Сталинград: дорога в никуда

– Выпьем за победу. – Господин Циглер поднимает бокал.

Я и Хелен поддерживаем его. За победу пьём до дна.

Мне хочется спросить у господина Циглера: «А костыли ваша фабрика не делает?» – но я не спрашиваю. Мне и так ясно. Костыли не тот товар, за который будут щедро платить.

Вам не нужна победа, господин Циглер. Чем дольше мы будем воевать, тем дольше будет у вас сытая жизнь, а у Хелен появятся новые камушки и гораздо крупней, чем те, что на ней сейчас. Она подносит к моим глаза свой перстенёк и говорит:

– Правда здорово?

Я согласно киваю.

– Отец отвалил за всё это, – она дотрагивается до серёжек своими тоненькими пальчиками, – уйму денег.

Мне больше не хочется есть, я встаю. Это неожиданно для господина Циглера и для фройлен Хелен. Я встаю и иду к выходу.

Лицо Хелен слегка пунцовеет, губы отца вытягиваются в трубочку.

Она бежит, догоняет меня в прихожей и тихо спрашивает:

– Ты зайдёшь ещё?

Я беру её за талию, от неё пахнет духами, она отстраняется от меня.

Ты всё та же, фройлен Хеллен. Твоему отцу нужен наследник, а тебе муж.

Спускаюсь по лестнице, выхожу на улицу, я раздражен, хочется обернуться и крикнуть ей:

– Не переживай, Хеллен. За деньги твоего отца много найдётся охотников стать твоим мужем. Но не я. Там, в России, всё видится по-другому. Там люди живут искренне. Или мне так кажется. Даже когда каждое мгновение ты можешь уйти в небытиё, ты где-то не договариваешь, а где надо сказать, молчишь. Таков я, таковы мы все.

Через неделю, утром проснувшись, я вдруг понял, что хочу туда. Обратно в Россию. От этой размеренной жизни я сойду с ума.

Отец подарил мне в дорогу кожаные перчатки на меху, мать вязаный жилет и носки. Зачем мне зимние вещи? Зимой я буду дома. Я уверен, Рождество я встречу дома. Но я не отнекивался, я взял. Не хотелось их расстраивать.

На вокзале я пожал руку отцу, обнял мать и побыстрей запрыгнул в вагон. Я машу им из окна. Поезд трогается, мать смотрит так, словно видит меня в последний раз. И я говорю про себя, как будто обращаюсь к ней: «Прости, ма, но я хочу туда, в Россию. Сам не знаю почему. Эта страна, как магнит».

Паровоз напрягаясь вытягивает вагоны и меня из мирной жизни. Мы катимся всё быстрей и быстрей.

Мать, наверное, плачет. Отец успокаивает её. Они медленно бредут с вокзала, все сочувствуют им. Дом рядом. Все в слезах, они возвращаются домой. А поезд несёт меня дальше.

Вот и Россия. Те же серые пейзажи с пожухлыми листьями. Полуразбитые станции. Копошащиеся люди. Непонятно, кто это – немцы или русские. Я с нетерпением жду встречи со своими.

Новый взводный

Старый взводный, хоть и был уже в солидном возрасте, старше Ивана на пять лет. Хоть и относился к службе с почтением, но на солдат смотрел спокойно, зря стружку не снимал и требовал, когда в этом возникала необходимость, а не ради прихоти или каприза вышестоящего начальника, поэтому в батальоне считался за строптивого, хотя и дельного офицера. Был бы покладистей, давно бы ротой командовал, как его однокашники, а так только взводом.

Конечно, это рано или поздно случилось бы. Но шальной немецкий снаряд вырыл большую воронку, засыпал чахлую зелень рыжей глиной, а осколки посекли весь левый бок взводного.

Когда подняли, он ещё дышал. Долго собирался с силами и, держа Ивана за руку и заглядывая ему в глаза, сказал тихим голосом:

– Вот и мое время пришло.

