Полная версия:
Изакку
Арцви Шахбазян
Изакку
Дорогой читатель, я с трудом осмелился написать эту книгу. Прежде всего, «Изакку» следует понимать как современный аллегорический роман-притчу. Между тем было бы ошибочным полагать, что все написанное – вымысел.
Автор
ЧАСТЬ 1
НУМЕНАЛЬГлава 1А для того чтобы у вас пропало всякое желание уйти,
знайте, что, если вы это сделаете,
ваша репутация славного рыцаря погибнет навек! [1]
Вильянти-Монте,
Италия, 2016 г.
Есть такие страны и такие города, в которых все дороги кажутся неслучайными, и, оказавшись там, вдруг осознаешь, что это не ты сам пришел туда, но некая предопределенность шагала вместе с тобой. Вильянти-Монте был одним из таких уголков. От него веяло тоской, он был равнодушен к революциям и до поры был тих. Однако безоблачная жизнь развеялась как забытый сон, когда пресыщенный тайнами старый город оказался больше не в силах нести свое бремя.
Театр оперы и балета был расположен от дома Андре Филлини очень близко. Можно было изучать людей, даже не выходя на улицу. Иногда для этого нередко приходилось ждать вечера. Он садился в большую мягкую подушку, утопленную в кресло, и придавался внимательному изучению прохожих. Мешали ему только безостановочное движение и шум автомобилей, водители которых в обеденные часы, и особенно вечером, будто сходили с ума. Прямо напротив дома они с такой скоростью влетали в поворот, что несколько раз чуть не сбивали рисующих на асфальте детей. Вечером их рисунки были не так хороши, но утром, когда солнце бросало свои лучи на стертые в пыль разноцветные породы известняка, они будто расцветали. В такие минуты утро с чашкой кофе и сигаретой на балконе становилось воодушевляющим и теплым.
За это утро профессору Филлини не пришло в голову ни одной толковой мысли. Он взял с подоконника рукопись и сдул с нее… он непременно хотел с нее что-то сдуть, но рукопись была чиста – ни единой пылинки. Зажав губами сигарету, вновь уселся в свое уродливое кресло, погладил обложку тыльной стороной ладони и стал быстро листать страницы. Дойдя до последней, он сильно удивился, как скоро книга будет готова. «Ну, давай же, думай…» – прижав сигарету губами, произнес он, как вдруг она выпала прямо на рукопись. Андре неловко вскочил, махнул листами и чуть не пустил по ветру всю стопку бумаг. Ветер все же вырвал из рук одну страницу и понес ее на оживленную в час пик дорогу.
Профессор опустил голову. Лист, красиво играл на ветру, этаж за этажом опускаясь в сторону той самой пестрящей рисунками дороги. «О, нет…» – взмолился Андре и хотел было сорваться вниз по лестнице, но вдруг остановился.
Он бежал бы в одних шортах, в смешной плетеной шляпе и босой. Скользя по узким мощеным дорожкам, на которые стекала вода от мокрого белья, развешанного прямо над головой, мчался бы наперехват. Однако было уже ясно, что догнать страницу не получится. Лист оказался на противоположной стороне дороги, взмывал, подхваченный потоком воздуха от пролетающих мимо машин и летел прочь. Блестяще выполнив фигуру высшего пилотажа, он на секунду повис в воздухе и, роскошно рисуя движениями альпийскую ель, спустился на землю.
Андре смотрел на себя как бы сверху. К этому время он уже пробегал бы под окнами расположенных ниже домов. В них жили семьи, стоящие на учете в полиции, и которых вот уже полгода обещали выселить за неуплату. Заглядывать к ним в окна считалось опасной затеей, но к Андре они были доброжелательны. Он должен был бежать вдоль окон, как раз под одним из тех, откуда выплеснули почти полное ведро воды. К счастью, он наблюдал за всем этим с балкона, а вот лист утонул в грязи. Бумага впитала воду, оставив грязное пятно на ее поверхности.
Не сдвинувшись с места, он равнодушно смотрел вниз. Его будто не касалось, какая часть рукописи была утрачена. Он не собирался спускаться, и даже не задумался о том, чтобы спасти текст. Сев в излюбленное место, через минуту он уже дремал, выпустив из рук всю стопку.
Ему приснился короткий сон. Старый дом у подножья массива Монблан[2] окутал густой черный дым, с красным пламенем из окон вырывался чудовищный крик о помощи. Дом. Пламя. Крик. Андре вскочил от резкого запаха гари.
