Абортарий

Чудо чудесное.

Может, туши, она меня так благодарила? Может, давала понять, как много для нее значило то, что я не стал ее поясом шахида?

И нужно было просто немножко времени, чтобы осознать это.

Я взял.

Что мне было делать, туши, – с ноги сбить его? Или плюнуть?

Взглянул на Чака. Он бесился на жердочке, вытанцовывая свое негодование.

***

Я тут же раскрыл сверток. Развязал голубую шнуровку, разорвал шелестящую упаковочную бумагу. Внутри был черный бархатный футляр. Открыл. Там лежали часы.

– Нравятся? – с волнением в голосе спросила мама.

Я неопределенно кивнул. Часы с кожаным ремешком. Черный циферблат. Белые строгие стрелки часов и минут, секундная красная. Ни цифр, ни насечек.

Солидные часы солидному мужчине.

– Долго выбирала, – улыбнулась, – замучилась просто. Ты бы знал, сколько я их пересмотрела. Эти самые лучшие.

Но я не знал. Абсолютно ничего. Видел, каких образин она пропускала в город, видел, как она наблюдала за вынесением мне приговора пять лет назад.

Вот все, что я знал.

Она существовала. Где-то на периферии моей жизни, в чертогах закрытого Киева, в среде миллионного женского общества. Дышала, ела, пила, спала. Это я знал. Видимо, она посчитала, что этой информацией я буду сыт по горло. Что иначе я просто захлебнусь, и мне станет противно от того, что я слишком много знаю о собственной матери.

Самка, что успешно родила меня, и не истекла при этом кровью. Мой предел осведомленности.

Но вот теперь я узнал о том, как мучительно она выбирала мне часы. Подарок лежал в коробке и безудержно напоминал, что сейчас я провожу время с мамой. Секунду за секундой.

– Честно, нравятся?

– Да, крутые, – промычал. – Спасибо.

– Ура-ура, – ребячливо похлопала в ладоши. – Я так рада!

– Я тоже.

– Носи на здоровье.

Я машинально последовал указанию. Поставил футляр на стол, достал часы и принялся застегивать ремешок. Крючок никак не желал въехать в отверстие. Мама заметила это. Встала, подошла помочь. Я дернул рукой в сторону, но затем собрался и заставил себя замереть. И дать маме помочь мне.

– Встряхни рукой. Ремешок не жмет?

– Вроде нет.

– Вот, – довольно заявила. – Сидят, как влитые. Они прям созданы для тебя.

Почувствовал, как краска залила мне лицо. Я быстро отвернулся.

***

Повисла нелепая пауза.

– Какая я дура, – сказала мама и грустно вздохнула. – Извини, что пришла. Взяла и ворвалась в твою жизнь.

– Ничего страшного, – невпопад заскрежетал.

– Нет, дура набитая. Это неправильно. Но тебе сегодня восемнадцать лет исполнилось, – с нотками мольбы в голосе сказала мама. – Дата знаменательная. Раньше этот возраст считался наступлением совершеннолетия. То есть, отныне ты стал взрослым и самостоятельным.

Она улыбнулась. Ей хотелось меня обнять, или мне это показалось. Я быстро отвернулся и отошел к подоконнику —закрыть окно, потому что мне якобы стало холодно. Для пущей убедительности поежился.

Хотелось уточнить – от чего именно я стал самостоятельным? Что теперь мне разрешалось делать? И как этот серьезный рубеж скажется на моей жизни?

Слова по-прежнему вязко терялись в пустотах сухого горла. Сказать что-то следовало, хоть какую-нибудь мелочь. Но вместо этого я робко мялся у окна.

– Все же не следовало приходить, – вдруг отозвалась позади мама. – Глупость совершила. Я лучше пойду.

Зашуршало. Недостаточно медленно или же слишком быстро. Так или иначе, но мама хотела, чтобы я что-то ответил. Остановил, может. Или хотя бы попрощался.

Или мне хотелось так думать.

Мама ушла. Я это понял по скрипнувшей двери. И по тому, что Чак прекратил белениться. Встряхнулся и затих. Наше с ним спокойствие было восстановлено.