И добавил с сожалением:

– Ничего не успел сделать…

Правой рукой потянулся к карману гимнастёрки, но израненное тело истекало кровью, и он, не осилив этого движения, уронил руку и сказал, превозмогая боль:

– В левом кармане гимнастерки письмо с адресом. Допиши, чтоб сын мать берег… Не забудь.

– Сделаю, – обещал Иван.

– Эх, – с затаённой горечью произнёс взводный, и его не стало.

Похоронили его в этой же воронке. Накрыли шинелью и забросали землёй. Хоть и сделали всё как положено, но получилась не могила, а непонятно что.

– Ладно, хоть так, – успокаивал себя Иван.

Хотя, если честно сказать, взводный в понимании Ивана достоин большего, а не только воткнутого в землю штыка от «мосинки» и каски на нем.

– В этой кутерьме доски для памятника не найдёшь. И то хорошо, хоть похоронили, – оправдывал себя Иван.

И в этом была горькая правда летнего отступления сорок второго года, когда не то что хоронить, а и посмотреть, где лежит человек, некогда.

Это страшно и неотвратимо давило на всех. Не просто погибнуть, а погибнуть безымянно, как пишут в похоронках, – без вести пропавший. И не дает покоя, что не будет у тебя не то что памятника, а даже могилы. Это угнетало больше, чем возможность погибнуть. И те редкие случаи, когда случалось наоборот, успокаивали совесть.

После смерти взводного неделю проходили неприкаянные, пока, наконец, не появился он, новый взводный, – молоденький лейтенант. Видно, хорошо учился, раз лейтенанта дали. А так был бы младшим.

Только неделю назад прибыл из училища. Роста он был небольшого, вида неказистого, гонора, правда, с избытком, ну, что есть, то есть. Звали его Саша, отчества никто не запомнил, а фамилию никто не спросил. Так и приклеилось к нему:

– Сашок да Сашок.

А у Сашка всё по уставу. Это в окопах-то строевым шагом. Оно, конечно, привык у себя в училище, там распорядок, как в больнице, и простыни на кроватях белые, а здесь война. Но пока не попробуешь этого блюда, не поймёшь что к чему.

Вот он и давай духариться. Построил взвод и долго и нудно рассказывал, кто он такой и какой он замечательный.

А как немецкие самолеты налетели да бомбы посыпали, сразу затих и белей полотна стал, только что штаны не намочил.

Может, тогда он и сам понял, что командовать нужно спокойнее и пригибаться почаще. А то так и похоронят с двумя маленькими звёздочками, а ему хотелось большего, для того и окончил училище. Пусть даже звездочек будет две, но больших.

А потому сразу после бомбёжки утих, просто доносил до взвода, что приказано сверху. И взвод продолжал жить, как жил. Такой порядок во взводе устраивал всех.

И Сашок голос не напрягал, и взвод его не подводил. А делал всё как положено. Копать так копать, охранять так охранять.

По какому-то стечению обстоятельств взвод вдруг стал в числе лучших. Не только в роте или в батальоне, а и в полку.

И батальонный, и ротный смотрели на Сашка и не могли понять, как он, сопля на ножках, всё устаканил во взводе.

Но на войне лучшим быть не с руки. Первые, они и в атаке первые.

Ночью пришел приказ отступить. Идти по прохладе хорошо, самолёты не тревожат.

И к тому же кто-то наверху побеспокоился, и им отрыли окопы. Отрыли, как полагается, полного профиля, так что повезло всей роте. Даже поспать пару часов удалось.

Утро, как на грех, выдалось ясным. Лучше б оно выдалось дождливым.

– Прилетят, – подумал Иван, – как пить дать прилетят.

И не ошибся. От горизонта показались чёрные точки и стали увеличиваться в размерах.