Запах шел с балкона, но, к счастью, ничего серьезного не случилось. В металлическом горшке догорал давно высохший цветок. Рукопись лежала на полу, огонь ее не касался. «Черте что» – подумал он, и встав, вернулся в дом.
На большом прямоугольном столе, который стоял посреди комнаты, лежали стопки книг, среди которых, как наверно, и в прочих домах, нашлось место таким почтенным авторам, как Федор Достоевский, Теодор Драйзер, Данте Алигьери… По меньшей мере одна книга каждого из этих авторов всегда была на столе. Рядом с книгами красовалась статуя рыцаря на коне с направленным вперед сломанным копьем. В высоту она была около тридцати пяти сантиметров. Никто, кроме профессора, не знал, почему у всадника сломано копье. В самом деле, этот всадник был для него лучшим образцом подражания. Рыцарь со сломанным копьем олицетворял отчаянье и героизм, напоминая ему о том, что никогда нельзя сдаваться, даже в том случае, когда оружие, словно прутик, ломается в твоих руках за считанные секунды до новой схватки.
Он принес кресло с балкона и поставил его в зал. Сидеть в доме, действительно, было практически не на чем. Такому рабочему месту, считал Андре, нет равных. Он искренне верил, что счастье может быть в самом сером уголке этой планеты, но обязательно там, где есть ручка и лист бумаги.
Андре не отличался гостеприимством, без слов намекая гостям, что любит одиночество. Так, например, он усаживал нежданного гостя на единственное в доме кресло, а сам стоял, переминаясь с ноги на ногу, чтобы тот скорее вскочил от неудобства, и, уйдя, еще долго не думал о возвращении. Один из его недавних знакомых даже как-то додумался привезти ему новое кресло. Хорошее кресло. Такое, что оно прекрасно сочеталось бы с общим настроением квартиры, такое, что Андре даже не мог позволить себе от него отказаться. Поэтому ему пришлось избавиться от старого кресла, а новое удобно расположилось у стола. Выполненное из темного дерева, оно было украшено тонкой резьбой и блестело под светом массивной люстры.
Внутреннюю отделку выполнили флорентийские мастера, а мебель была собрана венецианскими. Это не потому, что в других городах или в Вильянти-Монте делали хуже, а лишь затем, чтобы декор отличался от прочих квартир своей самобытностью, что помогало сосредотачиваться и искать вдохновения при написании очередной книги. На потолке красовались картины, смешавшие ряд эпох. Он мог подолгу, запрокинув голову, смотреть на тучные массы облаков, среди которых парила Фортуна с рогом изобилия[3], из которого сыпались яркие золотые монеты. По углам были изображены сцены из «Божественной комедии» Данте Алигьери, а вокруг Фортуны, протягивая пальмовые венки, парили дети-ангелы.
Кто-то считал это творение восхитительным полетом фантазии, а кто-то подвергал критике и называл полной нелепицей. Быть может, пытаясь отстраниться от подобных мнений, он и обзавелся одним-единственным креслом. Все это не шло ни в какое сравнение с тем впечатлением, которое оказывали четыре картины Айвазовского, висящие на темных обоях. Когда-то, слышал Андре, художник был влюблен в Италию, и гостил в Неаполе. Картины висели на разных стенах, и в какой бы комнате он ни находился, его всюду окружало таинственное одиночество с видом на тоскливые, местами тревожные морские пейзажи.
Андре никогда не пользовался возможностью приглашать домой работников, которые могли бы починить дверь или установить мебель. Для инструментов у него был определен специальный уголок, иронически украшенный неброским полотном с символом молодого итальянского коммунизма. Именно по этой теме несколько лет назад он защитил докторскую диссертацию, удостоившись лестных отзывов от группы университетских стариков. С тех пор, несмотря на молодой возраст, Андре Филлини нередко стали называть доктором, а иногда и профессором.
Единственным изъяном в окружающем его порядке и во всей этой стройности было отсутствие рабочей одежды. Он то и дело находил в своих карманах куски проволоки, канцелярский нож или маленькую отвертку. В театре или на скамье у набережной они не пригождались, но, случайно находя их в кармане во время вечерней прогулки, Андре мог покорить любую собеседницу растерянной улыбкой, что выдавало в нем мужчину с руками.
