Изакку

– Бертины? – его глаза оживились и словно выплыли из тумана.

– Вспомнил? Слушай, ты брал у нее деньги? Брал у нее в долг?

– Пришел выбивать долги? Я же сказал, что у меня нет ничего.

– Я пришел не за этим. Просто скажи, сколько ты ей задолжал.

– Много. Мне уже нечего терять, – сказал он с ленивой безнадежностью. – Не помню точно, сколько взял. Честно, не знаю. Если за все время, то где-то пятьсот евро. Да, где-то так. Может, меньше, – сказал Элвис, но по глазам его читалось, что больше.

– Я дам тебе тысячу. Триста оставь себе, набьешь холодильник и приведешь себя в порядок, а остальное вернешь моей матери. Можешь сказать ей, что нашел на улице кошелек или выиграл в карты, – это ты решишь сам. Только не пытайся меня обмануть.

Элвис будто отрезвел. Он протер руки о штанину и даже попытался выпрямиться во весь рост, чтобы достойно показать свою природную склонность к дипломатии. Он слегка скосил голову и произнес:

– На самом деле я должен больше, просто думал, что ты пришел за долгом… поэтому так мало сказал…

– Да? И сколько ты ей должен в самом деле? – Андре взглянул на него со всей строгостью.

Сосед заволновался и почти заикаясь, буркнул:

– Семьсот.

Тут же до него дошло, что ему уже предложили тысячу, а значит, теперь он скажет, что всю сумму нужно вернуть Бертине, а себе ничего не останется. Элвис покраснел от цены собственной ошибки. Он попытался тут же исправить ее, но сам уже не верил в свой успех, однако жадность не позволила ему смолчать.

– То есть, полторы. Полторы тыщи… Прошу… п… прощения, – он постучал пальцем по своей опухшей голове. – Похмелье… с трудом соображаю…

– Ты что, дураком меня выставить пытаешься? – он сделал шаг вперед, борясь с отвращением. – Вот пятьсот – тебе. А эту тысячу – ей. Больше она от тебя и не примет.

– Спасибо, – обрадовался Элвис. Он уже потерял надежду отбить те триста, которые мог потерять по своей глупости, или, быть может, жадности. – Спасибо! Я все верну ей сегодня же!

– Нет, только не сегодня, иначе она все поймет. Я потому и даю их тебе, что от меня она не возьмет. Зайдешь завтра.

– Хорошо, брат… это… спасибо.

Взглянув на часы, Андре спустился вниз. Дверь за ним захлопнулась не сразу. Элвис еще минуту стоял на месте – он никак не мог прийти в себя.

Съемная квартира, в которой жил Костантино, была расположена примерно в километре от дома, где жила его супруга. Комнаты в ней были маленькими, но уютными. Приходилось вносить внушительную плату за аренду, имея собственный дом, но Костантино не терял надежды вернуться в родные стены как можно скорее, поэтому не скупился, решив снять квартиру поближе к семье.

Отец встретил Андре прежде, чем тот успел постучаться в дверь. Костантино увидел его в окно. Именно там, у окна, теперь он проводил большинство свободного от дел времени. Он прекрасно понимал, что совершил не просто ошибку, а предательство. Понимал теперь и то, что уже несет за это наказание, но искренне верил, что всякому наказанию однажды приходит конец, если человек раскаялся в совершенном грехе. Об этом ему много раз говорила сама Бертина, но чувство вины не позволяло Костантино думать о том, последует ли она своим принципам. Но и эту мысль он прогонял, посчитав ее признаком эгоизма, ведь ему первому следует сделать шаг. В признании вины и первом шаге заключается настоящее раскаяние. Оно не только в том, как тяжело человек страдает и как он бьет себя в грудь, посыпая голову пеплом, но в чем-то более приземленном, простом – подойти и посмотреть в глаза человеку, которому ты причинил боль. Он сердился еще и от того, что ничего поделать не мог, кроме как мыслить и страдать. Он будто прибил себя к полу, не мог встать, не мог пойти и что-то изменить, хотя нуждался в этом больше всего.

Увидев отца, Андре вздохнул. Глаза и щеки Костантино глубоко впали, над бровью, почти у самого виска проглядывались тонкие синие вены, волосы были не причесаны, лицо покрылось седой бородкой, а с плеч свисала помятая рубашка, опущенная на скомканные серые штаны. В эту минуту Костантино напомнил ему Фаусто Семприни. Он был почти также мрачен и опустошен.