Взводный, стоявший рядом с Иваном, не спускал глаз с самолётов. Видно было, что ему страшно. А кому не страшно? Только дураку. Но таких во взводе не наблюдалось. Сашок оглянулся на Ивана и испуганно сказал:

– Ну, они нам устроят.

– Ничего, прорвемся, – успокаивая сам себя, ответил Иван.

– Началось, – сказал Сашок и, придерживая каску, присел, втягивая голову в плечи.

А самолёты уже образовали круг и стали сыпать «гостинцы». Минуту назад все разглядывали кресты на крыльях, а сейчас и Иван, и Сашок, и все остальные, распластавшись на дне окопа, инстинктивно вжимались в землю.

И каждому казалось, что все бомбы с душераздирающим воем падают на тебя. И от этого хочется стать маленьким, как дождевой червяк, и залезть поглубже в землю.

Бомбы упали впереди окопов. Земля несколько раз содрогнулась и успокоилась. Стало тихо.

Когда решились выглянуть из окопов, самолёты убрались. Раненых, а тем более убитых, не было. Это порадовало всех.

И Сашок сказал, желая подавить волнение и глядя на изрытую бомбами землю:

– Ну, пошумели – улетели. Суки.

Иван кивнул. На сердце было неспокойно. Зря бомбить не будут, поэтому он иронично сказал Сашку:

– В такой светлый день да не повоевать, так не бывает. Жди гостей.

У Сашка была надежда, что на этом всё кончится, и он с сомнением спросил:

– Ты думаешь?

– И к бабке не ходи.

Иван не ошибся, в наступившей тишине затарахтели моторы танков, и там, где гудели моторы, поднялась пыль.

А тут, с нашей стороны, их уже поджидала артиллерия. Это были уже другие орудия и другие люди.

И немецкие танкисты знали, где стоят пушки, поэтому и шли туда мордами вперёд. Да как не иди, все равно попадут.

В головной танк попало аж два снаряда. И он от первого вздрогнул, продолжая катиться, от второго замер.

И Иван, глядя на первый подбитый танк, сказал со злой иронией:

– И добавки не попросил.

– Ты о чем? – вдруг спросил притихший Сашок.

– Да о танке. Наелся, говорю. Болванки проглотил и…

Но не успел Иван договорить, как над головой просвистел снаряд. И этого мгновения было достаточно, чтобы все укрылись в окопах.

Снаряды стали рваться чаще, словно немцы искали место, где можно проехать дальше.

На какое-то мгновение удавалось поднять голову и посмотреть, что делается перед окопами. Уже три танка чадили.

Но остальные пока ползли вперёд, приказа отойти им не было. И пехота не отставала.

Придётся ли им вступить в бой или обойдётся, как обходилось не раз, Иван не знал, и никто не знал, как сложится бой. Всяко бывает. На одном краю от взрывов жарко, на другом в небо поплёвывают, хотя там и там умереть можно запросто. На войне смерть не спрашивает, сколько тебе лет. А раз – и нет человека. Еще минуту назад говорил с ним, и он даже смеялся, а вот нет человека – и все тут. Хорошо, если, кроме матери, и плакать некому. А то ещё и жена и дети. Вон сколько слёз наплачут.

О ком лейтенанту переживать? У него ни жены, ни детей. Да и девушки, наверное, нет. А у Ивана и матушка, и семья.

Только дом поставили, только жить собрались, а тут война. А Илюшеньке, сыночку, второй годик пошел, едва ходить начал, а уже лопотать пытается. Как они там? Да тоже небось несладко. На войне сладко не бывает. Иль тебе, иль родне, иль соседу – кому-нибудь да больно. А как без боли? Война!

И у немцев боли хватает. У них тоже сердца не железные. Горе хоть в Африке, а всё одно горе.

Вот он, двадцатипятилетний мужик, смотрит на эту молодёжь и думает, сколько в живых останется, когда война кончится, и останется ли он сам. В глубине души верил, что останется жить. Словно сам себе говорил:

– Все умрут, а я буду жить.

