Изакку

– Ты всегда так говоришь, но сколько бы я ни пытался, у меня никогда не получается отличить один чай от другого. Завяжите мне глаза, дайте настояться самому дешевому и самому дорогому чаю – я никогда в жизни не смогу угадать, какой из них вкуснее.

– Но ведь дело не в цене. И даже не во вкусе.

– Вот, так, да! А в чем же? – Андре хотел пошутить, но отвлекся на кусок поджаристого цыпленка.

– Хороший чай располагает к приятной беседе. Право, не знаю, как это Господь сумел устроить, – сказал Маркус и добавил ему в тарелку спагетти с томатным соусом. – Кушай.

Они молча принялись за поздний обед, и как только закончили есть, Бертина пошла за чаем.

– А ведь мама права, – сказал Маркус, как только они с Андре остались наедине. – Что-то припозднился ты с женитьбой. Двадцать девять лет, уже скоро тридцать – пора.

– Филлини младший что-то завелся. Не учи ученого, – сказал он, откусывая кусочек куриной грудки. – Что, веришь в любовь?

– Конечно, – неловко рассмеявшись, ответил Маркус.

– Нельзя жениться просто так, от одного желания, это тебе не тренировочный полигон – это настоящая война.

Маркус улыбнулся.

«Да-да, – пробубнил Андре, доедая свой кусок, – «настоящая война с раненными и жертвами, с разделом территорий и неизгладимой болью утрат. А для того, кто придумал любовь, это всего-навсего математика».

– В самом деле я и не планирую тебя учить, я только хотел… – он задумался, но не смог как следует выразить мысли. – Мы с мамой беспокоимся за тебя. Ты занимаешься совсем не тем, в чем твое призвание.

– Что?! Маркус, не начинай. У меня от таких разговоров потом бессонница.

– Ну вот. Я еще ничего не успел сказать, а ты уже ощетинился.

– Не рассказывай сказки. Смотри. Вот твоя следующая фраза: «Ты тратишь время впустую, балуя прихоти жадных до крови читателей», – Сказал он голосом Маркуса. – «Да-да, они любят кровь, вот и читают твои книги…»

Маркус помотал головой.

– Ты хочешь мне возразить? Хорошо, скажи, много ли я написал книг? Две? Пять? Семь?

Маркус задумался. Он не знал, что ответить, борясь с чувством тяжести – он искренне сожалел.

– Я не хочу ставить тебя в неудобное положение, – убедительно сказал Андре. – Не хочу поучать – с этим хорошо справляется мама. Просто знай, что ваша поддержка для меня принципиально важна, но ее нет. Я огорчен этим, Маркус, потому что единственный человек в нашей семье, который способен меня понять – наш отец, а его в этом доме почему-то нет.

– Не надо говорить о нем сейчас, – сказал Маркус. – Мы уже обсуждали это, и я не хочу ругаться.

– У меня нет сил терпеть твое детское упрямство. Ты видел, как мама похудела? Это все твой эгоизм!

– Ты серьезно? В отличие от тебя, я вижу ее каждый день, и рад сообщить, что мама стала стройнее. Она помолодела.

Андре взял брата за плечо и, притянув его к себе, прошептал:

– Ты говоришь глупость… что ты понимаешь! – он говорил с трудом владея собой, сжав зубы и невольно ими заскрежетав. – Отец не может вернуться домой не из-за мамы, а из-за тебя. Помолчи и послушай. У меня есть деньги. Я помогу тебе купить квартиру. Дай маме спокойно провести старость с отцом. Они поладят. Она уже простила ему… как ты это не видишь?

– Она не простила его. А ты сам простил бы?

– Говорю тебе, хватит! Ты слишком молод, что ты в этом понимаешь? Они прожили вместе двадцать четыре года. Тебе меньше лет. Я не могу больше смотреть на это. Она как призрак среди холодных стен этого опустевшего дома, совсем одна. Ты живешь с ней, но это не спасет ее от одиночества.

Лицо и уши Маркуса покраснели. Он потер пальцами лоб и сложил руки на стол.

Бертина принесла чай и разлила его по чашкам. Комнату наполнил запах мяты, цитруса и цветов бузины.

– Ну, что, – начала Бертина, – рассказывай, что у тебя новенького?

