому что даже видеоклубы теперь давали напрокат только компакт-диски, – надо было понимать уже тогда, что родители теперь не смогут оплатить учебу в школе Единства в Икируне. Но ведь отец преподавал историю. Отец преподавал историю, а тот смеющийся человек по радио не назвал историю в списке бесполезных в современности предметов. История еще что-то значила. Так сказал его отец.

В новом доме отец будто застыл. Часами не поднимался из постели, спиной к комнате, лицом к стене, часто отказывался есть. Когда Эниола спросил, сможет ли он еще поступить в школу Федерального Единства, тот как будто не услышал.

Мать Эниолы распродала все свои драгоценности, и им хватило на зачисление и первый семестр в общеобразовательной средней школе Великой Судьбы. Школа Федерального Единства была слишком дорогой, но и сдавать сына в какую-нибудь бесплатную государственную она не собиралась.

– Говорят, это бесплатное образование. Бесплатное-то бесплатно, но половины учителей нет, – сказала она, пряча шкатулку с драгоценностями в сумку, чтобы отнести малламу[27], который что-то купит. – Это как обещать бесплатный обед и потом кормить вареными палками. Начни пока в Великой Судьбе, а потом переведем тебя куда получше, не волнуйся.

Школа Великой Судьбы находилась в бывшем трехэтажном доме зажиточного торговца. В дни рождения или на церемониях присвоения имени было обычным делом слышать о нем от священников или имамов, когда они молились: «Пусть богатство придет к вам из фермы в дом, как пришло к Аденреле Арему Макинве».

Говорили, что дети торговца после его смерти, уверенные, что их доли хватит на любые расходы, целую неделю забивали по дюжине коров каждый день, угощая званых и незваных гостей, которые ели, пили и плясали под пологами, накрывавшими половину улицы. На одном таком празднике Эниола побывал с отцом. Ему тогда, должно быть, было шесть лет. Мама была беременна Бусолой, они еще жили на той же улице в доме с жалюзи и туалетами. Теперь, возвращаясь из школы домой, он иногда вспоминал тот день десять лет назад. Как шел по этой самой улице на поминки, и люди останавливались, чтобы пожать отцу руку, не обижаясь, что он протягивает левую, потому что правой держал за руку Эниолу. И как перед возвращением домой Эниола с отцом не взяли со стола ничего, кроме пластмассовых вееров с тисненым лицом покойного, – хотя мать не смогла пойти с ними, а еды хватало на черный полиэтиленовый пакет, который она сейчас прятала в сумочке, когда ходила на приемы без приглашения. Тогда дома всегда была еда – и не приходилось притворяться, что им еще ничего не подали, чтобы получить лишние тарелки джолофа[28], который мать ссыпала в пакет и прятала в сумочке, пока никто не видит.

Эниоле нравилось вспоминать похороны, как в тот день он шел по улице вприпрыжку и держал за руку мужчину, которого останавливали и приветствовали другие. Иногда эти воспоминания помогали забыть, что теперь отец выходил из дома по ночам, потому что в темноте его не узнавали кредиторы.

Когда госпожа Сулейман, учительница начальной школы на пенсии и хозяйка школы Великой Судьбы, купила здание у детей Макинвы – за несколько месяцев до того, как открыть там школу для десятка учеников, – она приходила домой к Эниоле и предлагала его отцу должность директора. Эниола, доедая ужин, смотрел из-за стола, как тот откинулся на мягком кресле, которое продаст пару лет спустя, и рассмеялся. Тем же высоким голосом, каким он часто упрекал детей, отец сказал госпоже Сулейман, что из ее школы выйдут только «недоделанные выпускники» и что он ни за что не бросит государственную школьную систему, чтобы участвовать в «халтурном проекте», у которого нет государственной лицензии. Поэтому, даже сдав экзамены и продолжив младшее среднее образование в школе Великой Судьбы, Эниола еще верил, что ни в коем случае не проведет здесь все шесть лет учебы. В будущем, причем ближайшем, ждала школа Единства в Икируне.