Но страх и сомнение не покидали. Война.

День подошел к обеду, а у немцев обед – дело святое. Как говорится, война войной, а обед по распорядку.

Поэтому и убрались. Подбитые танки чадили, испуская тошнотный запах горелого мяса.

Немцы затихли, и Ивану, и роте, и полку дали роздых.

– Щас бы щец из свежей капустки да со сметанкой, – сидя на корточках, привалившись спиной к стенке окопа, произнёс мечтательно лейтенант.

Ивану и самому захотелось щей. Да ещё с черным душистым свежим хлебушком. Да за столом, да дома, да в кругу семьи. И он поддержал Сашка:

– Да, неплохо было бы, а то вечером принесут горох. А в нем соли, аж скулы сводит.

– Соль желудок крепит, – блеснул своими познаниями в кулинарии лейтенант.

– Крепит-то она крепит, да есть-то каково.

Дальнейшие мечты и рассуждения были прерваны как-то странно быстро пообедавшими и показавшимися в боевых порядках немцами.

– На сытый желудок много не набегаешь. Зря они, – сказал Иван, повернувшись к лейтенанту. Но тот, приложив бинокль к глазам, рассматривал немцев. А чего их рассматривать? Чем больше убьешь, тем меньше станет.

А пыль, подхваченная ветерком, смешиваясь с дымами горящих танков, стелилась по степи и текла куда-то в сторону Волги.

После обеда боя, собственно, не было. Немцы немного побегали, наши немного постреляли. И все это произошло так быстро, что в памяти Ивана ничего не отпечаталось.

Но вялое наступление немцев верхнее командование приняло за слабость и решило само наступать. Была ли в этом необходимость или просто желание какого-нибудь большого начальника показать себя перед ещё большим, неизвестно.

Но одним желанием не навоюешь. Тут смекалка нужна. А с этим наверху было не густо. Поэтому решили просто: в семь артподготовка, в восемь наступление.

Танковая бригада должна поддержать. И хоть тридцатьчетверок было штук двадцать, немцев этим уже не испугаешь. Это не сорок первый. Может случиться так: пожгут – и глазом моргнуть не успеешь. Беги, наступай. В чистом поле да без прикрытия пулемёт косит людей, как траву железная коса.

Поели рано и вдобавок искромсали неприкосновенный запас, привезённый и выданный перед атакой: тушёнка, сухари и сало.

Лейтенант хотел возразить, но Иван объяснил, что надо есть. А то убьют – и кому всё достанется. Так и сказал:

– Убьют кого-нибудь, придёт немец, заберёт тушёнку и съест. А кому это надо задаром немца кормить? Пусть их Гитлер кормит.

Все поддержали Ивана. И лейтенант согласился с тем, что не стоит кормить немца. С НЗ расправились мгновенно. И пока тушёнка, сдобренная сухарями, исчезала в желудках, началась артподготовка.

Долго грохотало, и над головой в сторону немцев пролетали снаряды. И там, у немецких окопов, они дыбили землю.

Но происходило это как-то не очень. Иван смотрел и понимал, что артиллеристы бьют в белый свет, как в копеечку. И толку от такой артподготовки не будет. А только снаряды израсходуют зря. А немцев хорошо, если пощекочут, а то и этого не произойдёт.

Лейтенант стоял рядом и возмущался действиями наших артиллеристов.

– Да что ж они? Да что ж они, не видят, что ль?

Снаряды и вправду ложились то впереди, то позади. И та линия немецких окопов, прочерченная выброшенной землёй, оставалась нетронутой.

И Иван в сердцах выругался. Это ему все эти огрехи артиллеристов исправлять своей кровью.

Вдруг Гришка закричал, как кричит человек от неимоверной усталости и от бессилия что-либо изменить.

– Видите, какая война. Вспомните меня, когда все погибнем, а немец победит. До Волги отступаем. А дальше что? Я плавать не умею. Утопит немец нас, как шкодливых котят…

Всё закипело внутри Ивана, и он, не раздумывая, левой рукой хорошую пощёчину отвесил.