– А что у меня может быть нового? Живу там же, днем пишу, вечерами сижу на балконе с бутылкой вина и наблюдаю за людьми, которые вечно куда-то опаздывают. Для кого-то это трата времени, а для меня – настоящая жизнь. Кажется, наблюдая каждый день за людьми, я научился их понимать. Взрослею с каждой книгой. И все потому, что я стал обращать внимание на мелочи. Сама ценность жизни, в общем-то, кроется в бесконечных мелочах.

– Да? И на что ты обратил внимание, зайдя в наш дом? – спросил Маркус.

– Что в нем нет папы.

После его слов наступила минутная тишина.

– Сынок, пожалуйста, давай не будем говорить о папе, – сказала Бертина. – Не нужно, ладно?

– Это Маркус тебя так настроил? У него в голове живет неугомонный таракан, который обгрыз всю память. Мам, но неужели и ты все забыла?..

– Ничего… ничего я не забыла! Хватит, – с отчаяньем произнесла Бертина. – Андре, не мучай меня, прошу.

– Мама… – он подошел и обнял ее исхудалые руки. – Мы вернем его. Он ошибся, но он ведь наш отец. Он… наш отец, – Андре поглядел в ее глаза. Он верил, что сердце матери будет биться до тех пор, пока в нем живет любовь.

Бертина не сдержала слез и ушла в другую комнату. Маркус тут же бросил в брата раздраженный взгляд.

– Добился своего?

– В общем-то да, – сказал Андре. – Теперь она знает, что не одна она хочет вернуть отца. Теперь вся ее забота будет только о том, как сделать, чтобы вы ужились в одном доме, и поэтому, брат, нам надо присмотреть тебе отдельную квартиру. Ты больше не будешь беспокоить маму своей слепой ревностью. Хватит вести себя, как подросток.

– Ты слышишь себя? – возмутился Маркус. – Кажется, деньги так вскружили тебе голову, что ты смотришь на мир сквозь водяные знаки своих купюр. Ни мне, ни маме не нужен новый дом.

– Маркус, неужели ты меня так плохо знаешь? Я никогда не был жадным до денег, да, порой я ими разбрасываюсь, но только потому, что почитаю их за мусор. Но вот из-за вашего упрямства мне приходится помогать посторонним, в то время как самые близкие мне люди брезгуют моей помощью. Как тебе объяснить, что в моем желании купить тебе жилье нет пафоса? Я только хочу, чтобы отец вернулся в дом, который всегда будет без него пустым. Я хочу, чтобы мама улыбалась как раньше, а не ради нас… она уже не молода. Твои принципы ей не по плечу.

Маркус задумался и, подойдя к высокой тумбе, снял с Библии белую ткань. Он сложил ее вчетверо и убрал. Книга казалась толще других из-за большого количества пометок. Он взял ее в руки, пальцами быстро перебрал закладки и остановился на одной из них.

– Я прочитаю тебе кое-что. Если так заботишься о маме, послушай.

Андре уперся локтем в стол и вложил подбородок в подставленную ладонь. Он опустил глаза, предположив заранее, что услышит что-то очень знакомое, потому что в Библии ничего не изменилось с тех пор, когда он был еще ребенком, и мать читала ее, укладывая сына спать.

– Позови маму, пусть видит, как я слушаю мифы древней Палестины и радуется.

– Это не мифы. Это истина, которую…

– …передавали из поколения в поколение, – сказала Бертина, войдя в зал, и сев ближе к старшему сыну.

Она быстро справилась с эмоциями и даже искренне улыбалась. Заметив одобрительный взгляд старшего сына, она набралась смелости что-то прояснить.

– Маркус, прости, сынок, быть может, я тебя сегодня огорчу… – с этого места она говорила медленно, убедительно и вдумчиво, умолкая, затем акцентируя внимание на каждом своем слове. – Всякий раз, когда речь заходит о нас с Костантино, вы должны понимать, что помимо отношений «мать и сын» или «отец и сын», есть еще нечто глубокое и личное: «муж и жена». У нас с ним никогда не было тайн.

– Кроме одной, – перебил Маркус, и его будто обдало жаром. Он взял со стола салфетку и промокнул выступивший на веках пот.

– Не перебивай, – сказал Андре, сложив очки и положив их на стол.

Закрыв глаза, он внимательно слушал голос матери. Каждое ее слово, крупица за крупицей, собирало в его памяти целую жизнь. Память профессора была не последовательной и собирательной, она была малоуязвимой в отношении времени и не была разбита на отдельные части мозаики. Иногда, казалось ему, он помнил все с самого раннего детства, – все, чего не помнят другие люди. Он помнил свою первую эмоцию, а точнее сказать, реакцию, помнил и то, как мгновенно сомкнул глаза, обожженные колючим светом жизни. Во всяком случае, он был в этом убежден. Чаще воспоминания приносили боль.

