Изакку

Он был озадачен. Ни в такси, ни в душе, ни за столом ему не удавалось расслабиться и выпустить из головы мысли об Эцио Мартино, Фаусто Семприни и его сыне Кристиане. Он достал из пачки сигарету, зажег ее и, прижав уголком губ, втянул дым.

«Почему он пел?», – спросил себя профессор. – «Убитый горем человек встает на людной площади и поет… это так странно, что не укладывается в голове. Будь старик, скажем, сумасшедшим, все вопросы были бы сняты, занавес рухнул бы, а я спокойно мог спать. Заупокойная песня? Реквием? Старику было не до театральности, он страдал» – Андре открыл бутылку вина и, наполнив бокал до половины, осушил его. Наполнять снова пока не стал. Ему не хотелось затуманивать себе голову, нужно было понять все, не сбившись с пути размышлений. – «Фаусто был в тяжелом психическом состоянии, он просто не справился, вот и все. Как бы я ни хотел, как бы ни пытался, но из этой истории ничего не получится. В лучшем случае рассказ, который никого особо не удивит. Муляж бомбы под стенами NYTB[18] – вот что нужно людям».

Писатель взял со стола рукопись, пачку сигарет, бутылку вина и направился на балкон, который вот уже пятнадцать минут манил его волнующимися на ветру занавесками. Он вновь провалился в кресло, ставшее привычным местом его глубоких размышлений и внезапного сна. Сигареты тлели в его пальцах одна за другой, в то время как вино нетронутым стояло в другом углу. Он едва успевал записать свои мысли, идущие внахлест одна другой. Все давалось без особого труда, непринужденно и легко, словно полет стрекозы. Неугасимый тон надежды на грани отчаянья в книге был выдержан превосходно, каждое предложение, от первого до последнего, было целесообразным и незаменимым. Писатель был уверен в своем детище, никто не смог бы упрекнуть его в чем-то сколько-нибудь похожем на промах. Книга была написана мастерски, но только он один чувствовал глубоко внутри, что этого отнюдь недостаточно…

Впервые за долгие годы он отложил дописанную рукопись с недовольством. Спроси его кто-нибудь о причинах этого чувства, доктор Филлини не смог бы дать никакого внятного ответа. «Нужно ли звонить Виктору?..», – подумал он. – «может, я ошибаюсь, и это хороший роман, просто я не в духе…»

Виктор Кабрини был его редактором. Избранным редактором, знающим толк в книжном бизнесе. Именно он помог ему достучаться до издательского Олимпа. Этот человек был хорош во всем, что касалось социализации. Виктор был остроумным, но не терял контроля над собой, был сдержан, говорил нечасто, но точно, и оставался всегда вежлив. Он прекрасно владел языком, любая его мимика, любое маленькое движение тела были напрямую связаны с логикой его слов. Лишь один маленький нюанс мог бросить тень на его светлую фигуру. Все, о чем говорилось выше и все, о чем еще не сказано, Виктор Кабрини делал исключительно ради денег.

В телефонной трубке зазвучали прерывистые гудки. С первого раза трубку не взяли. Он позвонил снова. В его руке тлела последняя сигарета. «За следующей придется идти в магазин», – подумал он, не желая ее тушить. В конце концов трубку подняли, но привычный жизнеутверждающий голос Виктора звучал довольно низко.

– Да? Я слушаю. Кто звонит?

– Это Андре. Вам удобно говорить?

– Андре? А сколько времени?

– Времени? Так. Минутку.

Филлини заметил, что часов на руках нет. Он привстал, и солнце тут же оросило его глаза холодным блеском. Заглянув в дом, он увидел, как маленькая стрелка часов почти склонилась к пяти часам. Он ахнул, но было поздно. Виктор ждал ответа.

– О, простите меня пожалуйста… Я заработался, совсем не заметил, сколько на часах.

– Так сколько же?

– Пять утра… Простите, я позвоню днем.

– Пять, говорите? Так, так…

– Я могу позвонить после обеда, – сказал писатель, от неловкости сильно сжав в руке телефон.

– Нет, все хорошо, – ответил Виктор. – Мне как раз пора вставать. А что вы хотели сказать? Что-то срочное?

– Нет, ничего срочного. Я только что дописал роман, хотел…

– Правда?! – голос играл на грани восторга и смущения. – Почему сразу не сказали! Так-так… Говорите, пять утра? Тогда жду вас в шесть. У меня будет еще целых два часа, чтобы прочитать скажем, четверть рукописи, плюс время, что уйдет на дорогу, обеденный перерыв, небольшая хитрость на работе… – он, как всегда, думал вслух.