Или мне хотелось так думать.

***

А несколько недель спустя я узнал, что с мамой произошел несчастный случай.

Она отдыхала в ванной. Наглотавшись таблеток, захотела развлечься – и взяла с полки заряжающийся через сеть фаллоимитатор. Он был старый, бывалый, с ободранной проводкой. Одни говорили, что где-то отошел контакт, коротнуло. А другие заверяли, что она банально заснула и утопилась.

И в том и в другом случае – веселого мало. Мама превратилась в статичное удобрение для почвы.

Кто бы мог представить, что это произошло полгода назад.

Часть двадцать седьмая. Требуха

***

Вот и все. Цикл завершен. Мы подошли к логическому завершению. Кто бы сомневался.

Уроборос, приноровившись и смачно лязгнув зубами, в последний раз впился в собственный хвост.

Моя морозильная камера – это вагон метро, где отца распотрошили на куски. Это гостиная особняка, где дед лишился половины головы. Это палата клиники, где скончался беспробудно оргазмирующий прадед.

Я хочу, чтобы нас нашли. Я готов выйти на дорогу и остановить первую встречную машину.

Хочу, чтобы Иену забрали. Ее ведь спасут. Я знаю, точно знаю. Спасут.

Но помогут ли?

***

Это случилось три дня назад. Утром она заставила меня помыться. Сказала, что от меня пахнет, как от деревенского козла. Комплимент сомнительный, но терпимый. Я хотел заметить, что являюсь городским, но вместо этого парировал, что и она не благоухает лавандой.

– Что ж, – сказала, – тогда и мне нужно помыться.

Банный день обошелся мне в большую проеденную плешь. То я не так воду кипячу в чайнике, то не так ставлю нагреваться на солнце. То я вообще дурак, и ей противен.

Наконец, тазик размером с кашалота был заполнен водой с комфортной для нее температурой. Пока она мылась, я сидел у крыла самолета и поглядывал по сторонам. Охранял от ползучих гадов. Пришлось пару раз даже шикнуть – слишком уж громко она плескалась.

Потом подозвала принести полотенце. Отворачиваясь, я уложил ее в тележку.

– Теперь мойся сам, – приказала.

И терпеливо ждала, пока я снимал с себя заскорузлую грязь. После меня вода приобрела болотный оттенок.

***

После мытья Иена успокоилась и не трогала меня. Давала возможность писать. Только дважды в туалет возил.

Началось все вечером.

Добротный грохот в стену. Захожу. Пьяненькая. Настроение мирное.

– Писять хочу, – жалуется игриво. Перекладываю на тележку, набитую подушками. Везу по назначению. Просит поставить на ноги. Придерживаю, она почти что ходит.

– Выйди за дверь, – приказывает. Послушно выхожу.

Затем, спустя пару минут, зовет обратно.

Уже дома, когда опускаю ее на пол, внезапным цепким захватом обвивает шею и повисает, как разбитый параличом угорь.

– Нога почти не болит, – с довольной ухмылкой говорит. Совсем близко, я чувствую алкогольный душок.

– Прекрасно. А теперь ложись.

– Нет уж. Давай потанцуем, – кокетливо заявляет. – Хочу танцевать.

– Очень польщен, но потанцуем в следующий раз.

– А я хочу сейчас! – капризно повышает голос. И давит за шею сильнее.

– Ладно. Только не долго.

Прижимаю ее талию, медленно вихляем бедрами. В тишине, среди мусора и блеска пустых бутылок это выглядит предельно романтично.

– Ох и бревнище ты, – говорит обижено. – Наступил на ногу, теперь она снова болеть начала.

Я пытаюсь уложить ее на импровизированную постель. Наконец-то выходит.

– Как записи? – любопытствует.

– Уже немного осталось.

– Что описываешь?

– Наш с тобой быт.

– Быт аристократичный, это да, – смеется. – А что потом? Ну, когда закончишь писать.

– Без понятия, – говорю. – Тебя отправлю домой, а сам жить тут буду.

