Абортарий

А матроны со зверскими лицами сидели и молча потряхивали подбородками.

***

– Мы не требуем от тебя многого, – заверяла зобастая. – Мы вообще от тебя ничего не требуем. А лишь просим. Просим одного – будь мужчиной. Единственное, что ждет от тебя женский мир. Быть настоящим и достойным мужчиной. Справишься?

С каверзной ухмылкой уставилась на меня. Я кое-как кивнул.

– Вот и замечательно, – оскалилась зобастая. – Помни, ради того, чтобы ты жил, погибло много женщин. Нет-нет, твоей вины тут нет. Почти что нет. Так вышло волею обстоятельств. Но лучше помни об этом. Хорошенько помни. Особенно когда надумаешь провернуть какую-нибудь глупость.

***

Выговорившись, зобной клуше захотелось узнать, муркну ли я что-нибудь в свое оправдание.

Сомневаюсь, что она ждала какую-нибудь историческую, знаменательную фразу. То, что потом из уст в уста будут передавать моему сыну, сыну сына и так далее, назидательно поднимая палец, ведь сказал это не просто очередной увалень с яйцами, а сам Андрей IV Жертвенный.

Матроны со зверскими лицами строго и угрюмо уставились на меня. Их подбородки перестали согласно потряхиваться. Они ждали. Тишина была гнетущей и очень неловкой.

Они смотрели на меня так, словно еще секунда – и общим залпом прыснут ядом. Или даже еще хуже – поднимут свои квадратные зады, обнажат их и мощными мускусными струями, наподобие бобров, собьют меня со стула и повергнут в позорное бегство.

Весь мокрый и задерганный, я смог выдавить лишь один вопрос, что упорно крутился в голове.

И я его выдавил:

– А вы знаете, как в стае гиен определить главную?

В зале долго молча и огорченно переглядывались.

***

Маму я заметил не сразу. Она сидела в стороне, якобы давая понять, что не имеет никакого отношения к этому разгулу климактеричных клуш. Соответственно, и защищать меня не удосужилась.

Кем она была там? Посторонним наблюдателем расправы над мужчиной.

Обидно, знаете ли.

Каждый раз, когда я оборачивался к ней, мои глаза молили о помощи. Что еще можно ждать желторотому птенцу от собственной матери? А она лишь то и делала, что быстро опускала взгляд, трогала браслеты, рассеяно разглядывала пол, туфли, ногти. Выглядела, как человек в очереди.

Едва сдерживался, чтобы не закричать: «Мама, посмотри на меня! Я же твой сын! Почему ты не со мной? Почему ты с ними?»

***

Так или иначе, у меня выпала возможность пообщаться с мамой. Исповедью, впрочем, это назвать трудно. Она заявилась в гости на мой день рождения.

Я тогда закрылся в комнате с Чаком, не желая выслушивать лицемерные поздравления от совершенно незнакомых девиц. Они огромной свалкой тел торчали внизу и ждали подходящего повода, чтобы покрутить ягодицами передо мной. Обычная практика.

Кто-то постучал в дверь. Я гаркнул, что хочу побыть один. Тогда она подала голос.

– Это я, – сказала приглушенно.

И все. Дыхание перехватило. Я понял или, скорее, почувствовал, что этот голос принадлежит матери. Я ведь никогда не слышал его. Не знал интонаций его гнева, его радости, его смеха. Материнский голос был чем-то с области фантастики. С равным успехом я мог сравнивать ее голос с чириканьем дельфина.

Но я сразу узнал его.

Голос звучал так, будто она отлучилась на полчаса – сходила за хлебом или встретилась с подружками. И вот вернулась домой.

Взволнованный, дрожащий, я открыл дверь. Она была в свитере, а поверх жилетка, отороченная мехом. Март выдался морозным.

– Здравствуй, – взглянула, мельком улыбнулась и тут же опустила глаза. От нее веяло свежестью и умопомрачительными духами.

– Здравствуй, – прохрипел я. Прочистил горло. Слова разваливались на вязкие слюнные куски и прятались за десна. Сглотнул раз, сглотнул два.

Встревоженно застрекотал Чак. Он всегда нервничал, когда нарушали наше с ним уединение. Достаточно нелюдимый попугай. Интересно, как он там сейчас.

Мама стояла у порога, смущенно краснела. Я стоял у двери, неловко переминался. И все не знал, за что зацепиться взглядом.