– Папа, – произнес Андре. – Как ты?

– Заходи, не стой на пороге, – сказал Костантино.

– Постой, отец, дай я обниму тебя.

Костантино ответил ему крепким объятием.

– Пойдем в дом, – пригласил он сына, протянув руку.

Они вошли. Стоял необычный запах, будто час назад прошел дождь. К тому же, запах старой мебели смешался с мягким ароматом орхидей, которые были повсюду. Костантино сказал, что хозяйка квартиры к ним неравнодушна, поэтому за ними приходится ухаживать, как за детьми. Стол, который был в зале, теперь стоял в комнате у окна, выходящего на соседний двор.

– Почему ты убрал стол?

– Решил перенести к окну.

– А почему не к другому окну? Тут же напротив одна голая стена и больше ничего.

– Ты, как всегда, самый внимательный, да? – с трудом улыбнулся Костантино. – Посмотри вниз.

– Что там?

– Давай, давай, загляни туда.

Андре встал на носочки, но ничего необычного за окном не увидел. Все, что там было – узенький серый уголок соседнего дома и высокая стена, загородившая солнце.

– Видишь птиц? – спросил отец.

– Нет.

– Что? Они опять все съели? – Костантино взял из хлебницы сухой батон и, растерев в ладонях, набрал целую горсть крошек. – Теперь смотри! – Сказал он по-ребячески, словно сейчас к нему сбежится компания друзей.

Он открыл окно и бросил хлеб вниз. Меньше чем через минуту туда слетелась стая птиц и за минуту склевали все до последней крошки.

– Ничего себе! И что, всегда они так дерутся за кусок хлеба?

– Не так часто, как люди, – отрешенно ответил Костантино.

– Да, у людей это в крови. Помнишь, как мы с тобой ездили смотреть на бой Марио-младшего против британца?

– Ну как не помнить? – оживленно спросил Костантино.

Бокс был одной из его страстей. Побороть эту страсть было также сложно, как отказаться в пустыне от любимого мороженого с миндалем.

– А что было не так в том бою? По-моему, парни показали настоящий характер.

– Я с этим не спорю. Но вспомни, как себя вели зрители, – напомнил ему сын. – Я никогда не думал, что люди так жестоки. В десятом раунде, когда лица боксеров стали похожи на отбивное мясо, а их помощники в углу могли только размазать это мясо по лицу, чтобы не дать крови залить глаза, оба спортсмена вдруг остановились. Всего несколько секунд. Ты знаешь мою привычку смотреть на часы каждые пять минут. В тот день я делал это как никогда чаще. Спустя двадцать секунд простоя, в десятом раунде, толпа взвыла, точно в нее вселились бесы. Они кричали и свистели, помнишь? Они хотели крови, им было мало. Десять раундов боксеры бились ради зрелища, оставляя в ринге здоровье, они пытались заработать на жизнь, прокормить свою семью, а эти идиоты их освистали. Вот о чем я говорю.

– Ты будто впервые с этим сталкиваешься. Скажи лучше, ты был дома? Как поживает ваша мама?

– Наша мама? – удивился Андре. – С каких пор ты называешь ее не своей женой, а нашей мамой? Ладно, пап. Иди сюда. – Обняв за плечо, он заглянул в отчаявшиеся глаза отца. – Я поговорил с мамой и с Маркусом. Прости, что не сказал об этом сразу. Хотел немного осмотреться, но сразу понял, что ты без нее сам не свой.

– Ну что ты тянешь? – сказал отец, ревностно глядя в глаза сына, недавно видевшие любовь всей его жизни.

– Приведи себя в порядок, завтра…

– Да! О Господи… – слезы благодарности оставили на его щеках светлую пелену. – Что? Что она сказала? Говори, сынок, как она сказала?

– Я всего и не вспомню, – с улыбкой ответил Андре. – Сказала, что любит тебя и готова простить. А я тебе больше скажу. Она тебя давно простила. Ты можешь вернуться домой, но сперва верни себе прежний вид и договорись с ней о встрече…

– Ах ты! – заликовал Костантино, обняв сына. – Спасибо! Она меня на шаг не подпускала… Ты знаешь? Я трое суток не отходил от нашего дома. Стоял день и ночь, мок под дождем, крошки в рот не брал. Она идет мимо меня в магазин, прямо перед носом, а я и сказать ей ничего не могу… будто стена между нами.