– К вечеру скажу свое мнение. Можете выезжать, жду вас!

– О, правда? – радостно спросил писатель, уже не сомневаясь в том, что все так и будет. – Приведу себя в порядок и…

– Зачем мне ваш порядок? Везите скорее книгу, – отшутился Виктор. – Извините, я стал злоупотреблять нашей дружбой.

Услышав смех в трубке, Андре оживился и ответил ему с тем же энтузиазмом.

– Все хорошо. Мне самому надоели рамки интеллигентности. Хочется стать проще. Простите, я опять вас заболтал. Спасибо, Виктор, иногда мне кажется, что вашей заслуги во всем этом больше, чем…

– Сущий пустяк! Я жду вас. У меня не так много времени.

– Хорошо, уже выхожу.

Убрав телефон, он умылся, переоделся и быстрым шагом пришел к таксопарку. В глазах все было мутным, он уже хотел спать, но боролся со сном, чтобы передать первый черновик редактору как можно скорее. Уже сев в такси, он все никак не мог избавиться от чувства, что не только с этой книгой, но и со всеми другими его книгами что-то не так. Он будто прятался в самом себе от этой мысли, но скрыться от нее было нельзя.

Профессор почувствовал тошноту и попросил таксиста остановить машину. На него накатил жар, следом по спине пробежал холод. В слабом и полусонном состоянии он вышел из такси и побрел по светлой, но все еще прохладной улице. Вокруг не было ни души. Он спешил, но мысли все равно были стремительнее и тянули его в пасть своих зыбучих песков.

– Синьор, далеко собрались? – крикнул мужчина из окна.

Андре поднял глаза. Это был Виктор Кабрини.

– О, я что-то… задумался, – попытка рассмеяться не удалась. Сил не хватило даже на улыбку.

– Заходите. Я еще у того желтого дома увидел вас и поставил кофе.

Это было настоящим спасением для писателя. Услышав о кофе, он собрал волю, чтобы подняться по лестнице на четвертый этаж.

Виктор был удивлен, увидев писателя таким замученным. Он пригласил его в дом и решил все же дать вместо кофе стакан воды.

– У вас что-то стряслось? – спросил Виктор.

– Нет… не знаю, – ответил Андре, едва шевеля побелевшими губами.

– Нужно померить температуру, – сказал Виктор, роясь в аптечке, к которой не притрагивался уже несколько месяцев. – Где же этот дурацкий градусник?

– Я… в порядке. Возьмите лучше рукопись.

Он протянул редактору связанную стопку бумаг. Найдя градусник, Виктор закрыл аптечку и, вернувшись, взял рукопись. Он взглянул на название и провел по нему пальцами. «Спасите мою девочку».

– Я совсем не знаю, о чем эта история, как и всегда, когда я беру из ваших рук новую рукопись, но почему-то по моей спине опять бегут мурашки…

Виктор положил листы и принес электронный термометр. Спустя положенное время, прозвучал сигнал, и на маленьком экране отобразилось число.

– Я был прав, у вас высокая температура. 39,3 – это не шутки. Где-то простудились?

– Нет, не думаю.

– Возможно, у вас вирус или воспаление. Хотя, причины могут быть разные – даже стресс. В любом случае, так ваш организм пытается с чем-то бороться.

Андре с трудом выдал улыбку. На его желтом лице выступили капли пота. Он не чувствовал под ногами пола.

– Прилягте, – сказал ему Виктор Кабрини, приподняв с кресла и усадив на диван. – Я сейчас принесу лекарства.

– Вы спешили, – виновато сказал он редактору.

– Вопрос в том, куда я спешил. Одна богатая дама, которая живет на отшибе, месте не многим хуже замка Виккиомаджо во Флоренции, пригласила меня, чтобы вручить свою тоскливую автобиографию.

– Почему же она не приедет сама?

– Я не стал спрашивать. Она предложила заманчивую сумму, от которой я не смог отказаться.

– Да? И сколько же она предложила?

– Мне правда нужно это говорить? – спросил Виктор, торжественно улыбаясь.

– Она заплатит больше, чем плачу я? – спросил профессор, не сумев побороть любопытство. – Просто скажите, да или нет.

– Да, – робко ответил Виктор, коснувшись языком кончика губ. – Ненамного.

