скачать книгу бесплатно
– А вместе со мной пол-Украины, да?
Наконец, выхожу в коридор. Ищу взглядом ботинки. Они светло-желтые, выделяющиеся, но проблема в том, что у большинства чехов такие же. Мода – читай наоборот – заканчивается в гардеробной адом.
– Не знал, что твои друзья ненавидят русских, – говорю вышедшей следом Кристе.
– Русские все ненавидят, – Радо маячит в дверном проеме.
Хочу уточнить: русских или русские? Кто объект ненависти? Но лучше смолчать и зашнуровать ботинки. Куски черной грязи с подошвы падают на линолеум. Теперь надо отыскать куртку. На коридорной вешалке ее нет.
– Криста, где моя куртка?
– Кухня.
Расшнуровывать ботинки не хочется. И разносить грязь по квартире тоже.
– Принеси мне ее, пожалуйста.
Она не двигается. А та девушка, с которой мы познакомились у телефонной будки в Чехии, наверняка помогла бы – я уверен. Зато теперь ясно, почему я не люблю чехов. Проблема – в чешских сказках. Даже японские фильмы ужасов не издевались над моей психикой столь изощренно.
– Хорошо, как настоящий русский, я пройду сам. Правда, без танков.
Иду на кухню. Грязь разлетается по коридору. Куртка брошена на кособокий стул. Беру, разворачиваюсь, чтобы уйти. В дверном проеме, очерченном грязно-бежевой рамой, скалится Радо:
– Русских все ненавидят.
Вот теперь ясно, конкретно, без недомолвок. Молча хочу выйти, но Радо загородил проход. Нос-флюгер рождает желание ударить; так, чтобы в кровь, так, чтобы в хруст.
– Стоп! – Радо кладет мне руку на грудь. Ногти у него сломанные, черные, хотя сам он важный, самоуверенный, крепкий в воззрениях.
Нельзя реагировать. Нужно изображать апостола, жаждущего вырваться из несовершенного мира двухкомнатной квартиры с видом на Владимирскую горку. Но не получается.
– Съеби на хуй отсюда! – цежу я.
– Вадим! – вскрикивает из-за Радо Криста.
– Что Вадим?!
Пятерня импульсивно тянется к Радо, но в последний момент я сдерживаюсь и лишь касаюсь его лица. Лучше бы ударил – больнее, но не так позорно.
Лицо Радо, твердое, гладкое, как слоновая кость, бледнеет. Он медленно выбрасывает кулак. Боец из него сомнительный; такие вещи, если занимался единоборствами, понимаешь сразу, на клеточном уровне. Уворачиваюсь, и Радо подается вперед, будто нос-флюгер сместил центр тяжести. Развернув стопу, как учили в душном, сыром зале «Спартак», вкладываюсь весь в должок возвращающий, смачный удар. Радо хлюпает и отлетает назад.
Криста орет по-чешски, зовет Миро. Лицо у того растерянное, отутюженное испугом. Сзади ахают девушки. Радо стонет в проходе. Хватаю стул, на котором еще недавно висела куртка, вдавливая шероховатые, липкие доски в ладони.
– Пошли на хуй отсюда!
Взмахиваю несколько раз, для убедительности. На почерневших паркетных досках выделяется пятно крови. К Миро подходит Карел, говорит ему несколько фраз по-чешски.
– Дайте пройти!
Миро делает шаг вперед. Взмахиваю стулом. Миро отходит назад. Примитивная механика боя. Как в детской игре, где поле картонное, а вместо бойцов – фишки. Карел держится сзади.
– Уйдите на хуй с прохода!
Похоже на отступление мафиози, выбирающегося из полицейского оцепления. Мне бы еще заложника. Вцепившись в стул, делаю несколько пружинистых, боязливых шагов.
– Вадим, все хорошо. Ты иди, – говорит Криста и улыбается.
Привычное выражение ее лица расслабляет. Из-за чего полыхали гневом? Сразу не вспомнить. Миро и Карел расступаются. Даю передышку нервам, мускулам. Хочу выйти и не замечаю, как полусидящий-полулежащий Радо бьет меня снизу по яйцам.
Стул вываливается из рук. Перед глазами разлетаются огненные мушки, точно головешку в костер бросили. Но и через них видно, как равнодушный Карел вдруг искажает лицо в гримасе кровожадного божка и по-муайтаевски – тайские боксеры занимались, отделенные от нас сеткой, и я помню, как их тренер, психанув, сломал нос одному прыщавому дылде, – с локтя, бьет меня, в челюсть. Не смажь он удар, и я бы потерял сознание от болевого шока, а так падаю, распластываясь на полу.