Он повесил шляпу на вешалку, зашел в ванную, снял с крючка тонкое полотенце с вафельной поверхностью и намочив, накинул его на плечи. Кондиционер стал барахлить еще с вечера, а это утро было таким же, как всегда: ему не хотелось никого приглашать домой, особенно если это посторонний человек, будь он даже мастером с золотыми конечностями.
Андре бросил на кондиционер пренебрежительный взгляд, широкими шагами пошел в другой конец комнаты и, открыв маленькую дверцу с серпом и молотом, взял инструменты. Спустя пять минут неполадка была устранена. Открыв холодильник, он достал холодный безалкогольный тоник. Часто его мучила изжога, но он не готов был признать, что в этом виноват тоник. И даже в болях в желудке получалось находить вдохновение, воплощая их в очередную историю.
Пробившись сквозь окно, лучи солнца улеглись бледно-желтым квадратом на темный ворсовый ковер. Андре вышел из душа и прошел на цыпочках в зал. Встав перед книжным шкафом, он взял одну из книг и, не выбирая ни автора, ни названия, открыл примерно в середине, затем приставил к лицу и вдохнул ее благоухающий аромат. Глаза закрылись, но стали видеть ярче и живее, чем наяву. Он делал так же, будучи ребенком, когда мысль о писательстве малым зернышком легла в его детское сердце, и созревала там изо дня в день по мере знакомства с классикой литературы. Подростком, он был уверен, что должен непременно писать, иначе какой смысл жить, если ты будешь стерт из памяти людей, как только тебя поглотит неизвестность, называемая «смерть»…
Теперь профессор потянулся за другой книгой. Она стояла на полке ребром, корешком внутрь, что показалось странным. Он взял ее под мышку и вновь сел за рабочее место. Роман был большой: на вид в нем было около пятисот страниц.
Надпись на книге:АНДРЕ ФИЛЛИНИ«В НОЧЬ, ЗАБЫТУЮ»Бестселлер по версии журнала «De Agosto»Самая трогательная, живая и искренняя историяо том, что мы зовем любовью.Манфредо Бруни.[4]Прозвучал телефонный звонок. Андре неохотно потянулся к мобильнику и, увидев, что звонит брат, взял трубку.
– Да, я слушаю, Маркус.
– Андре? Ну, наконец-то. Заставляешь маму нервничать. Я уже хотел тебя проведать.
– Ну, что там, войну объявили? – мягко спросил Андре.
– Нет…
– А что вы так переживаете? Я дома, со мной все в порядке. Обними маму и скажи, чтобы ни о чем не волновалась.
– Приедешь и обнимешь сам, – ответил Маркус.
– Хорошо, но ты сейчас обязательно ее обними.
– А почему не брал трубку?
– У меня были кое-какие дела. Ты же знаешь, я, когда заработаюсь, обо всем забываю.
– Ты хотел сказать, о родных?
– Что? Ты позвонил, чтобы пристыдить меня?
Андре убрал книгу и встал у окна.
– Ладно, ладно. Прости. Что с твоей книгой?
– Тебе это интересно? Да, ладно. Дай угадаю, тебя попросила об этом мама? – как бы шутя, произнес Андре. – «Спроси, спроси его про книгу», – проговорил он, безобидно изображая ее голос.
В трубке раздался смех.
– Когда ты изображаешь ее, твой голос звенит, как у Уитни Хьюстон[5]. Разве такой у мамы голос?
Андре тоже рассмеялся.
– Оставь это, а то за столом не о чем будет поговорить, – сказал он брату.
– Так ты не пошутил? Ты приедешь? – прозвучал радостный ответ.
– Да, Маркус, конечно же приеду.
«Мам, Андре приедет».
– Скажи, пусть приготовит моего любимого…
– Да-да, твоего любимого цыпленка парминьяну, – отозвался Маркус. – Мы как раз за месяц, предвкушая долгожданную встречу, начали купать ее в ванночках и гладко выщипали. Мам, передай-ка мне мой фартук.
– Ну все, хватит, шутник, не то мне придется проверить твой уровень греко-римской борьбы.
– Ты знаешь, я никогда не стану с тобой бороться, ты мой брат. Кстати, ты не видел мою шляпу?
– О, ты до сих пор так переживаешь о своей шляпе, будто она впрямь хороша. Эти плетеные шляпы даже на фермах не носят, а я тебя в ней видел на пляже. Лучше пусть она побудет у меня. Я переживаю за твою репутацию.
– Нашел, за что переживать. Я был на пляже всего пару раз за год.