– Если вам и впрямь скучно браться за ее жалкую писанину (честно говоря, я отношусь так почти к любой автобиографии), я заплачу вдвое больше обычного. Но при одном условии. Люди должны прочитать историю Марджори и Розы не позднее двадцать второго сентября.

– Что это? Вы будете отмечать день независимости Болгарии? Постойте, или… всемирный день защиты слонов? – Виктор рассмеялся.

– Что? – Филлини с трудом приподнял глаза, криво улыбнулся и снова опустил их. – Это что, правда? 22 сентября – всемирный день защиты слонов? – он рассмеялся, но только у себя на уме. Вслух рассмеяться не было сил.

– Да, природоохранительные организации выделили этот день в честь самых крупных сухопутных млекопитающих планеты.

– Один вопрос, – теперь уже, борясь с жаром, сказал Андре. – Зачем вам было запоминать, в какой день отмечается это событие?

Виктор широко улыбнулся, поднял и опустил плечи.

– Где-то прочитал и случайно запомнил.

– Завидую вашей памяти.

– Но, судя по вашей реакции, я все еще не понял, о каком событии идет речь. 22 сентября… – он задумался.

– Не мучайте себя, это день рождения моей матери.

– О, прекрасно! Я очень уважаю синьору Бертину. Знаете, я заметил, что даже несмотря на то, что вы не придерживаетесь ее религиозных взглядов, они все равно влияют на философию ваших книг. Бертина мудрая женщина.

– Да, именно по этой причине я хочу посвятить книгу ей.

– Замечательно. Пусть это будет для нас обоих дополнительным стимулом.

– Виктор, прошу, постарайтесь найти слабую сторону этого романа. Я не спал всю ночь, мне было плохо. Порой кажется, что я занимаюсь не своим делом. Будто от всего, что я делаю, никакой пользы… одна пустая трата времени.

– О чем вы говорите? У вас тысячи поклонников, ваши книги переведены на восемь языков. Вам можно только позавидовать!

– Не продолжайте… Я всегда писал выдуманные истории. Да, они нравились людям, но в них не было заложено того самого живого слова, которое человек мог бы передать своим внукам. Странность в том, что я и не помню, почему я вообще взялся за легкое чтиво…

– Я бы не назвал ваши романы легким чтивом. Мы уже беседовали с вами на эту тему. В ваших книгах больше смысла, чем вы думаете. Вам каким-то образом удается собирать воедино сложнейшие медианные психотипы. Как бы вам сказать… многие писатели описывают устоявшиеся и всеми известные психотипы людей, скажем, истории из жизни романтиков, лидеров, неудачников или психопатов. У вас же безумцем может оказаться вчерашний философ-стоик, как это было в романе «Темная триада».

– В «Темной триаде» я пытался убедить читателя в необходимости искать в ближних уязвимые места, быть участливыми, чтобы подлатать тело человечества. Безумец-философ должен был стать апогеем кризиса сознания, бесконечно стремящегося к умеренности и справедливости, и также бесконечно от него отдалившегося по причине чрезмерного спокойствия и, как следствие, безразличия. Однако я не смог убедить в этом даже самого себя. Вся мудрость, хоть ее и приплели мне, умерла еще в зародыше моего сознания, задолго до того, как книга была издана. Я не смог реализовать ее и сдался, побоявшись масштабов исследований. «Темную триаду» нужно было писать не один год, но я, по своей глупости, предпочел мгновенно вспыхнуть и погаснуть в мимолетной славе.

– Я готов спорить с вами на этот счет, но не сегодня. Вам нужно отдохнуть.

Виктор Кабрини вновь протянул ему градусник. На этот раз, спустя минуту, показатель был на несколько делений меньше.

– Нам удалось сбить температуру до 38,7. Надеюсь, когда лекарство начнет действовать в полную силу, вам станет лучше.

Писателя бросило в легкую дрожь. Она сразу прошла, а следом за ней, его обдало жаром, и на лбу выступили капли пота. – Она не спадет, пока я не найду ответов на свои вопросы…

– Вы так переживаете из-за книги?

Андре буквально вжался в спинку дивана, и, приподнявшись на локтях, сказал:

– Это все, что я могу дать людям. Для многих это просто игра, веселье… а я не веселюсь.

– Вы противоречите себе. Вы решили писать беллетристику, которая приносит читателю удовольствие так же, как хороший фильм. Чего же вы ждете теперь от своих книг? Да, у вас меньше драматизма, но ваши книги не лишены смысла. Поверьте, никто так не думает.