– Прости, пап… В этом только моя вина. Не нужно было мне лезть к тебе со своими советами. Отдых в баре редко заканчивается чем-то хорошим.

– Я в ту ночь перебрал. Сильно перебрал. Ты, наверно, никогда не видел меня пьяным.

Андре кивнул и спрятал глаза.

– Я показал той женщине свои раны… – продолжал Костантино. Обнажил ей свое сердце, но ей было плевать, она только делала вид, что сочувствует и понимает меня. Но если она и прочувствовала бы боль нашей семьи, она и тогда осталась бы для меня пустой пробкой. Что же я натворил…

– Пап, забудь об этом. Чем скорее забудешь, тем скорее мы заживем, как прежде. Я уже сказал, мама простила тебя. Вернись к ней и попроси прощения, но покажи ей прежнего себя. Чем чаще на твоем лице будет грусть, тем больше она будет вспоминать об этих неприятностях.

– Спасибо, сынок, – Костантино обнял его и крепко прижал к себе. – Теперь давай договоримся. Больше никогда не упоминай мне об этом. Никогда, хорошо? – Отец нахмурил брови, и на секунду комнату обдало холодом.

Они молчали почти минуту, затем Костантино нарочно сменил тему.

– Что у тебя с книгой? В тот раз ты говорил, что скоро выйдет новый роман.

– Знал бы ты, как много для меня значит один этот твой вопрос… Спрашивай об этом почаще, потому что твои слова заставляют меня трудиться день и ночь.

– Только поэтому я произношу их не так часто, – сказал отец. Он рассмеялся, похлопал сына по спине и добавил. – У меня тоже был отец. Я знаю, как высока цена каждого слова, которое произносит отец.

– Жаль, что я не застал деда…

Костантино хитро улыбнулся.

– Однажды он поспорил с друзьями, что поймает рыбу голыми руками. И что ты думаешь?

– Поймал? – глаза сына горели от интереса. Он думал, что слышал уже все истории.

– Нет, – рассмеялся Костантино. – Он пробыл в воде до вечера, но так ничего и не поймал. У него ноги побелели – так упрямился, не хотел выходить, пока не сделает, как сказал. И знаешь, каким было условие спора? Теперь не имеет значения, что было бы, если бы он победил в споре, ведь он проиграл. А в случае проигрыша он обязался прочитать все до единой книги в небольшой загородной библиотеке (не знаю, в курсе ты или нет, – наш дом в Сен-Венсан построил твой дед). Он сдержал слово, прочитал все книги с первой до последней полки. Прочитал и то, что давно было списано и пылилась за большим черным занавесом, чтобы не портить общий вид библиотеки. Это поражение стало самой большой удачей в его жизни. Возможно, благодаря его начитанности, ты теперь пишешь книги. Но и это не главное. Как бы сказочно это не звучало, но именно там, в библиотеке, он повстречал твою бабушку.

– Вот, так, да! – рассмеялся Андре. – Тянет на историю для бульварного романа.

– Это точно, – смеялся в ответ Костантино.

– Ладно, пап, мне надо ехать. День странный. Сегодня какой-то старик покончил с собой спустя несколько минут после того, как я подошел к нему и подарил свой пиджак. У меня до сих пор его лицо перед глазами.

– Что за старик? – спросил Костантино, до конца не понимая, о чем идет речь.

– Я не знал этого человека. Проходя мимо, услышал, как он поет. Это даже не песня была, а какая-то скорбная элегия. Мне на миг показалось, что это самый несчастный человек во всем мире…

– Что он с собой сделал? – угрюмо спросил Костантино.

– Он прыгнул вниз со смотровой площадки недалеко от центрального рынка. Собралось много народу, все смотрели, но никто не решался подойти к нему, потому что он повис на камнях, над самым обрывом. Только через пять-семь минут какие-то смельчаки помогли его спустить к машине скорой помощи, но и там не обошлось без проблем. Врачи додумались отправить на выезд стажерку, которая при виде сломанных костей старика потеряла сознание. Я как раз проходил мимо, когда они остановились рядом со мной, чтобы попросить у меня помощи.

– Ты помогал врачам? – удивился отец.

– Да… мне пришлось.

– Я горжусь тобой, – сказал Костантино.

– Мы все равно ничего не смогли сделать… Он умер спустя несколько минут. Меня высадили и поехали дальше. С тех пор лицо старика стоит у меня перед глазами.

– И ты даже не знаешь, как его звали?