– Можно в гости? – тихо выдавила.

Что, скажите на милость, она ожидала услышать? Что, туши? Что я молча захлопну перед ее носом дверь? Или что разревусь от счастья, накинусь обнимать и расцеловывать?

Глупо все так. Гадко и глупо.

***

Теперь я понимаю гиеновидных собак. Встретившись на границе своих территорий, они ничего другого не придумывают, кроме как начать копать землю.

Так они выясняют отношения. Копанием земли под лапами.

***

Я незадачливо посторонился. Мама осторожно, будто боясь наступить на грязь, зашла в комнату. И тут же попросила открыть окно, проветрить.

– Затхло здесь, – скривилась. – Живешь, как в конуре какой-то.

И тут с меня спало все очарование. Передо мной была обыкновенная возрастная самка – придирчивая, капризная, и, скорее всего, глупая. Как сибирский валенок.

Тот факт, что она забеременела, причем, насильственно, а затем невообразимым образом родила меня – не делает ее особенной. Вместо нее могла быть другая, кто угодно, любая самка. Никто из нас ведь матерей не выбирает. Приходится довольствоваться тем, что выпадает. Кому-то везет, кому-то не очень. Не все поголовно самки обязаны иметь в своем наследственном пакете выраженные материнские чувства. Инстинктом по умолчанию быть матерью не является. Быть может, он наращивается, как мускулатура. Быть может, это то, к чему есть подспудное желание и стремление.

Я не имею права винить мать в чем-либо. Это как винить солнце, что оно греет холоднее, чем хотелось бы.

То, что она моя мать – не делает ее особенной.

Или все же делает?

***

Я послушно открыл окно. Повеяло холодком. Чак шумно бегал по жердочке и недовольно стрекотал. Если б мог, я делал бы то же самое.

Мама скромно села на кровать. Щепетильно, с краю, но все же. Никому из женщин еще этого не удавалось. Не то чтобы они сильно стремились, просто моя комната всегда была закрыта для гостей.

Я остался стоять возле окна, слегка лишь подперев тело подоконником. Между нами было расстояние в несколько метров. Как между незнакомцами. Которые может даже немножко остерегаются друг друга, немножко не знают, как себя вести. И немножко жалеют, что вообще возникла данная ситуация.

– Как ты?

Этот вопрос прозвучал, как насмешка. Хотя насмешкой он не был. Будто ей и так невдомек, как я и чем занимаюсь.

Шикарно, мама. Мастурбирую исправно, пробирки заполняю по нормативам – до десяти в день. Жалоб не поступало. Мог бы и больше, наверно, но совсем изотру член в труху. Смотрю передачи про животных, их у меня завались. Не животных, конечно, а передач. Из животных вот только этот. Знакомься, попугай Чак. Любитель огурцов и нелюбитель гостей. Мне нравится за ним ухаживать. Он ведь маленький самец, а с нами по-другому никак – ухаживать надо, убирать и подтирать. Сам я иногда спускаюсь вниз, чтобы возбудиться или поесть. Девушки хоть и обнаглевшие, постоянно дразнят, но из жалости кормят. Совсем редко выбираюсь из острова, прогуливаюсь по городу. Но мне противно там долго находиться – огромное скопление все тех же девиц плохо сказывается на моем психологическом здоровье. А мне же ни к чему стрессовые факторы – сперма должна быть чистой, как святая вода. И к тому же в городе хватает троещинок, которым ничего не стоит меня обидеть. Охранницы могут и не успеть. Вот так вот я живу-поживаю, добра наживаю.

– Нормально, – ответил. Как можно беспечней. И замолчал.

Что еще я мог сказать этой женщине, туши?

***

– Не хочешь со мной говорить? – заискивающе спросила мама.

– Я не знаю, о чем говорить.