Гришка вздрогнул, как проснулся, и спросил обиженно:

– Ты чего?

В такой момент, когда вот-вот пойдут в атаку, любое неверно брошенное слово только усугубит то сверхнапряжение, сидящее внутри каждого.

Иван, словно ища поддержки, оглянулся на лейтенанта. Тот, как будто ничего не произошло, смотрел вверх.

Ждали сигнала – зелёной ракеты. И она, оставляя белый дымный след, тяжело поднялась над всеми.

Видно, там, на наблюдательном пункте полка, где тесно стало от прибывших генералов, посчитали артподготовку удовлетворительной и дали команду наступать.

Лейтенант посмотрел на Ивана безумными глазами, зыркнул по сторонам и, по не изжитой училищной привычке, вытаскивая наган из кобуры и поднимая над собой, громко прохрипел:

– Взвод, слушай мою команду.

Все, прижавшись к стенке окопа, с громко бьющимися сердцами, смотрели на Сашка и ждали, когда он произнесёт команду: «Вперёд!»

И он произнёс, с хрипотой, едва справившись с охватившим его волнением:

– Вперёд! За мной!

Теперь самое страшное – выпрыгнуть из окопа и, трясясь от страха, бежать, кричать и материться так, чтоб у чертей уши закладывало. А впереди прут танки, пуская солярную вонь и поднимая степную пыль.

– Вперёд! – истерично вновь кричит лейтенант.

Теперь все надо сделать быстро, иначе страх не даст разогнуться: выскакивают и, прячась за железные зады танков, бегут.

До немцев метров пятьсот, не больше. И танки двигаются не спеша. У танкистов свои дела. Быстро поедешь, пехота отстанет. Отстанет пехота, пожгут немцы. Медленно – артиллерия искромсает. Вот так, как хочешь, так и воюй.

Болванка, скользнув по броне и издав пронзительный звенящий звук, унеслась куда-то ввысь, но заставила каждого содрогнуться.

И не успели отдышаться от первого испуга, как другая вонзилась, прорвав броню. И танк, лязгнув гусеницами, остановился. И вдруг башня взлетела вверх. А за ней следом четыре молодых души.

И взвод, и Иван вместе со всеми распластались по земле. Хорошо, башня упала с другой стороны и никого не задела.

Без танка бежать страшно, а куда деваться. Некуда деваться. К другому не пристроишься.

И лейтенант обегает застывший танк, и взвод бежит за ним, стрелять некогда.

Иван вспомнил всеми словами, которые знал, артиллеристов за их работу, потому что немецкая пехота лупит что есть мочи.

Вдруг столбы взрывов покрыли поле. Немецкая артиллерия дала о себе знать.

Не успел Иван как следует поругаться на немцев, как что-то подхватило его, подкинуло и грохнуло оземь.

Стало тихо, и кончилась вдруг война. И он, счастливый, оказался дома и ходил по пустому двору, и удивлялся, куда все подевались.

Только чёрная лохматая собачка Жулька крутилась у ног, радуясь его возвращению, повизгивая и ожидая, что он погладит её. И он наклонился, чтобы погладить и сказать ей тёплые слова, как снова оказался на войне.

Изрядно потрёпанный взрывной волной очнулся под вечер.

День клонился к концу. Закатывалось солнце, из-за пыли и дыма чадящих танков оно казалось огромным и коричневым.

То ли от нервного возбуждения, то ли от контузии самочувствие было ужасное. Голова гудела. Ощупал себя, понял, что цел, и пополз обратно к своим.

Остановился, вспомнил, что нет винтовки. Без винтовки нельзя возвращаться.

Особисты шутить не будут. Нет оружия – ты трус и предатель, и пожалуйте в штрафбат.