– Все, все, не начинай рассказывать мне о своих моральных устоях. Прошлый век, – сказал Андре, подняв взгляд и встретив пронзительные и пугающие глаза Фортуны.
– Все. Приезжай. Поговорим за столом.
– Да, уже собираюсь, – он отвел взгляд от картин. – Цыпленок парминьяна. Perfetto![6]
– И не забудь про мою шляпу.
– Забудь про свою шляпу. Ужас, – сказал Андре и бросив трубку, захихикал.
«А ведь прав он, – с грустью подумал Андре. – «Давно я им не звонил. И не писал».
Глава 2Ты спрашиваешь, в каком месте
будешь покоиться после смерти?
Там, где покоятся еще не рожденные. [7]
«Годится», – произнес он тихо, взглянув на свое отражение. Костюм сидел на нем хорошо. Не отворачиваясь от зеркала, Андре дотянулся до комода, на ощупь вынул из него маленькую расческу и двумя волнами уложил слева направо короткие черные волосы. Он еще раз внимательно взглянул на себя. Мать часто ругала его за страсть ко всему черному. На этот раз он угадал, взяв из шкафа рубашку цвета кофе.
С балкона раздался громкий треск. Стеллаж, уставленный цветами, не выдержал тяжести и рухнул. Андре не любил оставлять за собой беспорядок, даже живя в одиночестве. Вернувшись к инструментам, он взял молоток, горсть гвоздей и прибил стеллаж обратно.
Ему тяжело дышалось в последние несколько недель – он курил давно и помногу, что стало сказываться на самочувствии, поэтому верхняя пуговица на рубашке была расстегнута, а галстук, столь им любимый, так и остался висеть в шкафу. Теперь надо было лишь обуться и надеть подаренные отцом старые часы фирмы «Swatch», выпущенные еще в 1985 году. На них даже сохранился «родной» кожаный ремешок. Он приподнял очки, вытер запотевшую переносицу и вновь опустил их на глаза.
Таксопарк находился за домом в нескольких шагах. Это было удобно, потому что Андре отказался от вождения, решив, что будь у него автомобиль, он бы ни за что не встретил на улице людей, ставших архетипами героев его книг.
Направляясь к стоянке такси, он завернул за угол Виа-Монте и прихватил в киоске газету. Читая ее прямо на ходу, он почти уткнулся в один из автомобилей. Это был старый Фиат с зажженным плафоном. В машине сидел упитанный таксист. Этот автомобиль и этого таксиста он видел впервые, в то время, как все остальные ему уже поднадоели. Водители, к которым он обращался, говорили всегда на одни и те же темы: футбол, женщины, еда и редкие посиделки за карточными столами или домино. Андре это раздражало. Особенно сердился он, когда они начинали задавать вопросы по сюжету нового романа, на который никогда в жизни не потратили бы ни одного евро. «На кой тогда спрашивать? Зачем интересоваться тем, от чего ты так далек, и само оно от тебя, по воле судьбы, так же весьма неблизко…»
Он внимательно оглядел машину. Под ручкой была желтая табличка с надписью «Servizio Taxi», за которой следовали цифры, означающие номер лицензии и герб с названием коммуны, от которой было получено это разрешение – Comune di Villianti-Monte. Он также заглянул в салон. Слева в углу была надпись на прейскуранте, которая отображала на четырех языках установленный тариф. Этого было достаточно, чтобы сесть в такси и по пути спокойно читать новости.
Убрав газету и подойдя к таксисту, доктор Филлини несколько раз постучал указательным пальцем по часам, дав понять, что спешит, и быстро объяснил, что ему еще необходимо заехать по пути в магазин. Шофер быстро проложил маршрут по навигатору и назвал сумму. Андре кивнул ему и сел в авто. Таксист, буквально провалившийся под собственным весом в сиденье, почесал затылок, лениво протянул короткую ручонку к ключу зажигания и завел двигатель. Автомобиль тронулся также медленно и лениво. Спустя минуту Андре не сдержался.
– Я спешу. Вы не могли бы ехать быстрее?
– Синьор, эта лошадка не так быстра, как может показаться, – водитель отвечал вежливо, даже с какой-то женственностью, он нелепо улыбался, признавая свою вину, хоть дело до этого вовсе не дошло – клиент еще ни в чем его не обвинял.