– Мудрость, что от них исходит, вдохновит разве что проблемного подростка, бунтаря, засучившего рукава на своих худых ручонках, выступающего против собственных родителей. Многие ведь так думают.

– В писательстве каждый должен иметь свою нишу. Литература никому ничем не обязана, и это не мои слова.

– Обязана! – голос его прозвучал твердо и решительно. – Я – обязан.

– Я буду рад, если вы попробуете смешать жанры, чтобы получить что-то новое, но не могу назвать это ничем иным, как хитростью. У вас есть свой стиль, есть годами устоявшаяся и оправдавшая себя манера письма. Вы чувствуете, от чего потеют ладони читателя, чувствуете, когда они вздрагивают и цепляются за книгу, как за камень на краю пропасти. Все, что вам нужно – это небольшое затишье, покой, за которым последует новая история.

– Вы не верите своим словам, – с грустью сказал он редактору.

– Простите, я не хочу продолжать этот разговор. У вас жар. Ваши мысли спутаны. Мы поговорим, но позже, и точно не сегодня. Позвольте мне прочитать вашу рукопись. А теперь давайте я отвезу вас.

Андре почувствовал себя неловко.

– Простите, Виктор, я не дал вам спать, а теперь извел своими глупыми разговорами, – по его лицу пробежал отразившийся от окна луч солнечного света. Писатель с трудом встал. – Я доеду, не переживайте.

– Постойте, я хотя бы вызову вам такси.

– Да, спасибо.

– Я прочитаю рукопись. Позвоню вам вечером, хорошо?

– Не спешите. Как видите, теперь и я не спешу. Хочу последовать вашему совету и взять отдых.

Виктор кивнул ему и набрал номер такси.

Глава 7

Я – человек!

Не чуждо человеческое мне ничто. [19]

Через несколько часов температура спала, но Андре все еще чувствовал себя очень слабым. За окном около двадцати минут упрямо голосила птица, не давая ему уснуть, а притяжение земли вдруг стало таким сильным, что встать с мокрой постели казалось ему невозможным. Каждое движение давалось с невероятным усилием. Превозмогая боль, он тянулся, чтобы сквозь полумрак комнаты хоть краешком глаза увидеть, как догорает закат.

Голова от тяжести склонялась набок. Он с усердием дотянулся до телефона и проверил звонки. Среди них было пять пропущенных и один, как ни странно, исходящий, о котором он уже не помнил. Три пропущенных звонка были от Иларии Мартино, а остальные два от Гвидо Кампореале – человека, родившегося под знаком бесконечного кутежа. В исходящих светилось имя «Эм. С».

Он выложил телефон из рук, собрался с силами и поднялся на ноги. Как раз в эту минуту кто-то трижды тихо постучал в дверь. Андре медленно приоткрыл ее. Из створки ударил ветерок с мягким фиалковым ароматом. Прежде всего он увидел белый шелковый шарф, который сквозняком затянуло в дом. Дверь открылась. За ней стояла девушка с прямыми волосами, ниспадающими до плеч. Они лишь слегка касались их, будто паря на едва заметном расстоянии. В зеленых кольцах ее острых глаз отражалась серо-голубая мгла, но мгла эта обдавала светом и имела четкую линию по краям. В ушах висели маленькие серьги с крупными камнями, уступающими своим блеском лишь ее узеньким глазам, в которых уже плавали лучи закатного солнца. Это была та самая «Эм. С.» – Эмилиа Сартори. Ее нежно приподнятые губы вздрогнули при виде Андре.

– Эмми?

Он произнес это по привычке. Впервые он назвал ее так, когда они гуляли по пустому вечернему бульвару. Андре и Эмилиа оделись в тот вечер легко, мерзли и почти стучали зубами, но он не смел ее обнять, даже считая, что их связывает большая любовь. Зато она посмела, неожиданно обняв его на прощание. «Спокойной ночи, Эмми», – произнес он, едва дыша.

– Андре, что случилось?

– Ты о чем? – удивился он.

– Кто такой Фаусто? Ты позвонил, что-то пробубнил и перестал отвечать… Мне пришлось отпроситься с работы и приехать.

Филлини озадаченно почесал голову и с неохотой пригласил ее в дом.

Она держала обеими руками маленькую кремовую сумочку с длинным ремешком, который, сложив в несколько слоев, прятала в ладони. Она молча подошла к единственному в доме стулу, но не решалась сесть, пока Андре не настоял.

– Присядь, – сказал он ей, – я принесу сок. А ты вспомни пока, что я тебе говорил.