Руки – хочу закрыть голову от ударов – бездвижны. Что-то липкое упирается в шею, на поясницу наваливается тяжесть. Боль есть, но нет страха. Потому что страх всегда намертво спаян с неизвестностью. А здесь все предельно ясно. И мозг – боксерская привычка – продолжает оценивать ситуацию. Но и на ринге случался момент, когда пропускал удар, голова наполнялась звоном, и все рушилось, осыпалось.
Меня трамбуют тычками, и, несмотря на усиление женского крика – девушки, вопреки наследию чекисток и амазонок, должны быть милосердны, – частота их не спадает.
Вскрикиваю, пробую умолять, похожий на рыбу, прижатую к разделочной доске. Не успокаиваются. И кто-то жирной тряпкой затыкает мне рот. Возможно, развернись я к ним лицом – они бы увидели, что бьют человека, с которым час, два назад выпивали, говорили о Бирхоффе, «Kiss» и Поборски. С тех пор ничего не изменилось: этот человек не убивал детей, не взрывал церквей, чтобы его прессовали так, словно хотели забить до смерти.
В тринадцать лет, в бухте Казачьей я попал в морскую воронку, увидел Страх: в черном костюме, с беззубым пламенеющим ртом, из которого смердело чем-то вроде кошачьего корма, распахнутым так, будто он хотел засосать меня. И когда отец, подплыв, схватил меня под руки, потащив прочь, Страх клокотал, бесновался, теряя добычу. А я мысленно говорил ему: «Будь ты проклят, прощай!»
Но вот он вернулся. И я боюсь этой дурно пахнущей твари. Удары стихают. Стук, скрип, больше нервозности в голосах, но затем – радостное оживление, русская и чешская речь.
13
Если бы я знал, что путешествие в Киев закончится вот так, по-омоновски, мордой в пол – приехал бы? Рисковал бы? Или собирался, как на сафари, где все включено, кроме смерти?
Но даже если она случится, вдруг, то все равно, до самого последнего момента, не поверишь, что она здесь, что с тобой. Верующим легче – они знают: это начало. Впрочем, и проблематичнее тоже: что если жил не достойно и не заслужил итог?
Верю в жизнь, сейчас и всегда, не потому, что влюблен или привязан, а потому, что не способен по-человечески изъяснить смерть.
– Привет, чего так долго? – голос в коридоре кажется знакомым.
Отвечая, Миро – или кто-то другой? – переходит на чешский. Его нервно, эмоционально перебивают девушки. Знакомый голос, взволнованный, взвинченный, все равно отвечает по-русски, будто не в силах контролировать себя.
– Да? Где?
– Кухня.
Громкие шаги, почти топот. Вскрик:
– Зденка, Карел, слезьте с него!
– Нет! – Карел с его пудовыми кулаками и монументальным спокойствием мог бы изображать Франкенштейна; подкормить, загримировать – и порядок.
– Он махал стул.
– Психо!
– Но держать его… – гость переходит на чешский.
Он спорит так рьяно, что рискует закончить, как я. Один, два, три тротиловых слова – и бабах неизбежен. Здесь все мирные, все сознательные, – изначально ведь так подразумевалось, да? – но зашлакованные агрессией. И кровь отравлена глупостью.
Нога Зденки елозит по моей шее, дергает голову, и, тряпка, затыкавшая рот, выпадает. Сначала я думаю завопить так, чтобы позавидовал Видоплясов, но импульсивного паникера во мне нокаутирует прагматичный боксер: «Заори – и они начнут избивать тебя еще яростнее. Просто говори. Говори внятно!».
– Слушайте, чехи, – глупое обращение, хотя в подобных условиях какое может сгодиться? – я пришел к Кристе, мы…
– Заткнись! – Карел забивает тряпку обратно.
– Вадим?!
Вздрагиваю. Оказывается, в Страхе, как в Чужом, жил кто-то еще, и вот он прорвался наружу, устроив сюрреалистический вывих сознания. А иначе ли может быть такое?
– Вадим?! Межуев?!
– Игорь?
– Это ты? Карел, слезь с него!
– Нет, – голос Карела спокойный, размеренный, как и он сам.
– Что значит нет, Карел?
– Русский ударил Радо.
– Сука! – слышится из соседней комнаты. Наверное, я сломал ему нос.
– Вадим, да что случилось?
– Я пригласила, – спасибо за важное разъяснение, Криста.
– Кого? Вадима?
– Да. Он бил Радо.
– Вадим, ты ебанулся? – Голос Игоря вибрирует, как работающий трансформатор.
– Это он полез, Игорь! Они ебнулись! Русские, Евромайдан…
– А!
– Убил Чехию! – вставляет Миро.
– Чехию, какую, блядь, Чехию? Кого я убил?
Тычок под ребра. От боли и непонимания мне хочется плакать.
– Хватит его бить!