Филлини слегка опустил голову и поднял глаза так, что над линзами очков образовалась небольшая щель, в которую можно было косо поглядеть на таксиста. Их взгляды сошлись в зеркале заднего вида. Водитель тут же отвел взгляд, притворившись, будто внимательно следит за дорогой. Андре достал бумажник и протянул ему пять евро, что в полтора раза превышало сумму за предстоящий путь.
– Я живу рядом. В двух шагах от стоянки. Мы будем часто видеться. Хочу сказать вам, хоть у меня и не нет своей машины, но я люблю быструю езду. Иногда, для развлечения я езжу на специальные гоночные трассы, где можно прокатиться с ветерком. Понимаете, о чем я?
– Кажется, понимаю, – пролепетал водитель.
– Простите, я забыл спросить, как вас зовут.
– Пустяшный пустяк, – задыхаясь, произнес таксист. – Меня зовут Морено. Ох и жара, да? – Он вытер ладошкой пот и растер его по рулю.
– Морено, мы еле ползем, – сказал Андре, с трудом оторвав глаза от слов заголовка газеты «Новости культуры».
– Ах да! Простите… Понимаете ли, история-то долгая. Но я постараюсь не тянуть ее слишком сильно, чтобы вас не утомить. Было мне тогда не больше семнадцати лет. Отец-то мой, как и вы, любил быструю езду. Фух, какая жара… Мы, значит, возвращались всей семьей из-за города. Ой… Не оттуда я начал. Моя сестра учится на вокальном. И что-то она в тот день распелась. Громко распелась. Сама в наушниках, нас не слышит. Отец как раз тогда вышел на обгон. Обогнул фуру, за рулем которой был такой же лихач. Надо же было ему повернуться и приказать сестре, ой, то есть дочери, замолчать в ту самую минуту… – Морено замолчал, затем, кашлянув, продолжил. – В нас влетал мото… мотоциклист, представляете!
Таксист поглядел в зеркало, надеясь увидеть в глазах Андре сочувствие или участие, но клиент был далек от темы разговора. «Или монолога», – подумал Морено.
Филлини уже давно его не слушал. Он внимательно читал газету. В левом углу, обтекаемый текстом, был изображен памятник Джакомо Дзанелле[8], который Андре помнил еще с детства. Памятник находится в Виченце, нагоняя на прохожих тоску своей болезненной и отчужденной гримасой. Ему уделили в газете целую полосу в честь двухсотлетнего юбилея. Профессор внимательно прочитал статью, после чего одна мысль яркой искрой блеснула в его уме: «Мой славный друг, мой добрый приятель, Джакомо, ты вечен, как твои труды… я жадно завидую тебе…»
Он перевернул страницу и буквально замер. В углу было маленькое фото его старого друга, писателя Эцио Мартино. На фото лицо его было покрыто белой щетиной, глаза совершенно пусты, и весь он был какой-то неузнаваемый, такой, будто кожа с его лица бессильно сползла вниз, неспособная больше умерять отчаянную озлобленность. На руках Эцио были наручники, и все фото было исполосовано решеткой, по ту сторону которой сидел когда-то популярный, любимый критиками писатель и сценарист. Строчкой выше была кричащая надпись, из которой Андре бросилась в глаза фраза «арестован за убийство». Он снял очки, дрожащими пальцами протер их и, надев снова, прочитал более вдумчиво. Надпись звучала все так же неумолимо.
Он нащупал в кармане телефон, и, вынув его, заметил, как дрожат руки. «Что… что я ему скажу?» – прошептал себе Андре, – «Постой, откуда у него телефон?.. его наверно уже давно изъяли».
Глаза опять нехотя опустились на фото. Он не хотел верить. Не мог. Бегло пробежав по короткой статье, он выяснил, что это была авария, и все еще не мог поверить, что сказанное может быть правдой.
«Его жена, наверно, в шоке от этой новости… Надо навестить Иларию. Вдруг ей нужна помощь…»
Он выглянул в окно. Мелькали магазины. Солнечные зайчики перебегали от одного автомобиля к другому, перескакивали тротуары и молнией отражались в стеклянных витринах. Люди были, как манекены: все до единого разодетые в костюмы, они деловито шагали с телефонами, прижатыми к ушам. Их тени сюрреалистично сливались в толщи стен и редкий, меж мощеных дорог, асфальт.