– Я расспросил местных жителей, которые его узнали. Они сказали, что мужчину звали Фаусто.

– Фаусто? А фамилия?

– Кажется, Семприни.

Губы Костантино мгновенно сжались. Он сел и обеими руками схватился за голову. Андре припал на колени и коснулся его плеча.

– Пап, что с тобой?

Тяжело дыша, Костантино размял запястье левой руки.

– Я знал его. Несчастный старик, несчастный… Он не мог иметь детей долгие годы и много страдал из-за этого. Всю жизнь трудился, чтобы передать детям свое наследство. Спустя тридцать лет у него наконец-то родился сын… он устроил большой праздник, когда узнал эту новость, но всего через год, может, два, про его первенца не шло и речи. Его будто прятали от людей. Вчера по региональным новостям передали, что сына Фаусто задавил пьяный водитель. Я сразу же поехал к нему, но его не оказалось дома, а телефоном он никогда не пользовался. Что ты наделал, Фаусто… – сказал Костантино, тяжело выдохнув в прижатые к зубам кулаки.

«И правда ведь все сходится», подумал профессор. Он сел возле отца.

– Ты помнишь Эцио? Я читал утром в газете о происшествии на дороге. Неужели, сына Фаусто сбил мой старый друг?.. это было бы странное совпадение…

– Эцио Мартино? – в недоумении спросил отец. – Но ведь он даже не пьет. Я ни разу не слышал, чтобы он пил, а уж тем более, садился в таком состоянии за руль. Несчастный случай?

– Мне предстоит это выяснить, – сказал Андре. – Никак не могу поверить. Я хочу разобраться в этом, помочь как семье Эцио, так и близким Фаусто. Надо же… столько всего произошло за какие-то два дня.

– Эх… так оно и бывает. Всего два дня: рождение и смерть. Неминуемое тяготение из состояния «А» в состояние «Б».

– Раньше ты говорил иначе, – заметил сын. – Ты перестал верить в жизнь после смерти?

– Нет, я искренне в нее верю, – сказал Костантино. – Но сейчас я говорю о земной жизни.

– Пап, скажи, каким человеком был этот Фаусто?

– Мы все не без греха.

– Его не испортили деньги? Он ведь был очень богат, верно?

– Да, несомненно. Очень богат.

– Он заслужил это?

– О чем ты… конечно! Этот человек был не таким, как все. Он был настоящим трудягой.

– Почему я о нем ничего не слышал? О нем ничего не писали в газетах, по телевидению ни намека на его скульптуры… Он ведь скульптор?

– Да. Знаешь, такие мастера встречаются раз в сотню лет. Однажды мне повезло лично видеть, как Фаусто с закрытыми глазами лепил модель будущей скульптуры из куска пластилина. Он чувствовал каждый изгиб, его пальцы были наделены совершенно особенным даром.

– Из пластилина?

– Да. Скульпторы часто начинают с этого. Если точнее, то с рисунка. Они снова и снова рисуют одну и ту же деталь под разными углами, пока картина не станет ясна им до самых мелочей. Потом пластилин. Говорю тебе, это что-то неземное. Не здешнее. Странно, что ты ничего не слышал о Фаусто Семприни. Он хоть и бежал от популярности, как звери бегут от огня, но его имя в нашем городе все равно на слуху.

– Но почему? Неужели он все делал ради денег?

– Нет, я бы не сказал. Он отдавал дань самому искусству, всеми силами добивался того, чтобы известность его не затронула. Хотя, кто знает. Может, старик что-то скрывал, раз его жизнь так внезапно оборвалась… как бы там ни было, все тайны он унес с собой.

В ту минуту что-то сдавило профессору грудь. Он не мог взять в толк, как человек, который творит что-то великое, может не желать славы… «Это неразумно», – думал он, – «уже добившись успеха, обрекать себя на беззвестность… на безымянность! на смерть…»

– Я никогда его не пойму, – тихо произнес он.

– Теперь, увы, никогда, – с тоской выдавил из себя Костантино. – Надо навестить его жену, она осталась совсем одна. Прекрасная женщина. До наивности скромная и простая. Ее зовут Ариана.

– Навести ее вместе с мамой.

Глаза Костантино вновь загорелись от радости, когда он вспомнил, что Бертина готова его простить.