– Маркус, – обратилась Бертина, – твой отец никогда ничего от меня не скрывал. Именно поэтому мы все знаем. Он пришел не через год, месяц или пару недель. Костантино не мог бы с этим спокойно жить, поэтому пришел и рассказал мне все в тот же день. Мне очень жаль, что вы это услышали. Если бы вы не подняли отца, а вместе с ним и меня, на дыбы, я смирилась бы со случившимся и все было бы хорошо. Я могу допустить и такое, что он стал бы ценить нас еще больше. Такое у взрослых бывает. Ошибки многому нас учат. Эта девчонка… она ничего для него не значит… я уверена…

– Мам, прости, что тебе приходится нам это объяснять, – сказал Андре. – Мы с Маркусом все обсудили. Я сегодня же навещу отца и поговорю с ним, скажу, что ты готова принять его, готова простить и начать все сначала. Ты же готова?

– Я не хочу ничего начинать сначала, – прервала Бертина. – Я благодарна ему за все, кто бы что ни говорил. Мы с ним прекрасно начали, и было это давным-давно. Ведь когда Адам и Ева согрешили в Эдемском саду, Бог не стал уничтожать мир и созидать новый: Он оставил все как есть, и мы продолжаем… Просто продолжаем.

– Спасибо, мама, – подойдя, он обнял ее.

Маркус сжал челюсть и опустил голову. Он хотел вытереть слезы прежде, чем они упадут с его глаз, но не успел. Они блеснули и покатились вниз. Маркус также подошел и обнял маму, прося прощения и целуя ее худые, покрасневшие от повседневных дел, пальцы.

– Ну хватит, сынок, я ни в чем тебя не виню.

– Славный день, – с улыбкой сказал он матери, и тут же осекся. В его ушах появился отдаленный звон, который с каждой секундой становился громче, и вот он преобразился в голос, и Андре узнал его. Это была песня старика, прыгнувшего с обрыва. – Мне нужно ехать, – сказал он, взяв со стола очки.

– Куда? – спросила Бертина. – Мы даже покушать не успели толком. Неужели тебе не о чем с нами поговорить?

– Ну…

– Ты погляди, мам, он задумался, – сказал Маркус.

– Конечно есть, – неловко рассмеялся Андре, – просто сегодня выдался непростой день.

– Так, что случилось? – спросил его брат, большим глотком допив остывший чай. – Ты весь день был сам не свой.

– А, ну-ка, с этого места поподробнее, – включилась обеспокоенная мать.

– А, это пустяк. Я всю ночь писал, уснул где-то в три, но меня разбудил незнакомый пьяный тип. Перепутал дом, кричал имя какой-то женщины и стучал в мою дверь. Я с трудом встал. Выпроводил его, по привычке сел на балконе, закурил и стал читать в полудреме свои записи. В эту минуту поднялся ветер и сбил сигаретный уголек на рукопись. Я что-то заметался, и тут ветер унес у меня из рук лист. Короче говоря, пока я отвлекся на весь этот сумбур, на балконе загорелся высохший цветок.

– Дева Мария! – взмолилась Бертина. – Дом-то не сгорел?!

Когда она задала вопрос, у Андре вновь зазвонил телефон. «Эм. С.». На этот раз он сбросил почти в ту же секунду. Ладони стали потеть только потом, когда он вспомнил, с каким трепетом раньше принимал ее входящий звонок.

– Ну? Что с домом? – повторила Бертина, застыв с ложкой в руке.

– Да нет же, говорю, – пустяк. Цветок стоял в металлическом горшке. Повезло, не то вспыхнул бы мой дворец в одночасье.

– Так и не научился вовремя поливать цветы, – говорила она, в шутку отчитывая сына. – И зачем только я тебе их привожу? Раз не бросаешь курить, так будь добр, научись хотя бы ухаживать за цветами, чтобы сохранить гармонию в природе.

– Гармонию в природе? – улыбнулся он. – Не училась ли ты мудрости у Гаутамы?[14] По-моему, в тот раз вы были христианами.

– Прости ему, Господи, – расстроенно произнесла Бертина. – Никогда так не шути!

– Ну, что я такого сказал? Это всего лишь шутка. Я обидел тебя?

Она смотрела на него, как на дитя, которое еще так мало, что еще не видит своих ошибок.