За окном сменялись выцветшие бледно-желтые фасады домов, усыпанные розами и геранями стены и балконы, увитые виноградом арки: на лучах солнца все вступало в игру света и тени. Малые фонтаны журчали, струясь водой, в которой беззаботно плескались дети. Ветер, пронизывал узкие улочки, а в затененных пролетах словно открывались двери в иной мир. В этих незначительных двориках ничто не замерло: все утаенное продолжало вплетаться в быт простых жителей. Всякий раз, когда над Монблан восходило солнце, улицы наполнялись не только светом, но и новым толкованием.
За очередным рекламным щитом мелькнула кишащая людьми рыночная площадь.
– Остановите машину! – вскрикнул Андре. – Остановите, приехали.
– Но… синьор, адрес был др…
– Вот, возьмите это, – он дал таксисту денег за ожидание и вышел из машины. – Ждите меня здесь. Я скоро вернусь.
Морено не успел ничего ответить. Выскочив из машины, его клиент поспешил сквозь многолюдный поток туристов, нахлынувших пчелиным роем на дешевые антикварные лавки. Всюду слышались голоса французов и немцев, которые демонстративно говорили на своих языках, пренебрегая привычным для иностранцев английским. Андре взглянул на часы. Стрелка наползла на самую верхнюю точку циферблата. В кармане зазвонил телефон. Он с неохотой вынул его и посмотрел на экран. Контакт, когда-то записанный, как «Эмилиа Сартори», а спустя два года, «Эмми», ныне превратился в три пока еще не канувшие в Лету буквы «Эм. С.», от которых веяло холодом. Дай волю своим чувствам, он мог бы бросить телефон в приоткрытое окно и забыть о нем, или, скорее, о ней, но… это было недосягаемо, сверх всего, на что он был тогда способен. Он сбросил звонок, но не телефон. В телефоне все жила слепая надежда.
Солнце начинало сильно припекать. Чувствовалось, как во вспотевшей ладони намокает газетный лист. Он остановился и оглянулся. Рядом со статуей плачущего ангела, крылья которого тяжело висели и, будто даже готовы были обвалиться с плеч, дрожащим голосом пел старик. Его плач разносился по площади и утопал в толпе поглощенных заботами людей. Никому не было до него дела.
Некоторые слова профессор Филлини уже где-то слышал…
«Скорбные элегии!» – вспомнил он, – «Не полагай, что, придя чужестранцем в город великий, будешь в народной толпе ты никому не знаком…» – звучало из уст старика.
Он был похож на бездомного, и, скорее всего, таковым и являлся. На нем были выбеленные от долгих лет штаны и тоненькая маечка, которая почти не в силах была скрывать его наготу.
Андре слишком спешил. Ему некогда было слушать этот одновременно прекрасный и чудовищный вопль плачущей души старика, который лился, затмевая одинокой болью жаркий суматошный день. На эмоции не было времени. Он вновь взглянул на часы. 12.05. Песня закончилась очень кстати. Он сунул руку в карман, достал бумажник и, даже не сосчитав, вложил внутрь своего пиджака несколько купюр. Старик сразу обратил на него внимание. Он с надеждой заглянул в узкие темные глаза, полные нежности и сочувствия. Андре подошел к старику, снял с себя пиджак и накинул его на плечи бездомного.
– Возьмите. Это хороший пиджак. Совсем новый. И еще… загляните в карман, может, что-то найдете.
Пиджак свалился с плеч старика. Он продолжал смотреть вслед незнакомца, даже когда тот исчез за домами, долго сидел, глядя на пиджак, затем поднял его, похлопал по карманам и, достав их содержимое, оцепенел. Старик сунул все обратно в карман, встал и тяжело поплелся сквозь ряды чужестранцев.
Пройдя через узкий двор, заросший плющом, Филлини вышел к дому Эцио Мартино. Сердце стало биться чаще, чем обычно и как-то не в такт…. Он подошел к двери, секунду подождал, собравшись с духом, и постучал. Спустя время он постучал снова, но никто так и не отворил. Приложив ухо к двери, но так ничего и не услышав, ему пришлось вернуться. Он шел той же дорогой и скоро оказался на рыночной площади, однако площадь уже была почти пуста. Под статуей ангела тоже никого не было.
– Куда все подевались? – спросил Андре одного из торговцев, который побоялся оставить товар и уйти со всеми.
– Там мужчина бросился вниз. Все так и хотят поглазеть. С ума сошли! – говорил темпераментный торговец, быстро собирая лавку. – Средь бела дня… где такое видано. И не нашел ведь другого места. Выбрал самое людное.