– Да, наверно мы так и сделаем. Ах, столько всего разом… бедный Кристиан, – он произнес это с жалостью, поняв вмиг, что не вокруг него одного крутится этот земной шар. – Он был совсем молод, ничего в этой жизни не успел…

Андре на секунду умолк, затем со всей серьезностью спросил:

– Пап, в чем, по-твоему, смысл жизни?

– Ты знаешь, я не тот человек, с которым легко говорить о смысле жизни… у меня слишком запутанные представления о нем. Я могу смело сказать, что я христианин, верю в то, что воля Бога – наилучшая из всех возможных, но вместе с тем, за свою долгую жизнь я не смог ответить на один простой вопрос: почему умирают дети… Библия говорит, что мы рождаемся уже греховными, но не умирать же нам, не успев исправить ошибки своих предков?.. Еще вопрос о справедливости. Справедлив ли Бог, убивающий детей за грехи их отцов?..

– Не знаю, пап… – он замолчал, потом все же ответил. – Я думаю, с точки зрения христианства, ответ заключается в слове «забирать». Он не убивает их, а забирает в лучшее место.

Андре считал, что религии было бы удобно трактовать это именно так, но мысли эти не произносил вслух.

– В таком случае, смерть детей нужна родителям как воспитательная розга? Это подобно тому, как преступник крадет ребенка, чтобы требовать от его богатых родителей деньги. Он мог бы похитить самого богача и пытать его, пока не добьется своих денег, но почему-то берет детей. Так выходит? – спросил отец.

– Думаю, ты уже сам догадался.

– Значит, Бог хочет забрать у нас самое дорогое, чтобы мы помнили о своей уязвимости?

– Сложно сказать. Пожалуй, это достойный вопрос для размышлений у окна с видом на кирпичную стену. Но я хотел обсудить другое. Никто, кроме тебя, не говорит со мной о моих взглядах, хоть они и серьезны, как сама цена жизни.

– Тебя что-то тревожит?

– На самом деле да. Я сбит с толку. Мне кажется, мои размышления раньше были слишком общими. К разговору о детях: сегодня я задал себе вопрос… как детям обеспечить себе вечную жизнь, если они еще так малы, что не просто не способны на героизм, а в принципе не до конца понимают, что он значит?.. Еще меня мучает вопрос, что будет с людьми, которые прославились, вписав себя в историю, сами того не желая? Таких вопросов у меня теперь много, и мне уже не верится, что я когда-то на них отвечу.

– Я знал, что однажды ты сам к этому придешь. Только поэтому я не стал ничего говорить тебе раньше времени. Человеку нужно давать время на размышления. Иногда для этого нужны годы. Не было бы никакой пользы, если бы я занимался назиданием, тревожил твое сердце попыткой передать опыт своих личных переживаний. У каждого человека свой путь, своя запутанная и уже кем-то давным-давно исхоженная развилка. Ступить на верную тропу сразу же не удавалось еще никому. Я не мудрый старик, но нескольким правилам жизнь меня научила: не лгать, не вредить и не роптать. Все три правила скреплены любовью к людям. Я мог бы говорить долго, но в одних только словах мало силы. Иногда человек отличает добрый плод от плохого уже надкусив его. И все эти люди, которые говорят, мол «учись на моих ошибках», – ненароком лгут. Но запомни, сын, прежде, чем сделать шаг, трижды подумай, ради кого будешь всю жизнь истаптывать в кровь свои ноги.

– Ну вот, – улыбнулся Андре. – Ты за минуту выдал больше напутственных речей, чем я за два года написания книги. Спасибо, пап.

– О чем твоя последняя книга? Ты мне так и не рассказал!

– Она о женщине, которая подбросила детские пеленки к входной двери New York Times Building[16] и исчезла.

– Хорошее начало, – вполголоса сказал Костантино, вытянув от интереса губы. – Начало громкое, а значит, конец должен быть таким же.

– Это не начало. Все начинается, когда здание оцепят, а людей эвакуируют. Потом начнут работать кинологи и саперы, а вокруг «очага сенсаций» соберутся представители всех крупных газет и каналов.

– Ну, это понятно, ведь они думают, что там бомба. А потом?

– Металлоискатель не среагирует, но то, что они найдут в пеленах, действительно станет бомбой. Бомбой продаж. Завернутую в шелковую ткань книгу, желая того или нехотя, покажут крупным планом – ее прорекламируют все телеканалы. Что самое странное – ни издательства, ни автора у этой книги не будет, только одно название: «Спасите мою девочку».

– И откуда только у вас, писателей, все эти идеи?.. Я полагаю, дальше спрашивать смысла нет?