– Что ж, я тебя понимаю, – с ноткой обиды в голосе сказала мама. Затем, сглотнув, потупившись, продолжила: – Но попробуй и ты меня понять. Когда меня оплодотворили, я была не в себе от ярости. Ты представить себе не можешь, какое это немыслимое посягательство на свободу. А спустя неделю, когда я узнала, что плод мужской – я думала, что с ума сойду. Моя жизнь была на волоске. И в любую секунду могла оборваться. Я была словно в кошмарном трансе. Несколько раз порывалась покончить с собой, но вовремя спасали. И так – день за днем. Час за часом. Минута за минутой. Я ждала, когда умру. И все. Ни о чем другом и думать не могла. Стоило где-то в животе кольнуть, где-то заболеть – я покрывалась ледяным потом, панически проверяла себя, боясь увидеть на пальцах кровь. Так шло время. А я не умирала. Я продолжала ненавидеть плод, то, что ношу под сердцем. Ненавидела, как только можно ненавидеть своего заклятого врага. Своего убийцу, который вот тут, рядом, но до него никак не добраться. Я пришла в себя, когда живот округлился. Когда плод – ты – начал подавать признаки жизни. Ты дергал ножкой. И ты не убивал меня. Пожалел. И затем я родила. Я никак не могла осознать, что все закончилось. Закончилось, а я все еще жива. Что девять месяцев сущего ада позади. Я освобождена. Я помилована. Как же я была тебе благодарна.

– Пожалуйста, – невольно вырвалось у меня, сквозь слипшиеся губы.

– Пожалуйста? – удивленно глянула мама. Ее рот скривился зигзагом, подбородком пробежала дрожь.

Мама заплакала.

Для меня этот звук был еще фантастичней, чем кваканье доминиканской квакши.

Часть четырнадцатая. Толстый филей

***

Не хочу показаться хвастуном, но асоциальные поступки в нашей семье совершаются с завидной регулярностью. И они зачастую приводят к самым радикальным изменениям. Ну а зачем они нужны тогда, верно?

Привет, замороженные тушки!

Если б не маниакальное стремление деда к всевластию, ему б не отколупнули часть головы.

Если б не отцовские бойцовские замашки, ради самоутверждения, его б не превратили в рыхлый кровавый бифштекс.

А что касается меня, то я не в одно мгновение стал убийцей. Я начал с малого. Для затравки – угнал велосипед.

***

То, что я расскажу дальше, случилось после того, как я узнал о смерти мамы.

Периодически я удостаивался выгулов за пределы острова. Не буду утверждать однозначно, кто кого выгуливал – я охранниц, или они меня. Со стороны все же, думаю, это выглядело роскошно – Андрей IV Мозолистый со свитой дауниц.

Определенно помню, был погожий апрельский вечер. Я еще не окончательно продрог, но собирался. Прохаживался по тропам сквера, что возле красного корпуса университета. Он, кстати, красным был всегда. Еще даже до Великой Бабуинизации. Оказывается, раньше тоже существовали чудаки, желающие видеть здания пестрыми.

В парке болтались стайки девах. На меня они обращали внимания не больше, чем на белок, спускающихся со стволов. Некоторые провожали небрежными взглядами. Возможно, раньше так поглядывали на мерзкого бомжа.

Что на меня нашло, трудно сказать. Активировались пагубные гены. Взыграл самцовый атавизм. Гормоны вспенились. Обидно стало за судьбинушку.

Одним словом – я вдруг схватил чей-то припаркованный велосипед и угнал прочь.

Таким значится в истории мой первый асоциальный поступок.

***

Уже темнело. Я долго и безмятежно катался по улицам. Ветер свежо обдувал лицо. Разгоряченный и взмокший, я заприметил авто, припаркованное в арке между домами. Додж вайпер. Мощный спортивный автомобиль, который в качестве топлива использует переваренные природой останки давно вымерших животных.

Нет, туши, еще давнее вымерших, чем мужчины.

Меня разобрало любопытство. Я слез с велика и протиснулся между машиной и кирпичной стеной арки. За аркой притаился крохотный дворик. Весь в черных голых деревьях, с припаркованным десятком электромобилей, тихий и безлюдный. Почти безлюдный. На скамейке сидела молодая барышня и курила. Все ее внимание приковал процесс, которым усердно занимались неподалеку собаки. Они спаривались.

Я вздохнул. Никуда от этого не деться.

Мир непрестанно следовал библейским заветам – плодиться и размножаться.

Похоже, только меня одного это не коснулось.

***

Раз уж я затронул это тему. Не хочу, чтобы у вас, туши, остались даже малейшие пробелы в образовании.

Библия. Еще каких-то полвека назад считалась самой популярной книгой всех времен. Она объемна, как живот беременной, и написана еще в ту пору, когда ни предпоссылок к Великой Бабуинизации не было, ни самого Киева. Кем она написана, не выяснено, но то, что мужчины приложили к этому руку, сомневаться не приходится.