Иван приподнял голову, но винтовки нигде не было видно. Метрах в пяти лежал, уткнувшись головой землю, Семён. Иван подполз к нему и тихо позвал:

– Сёма.

Но Семён не откликнулся. Иван тронул его и почувствовал одеревенелость и запах смерти. Нащупал и потянул его винтовку к себе, она не поддавалась, и тогда что есть силы дёрнул на себя.

Семён, не меняя позы, упал на бок. Мосинка оказалась у Ивана, он вздохнул о Семёне и пополз к своим.

Полз он медленно, часто останавливаясь и пытаясь отдышаться. Голова давала о себе знать, и любое резкое движение вызывало жуткую боль в затылке.

В окопе не ждали, думали, что всё, конец Ивану, но обрадовались как маленькому, неожиданно свершившемуся чуду.

Гришка, увидев Ивана, перекрестился и, стараясь его обнять, два раза повторил, радостно улыбаясь и едва не расплакавшись от волнения:

– Слава богу! Слава богу!

На громкие радостные возгласы прибежал Сашок, долго смотрел на Ивана и даже погладил по руке, желая убедиться, что он живой. Видимо, все осколки от взрыва достались Семёну, а ему только лёгкая контузия.

А лейтенант сказал, как бы извиняясь:

– А я уже похоронку на тебя сочинил. Доложили – лежишь бездыханный.

И все, стоявшие рядом и слышавшие слова взводного, решили, что это хорошая примета. И Ивану теперь жить и жить.

Пока обсуждали этот момент, он вспомнил, что не ужинал. Но все развели руками. Ужин честно поделили между живыми.

Иван, уже слегка поругал себя за то, что съел НЗ, и рассерженно подумал: «На войне постоянно чего-то не хватает: то еды, то боеприпасов, то покоя. Зато вдоволь мин, которые прилетают, бомб, которые падают, снарядов, что рвутся совсем рядом. И всё это для того, чтобы убить тебя».

Даже Григорий, до слёз обрадовавшийся возвращению Ивана, не смог ничего предложить. Да и какой с него спрос. Он человек не запасливый, не добытчик, одним словом. Только стоял и причитал, поглаживая руку Ивана:

– Господи, счастье-то какое, господи.

Так бы и стоял Гришка истукан истуканом, но Иван, стукнув ладонью о край окопа, сказал строго:

– Всё, спать.

И все разошлись. И Гришка пошел спать, вытирая рукавом слёзы, выступившие от радости, и долго не мог заснуть от волнения и крутился с боку на бок. Наконец, успокоился и заснул. И снились ему дом, мать и Зорька.

Иван тоже никак не мог заснуть. Он слушал далёкую, то затихавшую, то усиливающуюся канонаду, словно огромные, до неба, часы отбивали время.

Нестерпимо захотелось есть. Конечно, у кого-нибудь есть заначка. Но кто признается, а тем более отдаст последнее. И вдруг он вспомнил про Семёна. Сидор на нем, и никто мертвяка не тронул.

А Семён – парень прижимистый. У него, что ни спроси, всё есть. Давать-то он давал, но и возвращать требовал вовремя, и хоть проценты не брал, но свой интерес всегда соблюдал. А тут не стало Семёна, а сидор при нём, не тронутый.

Народ во взводе суеверный, у покойника и пылинки не возьмёт. Но Ивану не до церемоний, жрать хочется так, что хоть криком кричи.

Он долго вглядывался в темноту. В гладкой степи заметить бугорок нетрудно. Вот он, метрах в ста.

И не думая, что немцы могут обнаружить и открыть огонь, Иван осторожно выбрался из окопа и, работая локтями, всё время прислушиваясь, пополз в нейтралку.

Хоть и ночь, а ухо держи востро, мало ли что ночью немцам вздумается: может, и они, с голодухи, как Иван, пойдут вещмешки потрошить.