– До чего я устала, – так же тихо и угрюмо произнесла она, едва пошевелив губами. – Я молюсь за тебя день и ночь, умоляю Господа о твоей душе, но ты так черств и несправедлив к Нему…

– Мам, – хотел он ее остановить, но Бертина, совсем не слышав его, продолжала.

– Ты сделался кумиром самому себе. Скажи, когда ты в последний раз молился? Когда?

– Мам, ну прекращай.

– Ты духовно опустошен и немощен, – тяжело нахмурившись, сказала Бертина.

– Все! Хватит! – вскрикнул Андре, ударив ладонью по столу. – Вы опять заманили меня в свою западню? Вы пытаетесь меня поймать? Я здесь как муха в паутине… Посмотрите, – он встал. – Посмотрите, где мы сидим. Этот стол такой крохотный, что мне все время приходилось собирать плечи и держать ладони вместе, чтобы случайно не уронить вазу. Поднимите глаза, посмотрите на эти потеки на потолке, оставленные дождем или слезами Бога, которому вы молитесь. И теперь вы называете меня немощным? Скажите своему Богу, когда ему в следующий раз нечем будет воздать вам за молитвы, пусть придет ко мне, я дам ему взаймы.

– Прекрати, – сказал Маркус. – Ты не имеешь права так гово…

– Имею. Раз уж я собственными силами должен содержать себя, то имеет ли кто-то право меня ограничивать? Послушайте… послушайте меня. Вы прекрасно знаете, что я читал Библию. Вы знаете, что многое в этой книге мне близко. Но как мне до вас достучаться? Я никогда не нуждался в том, кому вы поклоняетесь. Я не чувствую никакой связи между мной и той сущностью, которую вы называете Богом. Но не беспокойтесь за меня, я и без него буду жить вечно. Я обеспечу себе это сам.

Андре говорил убедительно. Он смотрел Бертине прямо в глаза, не отводил их ни на секунду. Мать, в ответ на его слова, могла только бороться с собой, чтобы не показать ему всю накопившуюся боль.

– Я поделюсь! – сказал Андре. – Поделюсь с вами, если вы дадите мне все сказать до конца. Неужели я стал для вас совсем чужим? Я рос здесь, в этом доме, мы делили один кусок хлеба, и были времена, когда мы доедали и донашивали друг за другом… Теперь, когда все наладилось, вы хотите обвинить меня в предательстве?

Мать не сдержала слез.

– О каком предательстве ты говоришь? Разве мы сказали что-то такое? – хмуро спросил Маркус.

– Именно так вы обращаетесь со мной. Будто я отвернулся от вас и иду своим путем. Но это не так. Я дорожу вами и считаю, что каждый мужчина должен всегда помнить то место, где он вырос, тех людей, которые его воспитали. Но теперь я вас не понимаю. Когда я вырос, стал задавать себе вопросы и нашел на них ответы, вы перестали меня уважать. Именно по этой причине я и стал позволять себе шутки в сторону вашей веры. Когда вы говорите, что вечная жизнь, в которую я верю, вымысел, мне также неприятно, как и вам, когда вы слышите колкое слово в адрес Бога. Ведь это можно понять?

Маркус глубоко вдохнул и медленно выдохнул, глядя куда-то в сторону.

– В чем же заключается твоя вера? – спросила Бертина, на этот раз, пытаясь его понять.

– Как и любая другая вера, она заключается в стремлении к вечности. Я абсолютно убежден, что каждый человек сам добивается своего бессмертия. Мне искренне жаль, что не все еще это поняли. Вы слышали что-нибудь о феномене героизма? О том, что герои живут вечно? Ведь когда-то этой надеждой жили древние греки, скандинавы, славяне… они не боялись смерти, потому что верили, что их герои бессмертны. Вам о чем-то говорят произведения «Энеида», «Деяния божественного Августа» или «Махабхарата»? Понятно, что ценности изменились, люди стали иначе мыслить, ставят перед собой совершенно другие цели, но, тем не менее, героизм остался. Он был всегда. С самых первых мгновений, когда появился человек, он стал сражаться за свое существование, добывал огонь, покорял сердце женщины. Каждый по-своему стремился проявить храбрость, перебороть страх, покрыть очередной победой свою природную уязвимость. Я с гордостью могу сказать, что культ героизма воскрес в современном обществе, люди перестали бояться смерти. Не знаю, стоит ли объяснять вам, что такое религиозный гуманизм, но и он не идет в сравнение с героизацией личности… Другое дело – великие полководцы, музыканты, ученые…

– Писатели, – буднично добавил Маркус.