Она содержит большое количество нравоучительных историй, главный посыл которых заключается в воспитании человеческих чувств. Руководство к тому, как человеку не скатиться в животное состояние. А в награду за это он получит почти то же времяпрепровождение, что было у моего деда – Андрея II Шуршащего. С той лишь незначительной разницей, что последователь Библии заполучит рай только после того, как превратится в удобрение для почвы.

Есть мнение, что эту самую Библию писали мужчины, недалеко ушедшие в своем досуге от дедовых развлечений. И их можно понять. Мужчин на планете всегда было слишком много. И тех, что попроще, требовалось устыдить жить на полную катушку. Ведь кому интересна непрерывная и бесконтрольная конкуренция?

В Библии сказано, что ее приверженцы, так называемые христиане, обязывались сознательно лишать себя плотских утех, поеданию вкусной пищи и желанию кому-нибудь навредить. Не в последнюю очередь потому, что просто не могли себе этого позволить. А ощущение, что лишения не напрасны, а крайне нужны и окупятся сторицей – что может быть блаженней.

Христиане и вправду полагали, что человек – не продвинутое социальное животное, а душа, закованная во временную телесную оболочку. И, удобрив почву временной телесной оболочкой, душа воспаряет. В рай, если вела себя прилично, в ад – если нет.

Разве это не чудо?

***

Мне кажется, я почти понял, почему Библия получила в древности такую сногсшибательную популярность. А все дело наверняка было в остром чувстве стыда. Его прививали умышленно, с нажимом и знанием человеческой натуры. Этим занимались откормленные, грамотные и хитрые мужички – чтобы бедные не высовывались, не лезли вверх, а сидели в своих конурах и довольствовались коркой хлеба. Чтобы стыдились, что могут чем-то походить на животных.

Ведь у животных днем с огнем не отыскать стыда проявления собственной сексуальности. Раньше, взять хотя бы времена прадеда, порицались необычные сексуальные практики, использовался аргумент об их противоестественности и ненормальности.

Это более чем удивительно. Ведь невинные животные вполне естественным образом выделывают друг с другом такие вещи, от упоминания которых люди прошлого краснели, а то и бледнели. И, с другой стороны, если противоестественное дурно, следовательно похвальным следует признать как раз «животное» поведение.

Такой вот каламбур получается.

***

В тот вечер, подойдя ближе, я заметил, что девушка сидела по-турецки, подложив под себя ноги, и вдумчиво затягивалась. В сумерках я с трудом различал ее очертания. В глаза бросалась темная шевелюра, взъерошенная, сумбурная, с резвым пучком на затылке. Будто на голове у нее примостился дикобраз.

В некоторых окнах горел свет. Иногда открывали и закрывали окна. Доносились девичьи возгласы. С первого этажа, где-то прямо за спиной, периодически раздавались короткие и отборные маты писклявого оттенка. Наверно, малолетнее чучело проигрывало в видеоигре.

Тем временем собаки предавались утехам. Пес тихонько наяривал, задние лапы дрожали, но сам он выглядел немного закомплексованным. Самка же смирно стояла, чуть раскорячившись, иногда едва слышно поскуливала, задирая к партнеру голову. То ли желая цапнуть за нос, то ли просто поглядеть на его сосредоточенную морду.

– Романтика, – меланхолично заметила девушка.

– И средство от охлаждения, – ответил с улыбкой.

– Близость греет.

– Аж завидно, – незадачливо пошутил.

Она посмотрела на меня. Сногсшибательной красавицей она не была, но и ощущения дрожи в коленках не вызывала.

– Что, тоже так хочется? – спросила, хмыкнув. И запустила в мое направление клубок дыма.

Я отодвинулся. Сделал вид, что сущие пустяки – травить единственного мужчину токсичными испарениями.

Пес не сбавлял темп. Природная скромность сочеталась в нем с холодным профессионализмом заправского трахаря. Он будто нервозно пританцовывал, но, видимо, больше для создания эффекта. И сучка тоже немного задвигалась в такт.

Прохладно все же на улице.

– Уже перехотелось, – уклончиво сказал.

Барышня с презрительной миной покивала головой. Я присел на скамейку. За ухом у нее была большая темная родинка.

– Ты чего? – уставилась насторожено.

– Присел вот.

– Это я вижу. Но лучше не стоит этого делать, – сказала. – Гоганы свои драгоценные отморозишь, – и потом спешно добавила: – Мне-то лично глубоко до лампочки, но нет желания становиться очевидцем такого печального события. И выслушивать затем вселенские причитания.