– Слушайте, я никого не…
– Заткнись!
– Хватит!
– Нет!
– Да!
– Нет!
– Блядь, слезь с него на хер!
Слышится шум. Давление на поясницу уменьшается. Похоже, Карел упал на паркетные доски.
– Вадик, вставай!
Хочу подняться, но правая нога онемела. Игорь рывком помогает мне встать.
Стоим друг напротив друга. Игорь пополнел, посерьезнел, точно из помощника переквалифицировался непосредственно в депутата. И бородка почему-то не светлая, а рыжая, но взгляд глубоко посаженных глаз – ресницы настолько белесые, что кажется, будто их нет – по-прежнему удивленный, растерянный. Он смотрел так в университете, и те, кто не знали его, думали, что перед ними дурачок. И тут дурачок начинал задавать вопросы.
Да, это он, а не вывих сознания. Хотя все логично: работает на пражскую фирму, значит, его друзья-коллеги – чехи. Жаль, что такие. Но как же я рад его видеть!
– Ну, ты даешь, – выдыхает Игорь, и мы отходит вглубь кухни, к окну.
Поворачиваемся к чехам. Впереди – злой Миро и удивленный Павел. Карел поднимается с пола. Зденка равнодушно потирает запястье. Криста, похоже, что в первый раз не улыбается.
– Так, спокойно, – Игорь миролюбиво поднимает руки, – давайте сядем, поговорим…
© П. Беседин, 2014
Галина Вдовиченко
Пiнзель у Луврi
(Уривок з роману «Іншi пiв'яблука»)
Готельчик на вулицi Мубеж, по-европейському компактний та чистенький, нагадував iграшкову вежку з кiлькох поверхiв-кубикiв, поставлених один на один. У невеличкому вестибюлi все було поруч – стiйка-реестрацiя, сходи вгору, столики за рогом. Лiтня панi зi зморшкуватою шкiрою на обличчi та руках, iз сиво-чорними дрiбними, «сiль з перцем», кучериками по-домашньому всмiхнулася й подала ключ-картку. «Снiданок – тут, мадам, – показала в закуток вестибюлю, на чотири столики. – Вiд сьомоi до пiв на десяту, будь ласка, – додала ще й крихiтну листiвку з годинами снiданку. – Нашi круасани – найсмачнiшi в кварталi».
Що ж це буде, коли весь готельчик одночасно спуститься до маленьких столикiв за кавою з круасанами? Галя подумала про це, а вголос лише подякувала. Вона не дуже впевнено говорила французькою, хоч вивчала ii на курсах кiлька рокiв тому перед першою подорожжю до Парижа.
На рипучих кручених сходах з червоного дерева заледве могли б розминутися двое людей. І кiмнатка на другому поверсi видалася маленькою-маленькою, з непропорцiйно великим лiжком, воно заповнювало собою майже весь простiр, хоч, коли подумати, то чого ще треба подорожньому короткоi паризькоi ночi, крiм душу та лiжка. Навiть телевiзор пiд стелею в кутку був зайвий.
Прочинила вiкно, згадавши рекламний рядочок iз сайту готелю: «Вiкна вiдчиняються» (виходить, може бути й навпаки). Листопадова вечiрня прохолода дихнула в обличчя.
Наляканий голуб спурхнув i сiв на крiплення вертикальноi вивiски з назвою готелю, наче хотiв дочекатися, коли ж можна буде повернутися на пiдвiконня. Галя вихилилася з вiкна. На обидва боки вiд входу в готель розбiгалася вузька вулиця, всi будинки мали шiсть поверхiв, на третiх та шостих поверхах по кiлька вiкон виходило на довгi балкони, заквiтчанi пеларгонiею. Квiти не зважали на той незаперечний факт, що осiнь добiгае кiнця, вони тут ряснiли всюди: на тротуарах перед крамницями, на металевих огорожах вуличних кафе, спадали барвистими оберемками з пiдвiконь. На рiвнi неба – самi мансарди, i жодна з них не подiбна до Луiзиноi, що мае широкий та високий фiгурний картуш з вiкном-iлюмiнатором, роздiленим навпiл, за яким ховаеться крихiтна квартирка подруги. Цю вулицю перед очима оповивае бентежний запах чужоi привабливостi, навiть iз заплющеними очима можна впевнено сказати: «Нi, це не Львiв, це iнше мiсто».
У вiкнах, не запнутих фiранками, м'яко свiтилися настiльнi лампи й ковзали тiнi, нiкого не хвилювало, що iх можуть бачити, що хтось з вiкна навпроти спостерiгае, як вони ходять, iдять, наближаються до вiкон…
Нiкуди не йти, не полишати крихiтного кубельця, замовити сюди iхнi круасани, дивитися у вiкно й нiчогiсiнько не робити.