– И писатели заслуживают этого не меньше остальных. Благодаря книгам я буду жить вечно. Вы привыкли к слову «спасение»? Так вот, я скажу вам, можно спастись достижением глобальной цели, способной потрясти умы, и тем самым поместить себя самое в живой архив мироздания. В этом и заключается суть – героическая фабула Бытия.

– Ты пытаешься запутать нас умными словами? Мне достаточно было философии в университете, – отвечал Маркус. – Знаешь, брат, ты меня прости, но это все полная бессмыслица. Ты хочешь вернуться к культу героизма, когда человечество перелистнуло эту страницу и давно о нем позабыло. Взять, например, Вторую мировую. За что сражались люди? Они ведь тоже считали себя героями? Хотели, чтобы на их кителях висели ордена и медали. И чем все закончилось? Погибли десятки миллионов. Большинство из них сражались как герои, но их имена стерты с памяти людей навсегда. О какой вечности идет речь?

Андре молча ждал продолжения. В случаях, когда не удавалось дать ответ сразу, он тактично выжидал подходящей минуты.

– И скажу тебе: нет героического поступка, превыше совершенного Христом, – добавил Маркус.

– О, я не собираюсь оспаривать это! – к удивлению брата и матери, сказал Андре. – Как раз об этом я и говорю. Иисус – прекрасный пример того, как можно остаться в веках. Он совершил настоящую революцию. Прошло две тысячи лет, а Он все ходит притчей во языцех.

Когда Андре произносил эти слова, Маркус и Бертина затаили дыхание. Они не верили своим ушам, отказывались понимать, к чему он ведет.

Андре продолжал:

– Вы представьте себе только, как, не имея возможности глобальной коммуникации, ему удалось заявить о себе на весь мир! Ведь ему не пришлось для этого вставать на путь войны или заниматься искусством. Это что-то невероятное. Он настоящий герой, с этим я никогда не возьмусь спорить. Вопрос в другом. Чего Он хотел добиться?

– А здесь нет никаких неясностей, – вмешалась Бертина, чтобы не дать ему испортить ценность собственных слов. – Его миссия заключалась в спасении человечества от неминуемой гибели.

– У меня много, очень много вопросов, – сказал Андре, не желая продолжать этот разговор, потому что понимал, что споров не избежать. – Я хочу, чтобы мы все сейчас успокоились и продолжали искать истину там, где она позволяет это сделать.

– Истина на дороге не валяется, – сказал Маркус. – Она достается редким, и, я скажу, даже не любознательным, а по-настоящему трудолюбивым, людям. Свет в конце видят только самые сосредоточенные и хлопотливые рудокопы.

Андре рассмеялся:

– У рудокопов другая цель. Да, кстати, как насчет благодати?

– Вот этим-то и отличается мирская жизнь от духовной. Людей влекут огрызки света драгоценных камней, и они совсем забывают о том, что эти камни – не источники сияния, а лишь его отражатели.

Бертина поглядела на старшего сына. Она заметила в его глазах усталость. Она видела, что несмотря на все эти долгие разговоры, он озабочен совсем другим. Видно было, что он и сам еще ни в чем не разобрался, он полон сомнений, поэтому в несвойственной себе манере, решила сама сменить тему.

– Лето в этом году знойное.

– Ты это к чему? – спросил Маркус.

– Да вон, смотри, как птицы кружат возле фонтана. Жара не только для нас невыносима. А помнишь, какой вчера треск раздался от крыши у соседей напротив? Такой хлопок! Я думала, у меня сердце остановится…

– Есть такой принцип в физике, – включился профессор. – Его изучает раздел, называемый дилатометрия. Если вы обращали внимание, рельсы поездов находятся друг от друга на расстоянии. Я говорю не о параллельных, а о сплошны линиях. Расстояние совсем небольшое, но его можно увидеть. А когда сидишь в движущемся вагоне, тебя может раздражать или наоборот убаюкивать повторяющийся стук, похожий на метроном. Этот звук вызван тем самым промежутком, который заранее специально проектируется при прокладке железных дорог. Так вот, этот вожделенный плод инженерной мыли люди сорвали лишь спустя годы, сталкиваясь с тем, что рельсы утыкались друг в друга и уводили проходящий поезд с путей. Нагревшись под солнцем, рельсовые плети прибавляют в длине. Это происходит на протяжении нескольких лет, в зависимости от климата и местности, но процесс теплового расширения неминуем. Хотите знать, к чему я все это рассказал?