Пес замер. Мгновение помедлив, все же спрыгнул. Но не отошел. Не бросил свою партнершу. Его морда, исполненная грусти и небывалой тоски, говорила сама за себя. Он старательно избегал встречаться взглядом с сучкой. И все вертелся вокруг, впрочем, как и она. Тихо поскуливал.

Они были склещены.

Это случается, когда кобель не может вытянуть член из влагалища суки, потому что он зажат в ее мышечных тисках. Бывает, склещивание длится минутами.

– Вот оно, – улыбнулась девушка, торжествуя. – Самый сок. То, что остается после секса.

– Ты о склещивания? – удивился я.

– Именно. Какая красота.

– Как хорошо, что у людей не бывает такого.

– Раньше бывало, – заметила девушка. – Только у людей оно называлось по-другому.

– И как же?

– Любовь.

***

Девушка продолжала курить. Парочка любовников стояла хвост-в-хвост и не проявляла больше особой страсти. Вид пса вызывал жалость. Несчастная, потерянная, изнуренная морда. Я отлично понимал его. Вроде бы и сделал все, как надо – совершил спаривание, доставил удовольствие – но все равно дал осечку.

Я чувствовал задницей холод скамейки. Я не знал, что говорить. Но говорить что-то нужно было.

Так повелось, что брачные игры особей человеческого вида – это болтовня. Непрерывный, и зачастую пустой треп.

Мы не распускаем хвосты, ибо их у нас нет. У нас так же отсутствуют рога и прочие наросты, которыми можно было б посоперничать. Нам нечего надуть, развить, отрастить – чтобы впечатлить партнера или партнершу. Гениталии мы тщательно прячем, поскольку мним себя высокоразвитыми и духовно богатыми личностями. А гениталии – это грязно и пошло.

Вместо токования и щебетания – мы чешем языками. Единственный навык, который мы вправе демонстрировать, чтобы не задеть ничьих чувств, чтобы корректно и безопасно, – это умение вести беседы. Умение плести разного рода чушь. Но чушь должна быть особенной, индивидуально окрашеной и привлекательной.

И таким образом мы хоть как-то выделяем себя среди остальных. И выделяем партнера, которого огорашиваем словесами.

***

Если человеческий самец не завоюет уши самки – его шансы на бескорыстное спаривание очень и очень незначительны. Тогда его удел – мозолить руки.

***

– Как тебя зовут? – все, что я смог тогда выдавить. Голос дрожал, как у перепуганного мальца.

Она вздохнула. Хорошенько затянулась, отчего сигарета мелко затрещала.

– Я глубоко убеждена, что это не лучшая идея.

– Мне нельзя узнать твое имя? – спросил с ноткой возмущенного удивления.

– Зачем тебе напрягаться? Ты ведь не имя мое хочешь трахнуть.

Я чуть обиделся. Оскорбленно замолк. Тем временем пес принял волевое решение покинуть территорию. Пенисом зажатый в теле суки, он потащил ее по снегу. Со стороны это выглядело болезненно и печально.

Сука игриво сложила лапы, давая себя тянуть.

В доме, на третьем этаже, загрохотала музыка, а затем, невпопад вторя ей, загорланили голоса. Нелепо встревал и огрубелый голос валентинки. Я пригляделся – несколько куриц выперло на балкон и с пьяным возбуждением что-то обсуждали, куря. Там было весело и беспечно.

– Что, охота баночку заправить? – язвительно спросила сидящая рядом.

– А других тем нет?

– У нас с тобой вообще нет никаких тем.

– А что ты тут делала, пока я не пришел?

– Наслаждалась жизнью.

– Я серьезно. О чем ты думала?

– Зачем тебе?

– Интересно.

– Интересно ему, – повторила ворчливо. – Ты все равно не поймешь.

– А я попробую.

– Вот тогда посмотри вокруг, – вдруг с вызовом сказала. – Не с высоты своей самцовой гордыни, а как обычный человек. Как крохотная песчинка во Вселенной. Что ты видишь? Что вообще происходит? Сядь поудобней и задумайся над этим.

– Удобней дальше некуда, – заметил. Зад немел, будто смазанный ментолом. Я им незаметно подвигал, боясь приковаться к скамейке. – И что же происходит?