Воспользовавшись возможностью, он выпил один за другим два стакана воды и еще с минуту стоял напротив холодильника, проваливаясь в воспоминания, как в пропасть. Сердце колотилось в груди, дыхание сперло. Так и не успев прийти в себя, он налил апельсиновый сок и принес его Эмилии.

– Мне неудобно, что ты стоишь, – сказала она, не осмеливаясь поднять глаза и посмотреть прямо перед собой.

– Эмми, – временами он называл ее так, когда ему было неловко, – у меня все равно не получится сделать вид, что все хорошо. Утром поднялась температура. Я успел сделал кое-какие дела, потом вернулся домой и еле дополз до постели. Больше ничего не помню. Совсем ничего… я не помню, как взял трубку, набрал твой номер, и всего остального тоже. Если бы ты не сказала мне про Фаусто, я бы даже мог допустить, что вместо меня тебе звонил кто-то другой. Неужели мне было так плохо…

– Если ты хочешь, – сказала она с подступившим к горлу комом, – я уйду.

– Что? Нет, просто…

– Мы так и будем обрываться на полуслове? – вдруг собравшись, спросила она.

Такая смелость обычно приходит от еще большей неловкости и смущения. Она не смогла сдержать себя, не смогла обуздать нахлынувшую волну чувств.

На лице его замаячила улыбка.

– Наконец-то ты напомнила мне… – «себя настоящую», – хотел он сказать, но тут же одернул себя, не дав это сделать. Даже в ее строгом голосе были нотки, ставшие чем-то родным и незаменимым. – И что я тебе наговорил в бреду?

– Ты сперва молчал. Я думала, ты забыл, что хотел сказать, или что-то вроде того. Уже думала положить трубку, но тут ты заговорил. Что-то про старика, который…

Андре заглянул в ее глаза и увидел что-то холодное, то, чего раньше в них не было. Моргнув, он отвел взгляд.

– Постарайся рассказать все в точности.

– Только не говори об этом в каком-нибудь интервью, – властно, но, вместе с тем, женственно сказала она. – Мне уже досаждает пресса. Ведь я уже не имею никакого отношения к твоим…

Он виновато улыбнулся и решил сразу ее успокоить.

– Я никому ничего не скажу. Эта история может вылиться в книгу. Вчера один старик покончил с собой спустя пять-десять минут после того, как я подошел к нему и отдал свой пиджак. Чушь полная, понимаю… но я хочу разобраться. И в чем-то я уже разобрался. За день до этого случая у старика умер сын. Точнее сказать, погиб в дорожном происшествии. Ты знаешь меня, я привык доверять течению жизни и уверен, что ничего не бывает просто так. Помнишь, в детстве я показал тебе тетрадь, в которую записывал все важные события своей жизни? Кажется, зря я ее забросил… Пока не разглядишь сущих мелочей, не увидишь всей картины. Расскажи мне, что я тебе говорил в этом бреду?

– Надо же… – примирительным тоном сказала Эмилиа.

Временами она разговаривала чересчур лаконично и строго, как это бывает у юристов с большим стажем. Сейчас ее тон изменился и стал более мягким.

– Сложно повторить слова в точности, потому что твой голос «плыл». На вопросы ты тоже не отвечал, только что-то бубнил. Я помню, как ты сказал: «Фаусто… я найду его… найду, найду, найду», – как в бреду ты несколько раз повторял его имя, потом сказал что-то такое: «всего лишь гвоздь… маленький гвоздь»

– Я правда так и говорил?

– Да, я вспомнила. Ты так и говорил. Но это не все.

– Что было дальше?

– Мне показалось, что ты винил себя в чем-то.

– Странно… я не помню ничего, в чем мог бы себя винить. Как ты это поняла?

– Ты несколько раз подряд повторил, что все исправишь, потом опять замолчал и тихо произнес что-то вроде: – «…все вернулось. В доме теперь пусто. В этом доме больше нельзя жить. Фаусто, я все исправлю…»

– Слушай. Кажется, в телефонах есть функция, которая позволяет послушать последний разговор… – Он взял в руки телефон и набрал для этого специальный код.

«Данной записи не существует. Обратитесь к вашему оператору связи», – прозвучал голос автоответчика.

– Странно, – сказал Филлини.

– Как мама? – спросила Эмилиа и тут же исправилась: – То есть, как твоя мама?

Он поднял на нее усталые глаза.

– А, мама… да, спасибо, у нее все хорошо.