– Нет, больше я ничего не скажу, – хитро улыбаясь, ответил он отцу. – Считаю пересказ книги чем-то глубоко аморальным. Ни один редактор не сможет передать строго выдержанный тон книги своим коротким пересказом. Вот и я свою собственную книгу унижать этим не намерен. Я могу приготовить тебе хорошо оформленный подарочный экземпляр.

– Нет, – сказал Костантино. – Даже не думай! Я буду в числе первых покупателей. Я знаю твой слог, знаю, что ты основательно берешься за любое свое произведение. Оставь мне возможность ощутить всю эстетику этого процесса от покупки книги, до прочтения последнего слова.

– Ты идеальный читатель, – сказал он отцу, широко улыбаясь.

– Скажешь тоже, – рассмеялся в ответ Костантино. – В школе у меня были большие проблемы с чтением. Признаюсь, что и сейчас я пишу, допуская грубые ошибки.

– Ты всегда учил меня, что содержание важнее – и в письме, и в жизни, – встав, Андре открыл гардероб. – Тем не менее, ты не бросил носить свои галантные белые штаны.

Они оба рассмеялись. Костантино потрепал волосы сына, а тот еще раз напомнил отцу, что ему следует привести себя в порядок перед встречей с Бертиной. Отец отшутился, сказав, что перенял у сына образ творческого энтузиаста. Смеясь и шутя, они попрощались, и Андре отправился домой.

Глава 6

Словом, мудрец – одного лишь Юпитера ниже: богат он,

Волен, в почете, красив, наконец он и царь над царями,

Он и здоров, как никто, – разве насморк противный пристанет. [17]

Теперь писателя охватила жажда пронзительного и точного слова, в котором так нуждалась развязка в завершающем акте его романа. Он не стал ловить такси, но предпочел идти пешком до тех пор, пока его большой палец – мисс Марджори – не спасет мизинец – свою дочь по имени Роза. Так профессор обозначал вначале любой книги своих главных героев, между которыми встают три главных препятствия: указательный, средний и безымянный пальцы. Глядя на свою руку, он мог часами напролет писать о жизни живых и вымышленных людей, история которых могла оставить самые неизгладимые впечатления.

По улицам уже расхаживали влюбленные пары и компании веселых ребят, вышедших на поиски приключений. Каждый человек проецировался в уникальный образ. Писатель следил за жестами, походкой, эмоциями и особенностями речи случайных людей. Несколько раз его возмущенно просили отойти, когда он, очарованный своей находкой, подходил слишком близко, чтобы рассмотреть руки, изгиб улыбки или, скажем, услышать легкое дрожание голоса.

Солнце окрасило синее полотнище неба во всевозможные оттенки багрового. Со всех сторон зажигались вечерние огни кафе и ресторанов, влекущих своей теплой атмосферой и смешавшимися запахами острых, кислых и сладких блюд. Зажгли свои огни и гостиницы, в окнах которых на фоне красных занавесок маячили загадочные тени, у каждой из которых была своя история.

Вспоминая свою жизнь, Андре размышлял: даже если человек страдает, он устремлен к совершенству. Состояние измождения блаженно в глазах мудреца, потому что он знает, что продолжает учиться. Самодостаточность временное и обманчивое явление. Есть ли в мире человек, обуздавший ветер?

Вот в чем заблуждение той девушки, ошибочно считающей себя единственным звеном в цепи, соединяющей мужчину и его счастье. Писатель следил не за ломаной походкой той красавицы, а за мудрым спокойствием, с которым разделял теперь одиночество закуривший сигарету человек.

Андре больше не мог здесь находиться. Он огляделся в поисках желтых огоньков такси и, не раздумывая, сел в первый попавшийся автомобиль. Вполголоса произнес адрес водителю, тот вежливо кивнул.

Приехав домой, он приготовил в микроволновке пиццу и включил центральный канал, по которому показывали выпуск новостей. Ведущий, не двигаясь, не шевеля губами и не дыша, объявил, что этой ночью на парковочной станции здания совета министров республики неизвестными были подожжены тридцать шесть автомобилей. Через минуту показали главного прокурора по этому делу, который с важным выражением лица заявил, что лично займется поиском хулиганов (он поправил себя) преступников, и те получат справедливое наказание. Следующее интервью брали у главы коммуны. Андре нажал красную кнопку пульта еще до того, как тот произнес первое слово.