– А ты подумай. Охвати мир целиком, – наставительно, но с иронией ответила. – Как назвать то, что ты родился, а кто-нибудь другой нет. Что у тебя есть глаза, которыми ты видишь мир во всех красках. Что ты можешь насладиться рассветом. Ощутить, как стекают по лицу капли дождя. Наблюдать, как расцветает зелень, как пахнет сирень и какими восхитительными цветами покрыта Тюльпановая площадь. Почувствовать прикосновение теплого ветерка летом, или колкое щипанье морозного вечернего воздуха. Вот что это, по-твоему?

Я вообразил, что это тест. Требовалось показать свою эрудицию, сказать что-то умное, и я скороговоркой выпалил:

– Сон творца.

***

Пес продолжал поскуливать. Оглядывался на нас, будто прося помощи.

Девушка остановила на полпути сигарету.

– Что? – брезгливо скривилась.

– Ну, знаешь, есть такая теория, – спешно заговорил. – Весь наш мир – это ни что иное, как чей-то сон. Сон богоподобного существа.

– Богоподобного барана, – язвительно заметила. – Никакой это не сон. Это – чудо!

Пес освободился. Выскочив из клещей, посеменил прочь из дворика. Сучка мигом перевернулась, издала клацающий звук челюстями и погнала вдогонку. Псу ничего не оставалось, как, поджав уши, поддать газу.

– Видишь, даже у собак есть секс, – с наигранной жалостью произнесла и выкинула сигарету в лужицу. – Ладно, не переживай. И у тебя когда-то будет. Не всю жизнь полировать ладони.

Мне захотелось ей врезать. Чтобы с глухим завалом в сырой песок. Чтоб до немой отключки. Как наставлял папа.

Несмотря на накопленные обиды, я не могу отрицать, что папа был не дурак дать дельный совет относительно баб.

– Хватит ерничать, – сказал я.

– Ну-ну, что ты, – запричитала, вставая. – Можешь не провожать, кстати.

– И не собирался.

Она пошла прочь. Чуть съежилась, засунув руки в карманы дутой куртки. Лужица чавкнула под ее сапогами. Я смотрел, как она медленной походкой, будто дефилируя, шла к машине.

Уже возле самой арки она обернулась вполоборота и громко произнесла:

– Дул бы ты обратно в конуру свою. А то расхрабрился очень, один бродишь. Не к добру это.

Часть пятнадцатая. Бочок, пашина

***

По словам отца, лучшим периодом в жизни деда было разрушение статуи Родины-матери. Это та самая железная тетка, что символизировала мужскую страсть к истреблениям и завоеваниям.

Вот где он разгулялся по полной программе. Собственноручно дед, подвязанный на тросах, облепливал монумент взрывчаткой. Он был похож на пузатого паука, свисающего с паутины. Кое-как болтающийся на огромной высоте, он уже был в зоне повышенной опасности, и дополнительного устрашения в виде гильйотины у паха не требовалось.

Родина-мать едва в чем провинилась перед новым режимом. Просто она относилась к наследию мужчин, как и весь музейный комлекс вокруг, посвященный войне. А женщины не хотели ничего общего иметь как с войнами, так и с прошлым в целом.

Дед особо не возражал. Впрочем, его никто и не спрашивал. В то время он был молодым и весьма активным осеменителем, а возможность подорвать 90-метровый памятник рисовала самые радужные перспективы перед ним. Как же, взрывы, разрушения, войнушка. Мужская тема, как ни крути.

Первоначально предлагалось статую обрушить в Днепр. Но, если отбросить сам факт того, что огромная блямба с нержавейки будет торчать из вод и не совсем вписываться в ландшафт, чисто технически это сделать не выдавалось реальным. С момента Великой Бабуинизации женщины, разумеется, ничего нового для разрушения не изобрели, не придумали, не сотворили. Так, побрякушки одни – платьица да маникюрные щипчики.

Потому монумент отдали на растерзание деду. Ему тут же отказали в идее увалить по нему из танка, посчитав это слишком опасным, но зато разрешили прикрепить взрывчатку. Женская логика, ничего не скажешь.

И вот дед, как заправский тарантул, вертелся вокруг статуи и закладывал устройства. Грохот от взрыва сотряс весь город. Отец мне даже видео показывал. Монументальная тетка, с поднятыми щитом и мечом, будто она заранее сдавалась и просила пощадить, затрещала и рухнула наземь. Обваливаясь в воздухе на куски.