– Хорошо, я рада. Ну, я наверно пойду. Тебе стало лучше?

– Да, все хорошо. Спасибо, Эмми. Слушай, ты не могла бы повторить снова мои слова? Прости, понимаю, что это глупо, но я хочу их записать. Необычно все это…

Эмилиа повторила сказанное, и он записал все в точности с ее слов.

– Ну ладно, – сказала она, стараясь не менять тон в голосе. – Если я смогу тебе в будущем чем-то помочь…

– Я знаю, Эмми.

– Прости, я задам один вопрос? – она не спрашивала этого. Этот вопрос произнесли ее губы. Они произносили эти слова в пустой квартире, поздними вечерами, когда рядом не было никого.

– Да, конечно, – ответил Андре. Он не был готов к вопросу, который она собиралась задать.

Придя в себя, Эмилиа прервала поток нахлынувших чувств, незаметно ущипнув себя за кисть, сжала губы, и щеки ее налились вечерним солнечным багрянцем.

– Скоро станет темнеть, – произнесла она, вцепившись в свою сумочку.

Андре прищурился. Он мог ее остановить, мог настоять, чтобы она сказала то, что хотела сказать. Его тело пылало и готово было провалиться под землю от слабости, но он стоял, и опорой ему служила сверхъестественная сила, которая была заключена в непоколебимых убеждениях. Он был верным себе и своему слову. Его сердце отталкивало всех, кто придерживался других взглядов. К нему подступала тошнота, когда он видел на улицах легкомысленных дам и молодых мужчин, которые кружили вокруг них. Он искал способы что-то в этом поменять и верил, что это возможно. Несколько книг профессор посвятил основам этики, но их ценила только зрелая публика, в то время как молодое поколение пошло по новому пути. Последней каплей стало расставание с Эмилией Сартори. Она ушла, сказав, что не способна смириться с его тяжелым характером. Из ее уст эти слова прозвучали гнусно, бесчестно… Ей проще было опустить его в емкость с кислотой. «Неужели, – думал он, – нельзя было уйти, не говоря глупостей… Один стул в доме? Серьезно? Хорошо, но когда мы были вместе, их было два. Два человека, два стула. Мне неприятны лишние люди в стенах, которые защищают меня от всех этих!.. Хорошо, я допускаю, что не все такие, как я. В таком случае, зачем было иметь со мной дело? Хм. Иметь дело. Столько лет она говорила о любви и просто ушла. Ушла, видимо, иметь с кем-то дело…»

– Спасибо, что зашла, – сказал он ей. Говоря это, он впервые задумался, что и для нее это было непростым решением. Вот так спустя год и три месяца расставания прийти, потому что… потому что он позвонил ей в бреду?.. Такого не бывает, подумал Андре, это абсурд. Если это случайность, то нет на свете более несчастливого человека. – Заходи. Заходи, Эмми, я к тебе привыкну, мы можем общаться… – сказал он не вслух, но если бы и вслух, то в голосе его не было бы того отклика, которого она ждала.

Она опустила глаза и развернулась к двери. Андре проводил ее, не найдя больше слов. Эмилиа и сама ничего не сказала. У нее в горле стоял ком.

Он побежал к балкону и смотрел ей вслед, пока она не пропала из виду. Вино, оставленное с прошлой ночи на балконе, нагрелось от солнца. Выпив все до дна, он дрожал в исступлении и одиночестве.

Глава 8

in solis sis tibi turba locis. [20]

Той ночью профессор увидел странный сон. Все началось с того, что исчез последний луч солнца, и парящие в воздухе пучки света словно канули на ближайшую сотню лет. Деревья будто перешептывались, внезапно вздрагивая от пронизавшего их ветви холодного ветра. Улицы окутала серость. Мимо проскальзывали размытые силуэты мужчин с властными физиономиями, а за ними под руку плелись их дамы с важными ртами, перекошенными в надменную улыбку и противно звенящими голосами. Похоже, что это были не люди, а ожившие бронзовые статуи.

Во рту у Андре тоже появился металлический привкус. Он останавливался и смотрел на них. Странно, никто не смеялся, не веселился этим вечером. Он шел дальше за потоком людей. Вдруг впереди возник глубокий подвал, к которому вела покатая лестница. Город вокруг гудел своей обычной жизнью, никто никого не замечал, но здесь, у входа в подвал, время будто останавливалось. Поток шел в направлении к спуску, и лишь единицы обходили его, стараясь не заглядывать вниз. Он подошел ближе. У входа стоял высокий человек.