Нет, немцы вели себя тихо. Покушали хорошо, вот и спят. Только пиликала губная гармошка. Видно, часовому скучно, вот он и пиликает. Иван даже подумал:

– Пусть пиликает, лишь бы не мешал.

Семён лежал так же, на боку. Иван попытался снять вещмешок, но закоченевшие руки Семёна не сгибались. Пришлось развязать сидор, выложить всё на землю. Снять, а потом запихнуть всё обратно. В портянке оказались сухари, банка тушенки, пшённый концентрат и пачка махорки, кузнечный комплект, верёвка и ещё какие-то бумаги. Письма, подумал Иван. И решил, что утром отправит их на родину Семёна.

Правда, при возвращении чуть не случилась оплошность. Их часовой, заслышав шуршание, уже передернул затвор. Но Иван вовремя подал голос, так что отделался лёгким испугом. А поделив с часовым поровну добытые продукты и употребив свою половину, с чистой совестью пошёл спать.

И спал бы неизвестно сколько, если бы его не разбудил свалившийся словно ниоткуда, вечно улыбающийся ротный замполит.

– Здравствуй, Иван Евсеевич, – обратился и протянул чистую руку Ивану.

Ивану было неудобно своей грязной, давно не мытой лапищей жать замполиту чистую руку, но и не жать нельзя.

А замполит неожиданно спросил:

– Как поживаешь, Иван Евсеевич?

– Да вот, контузия проклятая, на слух оглушен и ослаб.

– Живой. И это главное. А контузия не сегодня завтра пройдёт, – заключил замполит.

Иван соглашаясь покивал головой и при этом подумал, правда ли замполит такой уважительный или должность обязывает. Неизвестно, как дальше развивался бы ход мыслей Ивана, но замполит неожиданно спросил:

– Не пора ли тебе, Иван Евсеевич, заявление в партию подать?

Иван, от неожиданности не зная что ответить, переминался с ноги на ногу. Замполит внимательно посмотрел на Ивана, пошел дальше, на прощание сказав:

– Ты подумай.

Иван козырнул, едва разодрав слипшиеся глаза, и никак не мог сообразить, чего замполиту надо. Сидел бы в своём окопе да в небо поплёвывал. А то бродит туда-сюда. Снайпер шутить не будет, вгонит пулю по самые уши и охнуть не успеешь. Но говорить это замполиту не стал. Не маленький, сам всё понимает. А крути не крути, а замполит – все одно начальство. А начальство советов терпеть не может. Они себе на уме. Вот пусть этим умом и живут.

А тут взводный пришёл, вспомнил про Иванову контузию сам или замполит надоумил, но сказал с сочувствием:

– Отправляйся в санчасть.

Иван и сам был не прочь отдохнуть, но смекнул, что в санчасти для легкораненых всегда находится работа: то таскать, то носить, то копать, а питание не лучше, потому решил остаться.

Взводный знает, все знают, а потому сильно нагружать не будут. Он и сказал взводному:

– Разрешите остаться?

– Смотри, Иван, – ответил немножко обрадованный лейтенант и добавил: – Как бы хуже не было.

– Пройдёт, – убедительно ответил он.

Лейтенант ушел, а Иван продолжил прерванный замполитом сон. Его никто не тревожил, все понимали: контужен человек, пусть отдыхает.

Так Иван, почти на дурачка, проплевал в небо два дня. И при каждой раздаче в его котелок попадало и погуще, и повкуснее. Так что жаловаться грех. Голова прошла, или почти прошла.

На поле валялись разлагающиеся от жары трупы неприбранных людей, над ними кружили рои мух и вороны. И когда ветер тянул в их сторону, от смрада аж глаза слезились.

Хорошо, что не наступали. Там, наверху, наверное, наконец-то, поняли, что наступать с кондачка пустое занятие. И не стали больше этого делать, потому, что за неудачное наступление надо отчитываться, да и за снаряды тоже. Вот за потери оправдываться не надо. Солдат, слава богу, ещё хватает.