– Совсем бараном диким станешь.

– Поделом.

Намереваюсь уходить. Останавливает, зовет. Приподнявшись на локтях над постелью, нежно и кокетливо говорит:

– У меня кое-что есть для тебя.

– Да? И что же?

– Сюрприз, – лукаво закусывает губу.

– Вот как, интересно, – говорю. А самого бросает в пот. Боюсь я таких коварных бабских взглядов.

Она просовывает руку в закрытую книгу и достает оттуда квадратный серебристый пакетик.

– Что это? – недоумеваю.

– А как ты думаешь?

– Леденец какой-нибудь?

– Почти. Это презерватив, – ухмыляется. Облизывает губы языком. – Случайно в книге нашла.

– Нормальной закладки не было?

Иена молчит. Нависает тишина, долгая и напряженная. Для меня, по крайней мере. Ее выражение более чем расслаблено.

И тут она властным голосом спрашивает:

– Может ты меня трахнешь, в кои-то веки?

Так и сказала, туши. В кои-то веки.

***

Я не собираюсь в красочных подробностях описывать секс. Общие его очертания должны быть вам, тушули, известны.

Скажу одно. Мы спаривались, как кроли. Или как львы. А львы, между прочим, могут до тридцати раз в день.

Перерыва на туалет и чумовой шлак мне вполне хватало для восстановления сил.

Иногда мне даже казалось, что Иена или развалиться, или у нее вот-вот отвалится голова. Или еще что-нибудь.

***

Теперь я понимаю мужчин. Ох, как понимаю. Не зря папа говорил, что самые скучные минуты в жизни любого мужчины – между эякуляцией и следующей эрекцией.

***

Секс – это действительно стоящее занятие. Быть может, единственное стоящее занятие. Причем чем дальше, тем больше ты проникаешься этой мыслью. Валентинки грозятся, троещинки нападают, дома возгораются, машины отбирают, но удовольствие длится, пока жива память. Туда, сюда, обратно – вот единственное времяпрепровождение, приятное во всех отношениях. Время, о котором можно со всей ответственностью заявить, что оно потрачено не зря. Можно жалеть о том, что было до и что было после, но сам постельный процесс, даже если это не самый роскошный секс в жизни, как правило, доставляет хотя бы какое-то удовольствие.

Секс – это классно. Непередаваемо. Восхитительно.

За исключением одного.

Иена забывает мне сказать, что презерватив – штука одноразовая.

***

Он просто слетает. Когда, после седьмого или восьмого захода, я решаюсь на передышку, мой мутатор оказывается оголенным.

Проходит минута. Я блаженно и рассеянно рассматриваю его. Пульсируя, он начинает медленно возбуждаться.

– Что это? – слышу тревожный голос Иены. Смотрю на нее – глаза огромные, рот приоткрыт.

– Я думал, ты знаешь…

– Нет же! Где презерватив? – не своим голосом верещит.

Я в немом отупении развожу руками. Она выгоняет меня из камеры. Что-то там колдует, боюсь прислушиваться и зайти.

Затем на всю округу раздается ее радостный вопль.

– Я достала! Достала!

Оказывается, я затрамбовал презерватив внутрь Иены.

***

После того неприятного курьеза я боялся показываться Иене на глаза. К тому же, она сама теперь ходит в туалет. Слышу ее медленные, неуверенные шаги за дверью. С такой скоростью ей нужно отправляться за час до начала позывов.

Секса хотелось страшно.

Неужели все испортил?

Пытался отвлечься на воспоминаниях, но не всегда выходило. Кровь отхлынула от головы окончательно. Часами пялюсь на исписанные строки, но мыслями витаю где-то далеко.

Туши, пойду-ка я вас еще раз отметелю.

***

А затем случилось это. Сегодня днем.

Она долго не стучит. Я чувствую неладное, зловещее. Захожу. Она лежит, сжав одеяло и тихо всхлипывая. В страшной догадке я склоняюсь к ней.