– Давай, ученый, не тяни, – сказал Маркус.

– Когда мы говорим о поисках истины, – стал пояснять Андре, – о жизни и смерти, о Боге, то я прошу лишь об одном: никогда никому не навязывайте свой личный духовный опыт; оставьте человеку хоть один крохотный зазор, чтобы он не сошел на большой скорости с путей.

Глава 5

Прочь, Радости, химеры,

Которые бездумьем рождены!

Как мало вы нужны

Душе, взалкавшей знания и веры! [15]

Костантино Филлини был крепко сбитым темпераментным стариком. Друзья сказали бы, мужиком. Он был старше Бертины, но с юности не оставил привычки следить за своим внешним видом. Так же, как и в молодости, он три раза в неделю занимался спортом. В понедельник у него был утренний бег и вечернее восхождение на «вертолетку» (площадку на холме, откуда можно было любоваться огнями ночного города), в среду – плавание, а в пятницу – спарринги с молодыми ребятами, из которых он вышибал все запрещенное, что они употребляли в ночных клубах тайком от тренера.

В молодости он одевался так, что собирал взгляды прохожих. На нем всегда была идеально подобранная по форме тела рубашка. Обычно он носил рубашки в клетку, в жару закатывал рукава до локтей, сколько позволяла их толщина. К ним подходили белые брюки. Он носил их всегда, – хорошим или плохим было его настроение, – это не играло никакой роли. Сразу за второй сверху пуговицей, так как первая, обычно, была расстегнута, у него висели стильные солнцезащитные очки. Чуть выше, на слегка обнаженной груди, на деревянных бусах висело несколько побрякушек, которые он ценил, как дети из скаутских школ ценят свой личный номерной жетон. Если говорить о странностях, то эта была одна из них. На правом запястье он носил браслеты, а левую руку обязательно украшали часы с ремешком из орехового дерева.

Впрочем, от педантичности его осталось мало. Волосы Костантино аккуратно зачесывал назад. Они были такой длины, что ветер лишь слегка мог взъерошить и потрепать их, но, тем не менее, они были ему к лицу и манили своим шелковым серебристым и, местами, черным блеском. Лицо было покрыто щетиной, кожа в уголках глаз стянута морщинами – он всегда любил проводить время на пляже. По той же причине лицо Костантино было загорелым, а грудь – слегка красной, с мелкими белыми крапинами. Спортивная форма, своеобразный стиль одежды и таинственная грусть в ярко-карих глазах делали его едва ли не эталоном мужской красоты.

Он был тактичным, светлым и приятным в общении, притом поистине робким человеком. Он и сам не понимал, какой бес его попутал, когда он позволил себя охмурить совсем незнакомой, да и вовсе не привлекательной женщине…

Недолго побыв с матерью и братом, Андре обнял их и, выйдя, решил наведать отца. Спускаясь по крутому лестничному пролету, он вспомнил, что сосед, живущий двумя этажами ниже, часто брал у них в долг. Пришлось наведать и его.

– Кто там? – прозвучал хриплый голос.

– Это Андре. Помнишь меня?

За дверью послышался шорох, следом за ним такой стук, будто что-то упало на пол и прокатилось по нему. Быстрыми шагами хозяин этой мрачной пещерки подошел к двери и отворил ее. Из дверного проема повалил тяжелый запах сырости, застоявшейся плесени и перегара. Андре невольно отступил на два шага и уставился в забытого всеми безнадежного пьяницу, которого все терпели только благодаря хорошей памяти, оставленной о себе его покойным отцом. После смерти отца, который погиб от несчастного случая, юноша, которому было всего семнадцать лет, стал каждый день пить, забывая, порой, кто он и ради чего живет. Он уже разменял третий десяток, но так исхудал, что при росте в сто восемьдесят сантиметров был похож на приодетый стелет. Тяжело дыша, он глядел на соседа, но не мог его вспомнить.

– Что же ты с собой делаешь… – сказал ему Андре, но вспомнил, сколько раз ему приходилось с ним говорить на эту тему. – Слушай, Элвис, ты занимал у моей матери деньги?

– У меня ничего нет. Можешь зайти и посмотреть. Квартира пуста. Мне даже жрать нечего.

– Ты понял, о ком я?

– Какая разница? – борясь с похмельем, спросил сосед.

– Разница есть. Ты что, совсем свою голову пропил? Я сын Бертины.