Возле Иены лежит браслет. Маленькая пластиковая штучка, показатель жизни и судьбы. Полукружья замерли, едва дотягиваясь краями. Отблески света на изгибах. Он похож мне на крохотного уробороса, что никак не ухватит себя, не вопьется в собственную плоть.

И тут я замечаю, что браслет этот – черного цвета.

***

Никто не скажет, сколько ей осталось. Я мечусь по углам, не нахожу места, порываюсь бежать за помощью, но она останавливает.

– С таким же успехом ты можешь вывалить мне на пузо одну из своих туш, в надежде, что она акушерка.

Тем не менее, она просит меня вернуться. Вернуться в Киев, когда все закончиться. А до того она боится оставаться одна.

Она уверена, что мне здесь не пережить зиму. Если пища не угробит пищеварение, то повсеместные холода сделают свое дело наверняка.

Иена верит, что меня простят. Не могут не простить. Протокол «Шланг» так несовершенен и жесток, что, пока лесбиянки не обладают подавляющим большинством в Женском Совете, его не решатся задействовать.

***

Писать больше нечего. Да и не хочется.

Иена говорит, что не создано еще такого места, где можно скрыться от наследственности. И я понимаю ее отлично.

Что она всего лишь следует по стопам сестер, и ничего страшного в этом нет. Каждая из них по возрастной цепочке оставляли следующей черный браслет, чтобы обладательница пожила всласть. И потому Иена ни на что не жалуется.

Она просит, чтобы ее браслет я передал Рупии. Вера в живучесть сестры не покидает Иену. Видимо, у женщин заложена эта функция – в критической ситуации не сдаваться и не распускать сопли.

С плодом же она требует поступить точно так же, как в свое время поступила с плодом старшей сестры.

– Ведь они используют моего сына. Используют в нем абсолютно все, кроме визга.

***

Теперь мы сутки напролет лежим в обнимку. Я рассказываю ей о животных. О том, что при спаривании самка таракана залезает на спину самцу, который при этом демонстративно распластывается и расправляет крылья.

О том, что самцу красноухих черепах приходится запугивать самку, чтобы заставить ее уступить. Он может ударяться об нее панцирем или, заходя спереди, кусать ее за передние лапы. Это приводит к тому, что самка втягивает передние лапы и голову, а хвост и задние лапы начинают выпирать из-под панциря, что только на руку коварному самцу.

О том, что член у жучков-зерновок покрыт острыми шипами. И вводимый в самку, орган раскурочивает ее внутренности, отбивая всякое желание сходить налево. Да и жить ей после это остается недолго, лишь бы родить успела.

О том, что лучший среди самцов бегемотов определяется по количеству разлетевшихся в разные стороны испражнений. Самка стоит на месте, а самцы, оказавшись на близком расстоянии, окатывают ее душем из собственного кала, еще и разбрасывая его хвостами-пропеллерами. И все для того, чтобы она определила самого здорового и достойного.

Иена слушает. Иногда удивляется, иногда смеется. Я отвлекаю ее, как могу. Но я чувствую, как сжалось в болезненный комок ее тело. Как она погружается в себя все глубже, все бесповоротней. И сделать с этим ничего не могу.

Иногда посматриваю на часы. И отмечаю, что время идет. Несмотря ни на что, время рутинно продолжает идти. А мы разговариваем. Лежим и ведем праздные беседы. И часы ненавязчиво показывают, что жизнь все еще длится.

Спасибо маме, это действительно нужный подарок.

***

И как-то случайно, нехотя, словно вырвалось в задумчивости, я обмолвился фразой. Услышанная еще в детстве, фраза эта крепко въелась в мозг, подобно личинке. И не дает мне покоя. Особенно сейчас.

Я сказал ее тихо, сам себе, наверно. Просто желая ощутить, как она звучит. Как разрушает тишину. Я думал, что Иена спит, но, оказалось, она услышала.

Вот что я тихо промолвил:

– Аборт – это лучшее, что может случиться с человеком.

И знаете что, туши? Иена со мной согласилась.

Согласилась. Со мной.

Разве это не чудо.