Сталинград: дорога в никуда

Иван вспомнил, что давно не писал домой: то места нет подходящего, то времени. И при теперешней расслабленности самое время отписать жене. И пока писал, наступило затишье: то ли немцы решили отдохнуть, то ли снаряды экономили. Так что письмо Иван писал в полном покое, а потому всем родственникам и знакомым передал поклон, никого не забыл, даже о дворовой собаке Жульке справился, как она там поживает. И довольный собой сложил лист в треугольник, сунул в карман и решил посмотреть, что-то тихо в немецкой стороне, не наступает ли немец, пока они тут от безделья расслабились, и только высунул голову, как пуля чиркнула по каске.

От испуга Иван чуть в штаны не наложил. Хорошо хоть обошлось, вот смеху-то было бы. Сунул руку в карман, нащупал письмо, вспомнил про письма Семёна и решил их отправить со своим вместе.

Нет, листки из сидора Семёна оказались не письмами. С аккуратностью школьника в них было записано, кто что сказал, кто что сделал, было в листках и про Ивана.

– Вот, значит, какой ты гусь был, – возмутился он.

И стал думать о Семёне. Сам ли он таким стал или ему помогли, нашли слабину и давай тянуть. Не успел оглянуться, а уже в дерьме по самые уши.

Вот так и живёшь, вроде не замечает тебя власть, а чуть где оступился – и уже тут как тут бравые ребята. Заломают руки и пошло-поехало. Такого напишут, что расстрел для тебя – это ещё награда.

Но в этот раз снаряд, сам того не желая, остановил эту машину.

Наверное, найдётся другой продавец солдатских душ, обязательно найдётся, как же без этого. И это сейчас, в такое время, когда каждый боец нужен, их ведь и так не хватает.

Это в штабах народу в избытке, а здесь, на передовой, каждый день кого-нибудь обязательно то ранят, то убьют.

После прочитанного Иван всё думал, куда деть эти бумажки, чтоб духу их не было. Сжечь у всех на глазах нельзя: начнут спрашивать, что да зачем. Одна надежда закопать их, тем более что повод взяться за лопату был, надо пристроить сидор Семёна. И он стал копать. А взводный его спросил:

– Что делаешь, Иван Евсеевич.

– Да вот под сидор полочку копаю.

– У тебя вроде есть.

– Да я под семеновский.

Это было естественно, сидор в солдатском житье-бытье – вещь нужная, а потому хранить его стоило. Тем более Семён ещё торчал на поле неубранным.

Иван сделал на полочке небольшую ямку, сложил смятые в комок бумаги и присыпал землёй. Слегка притрамбовал и водрузил изрядно похудевший вещмешок на полочку.

Едва разогнулся, перед ним оказался взявшийся словно ниоткуда лейтенант. У Ивана чуть челюсть от удивления не отпала.

Был лейтенант во всем чистеньком, даже воротничок белый подшит, сапоги только слегка запылились, как будто с неба спустился, но на ангела не был похож. А судя по чистому обмундированию и сапогам, то из штабных.

Там таких много болтается и все при делах и больших поручениях, а потому важность в них огромная.

Лейтенант без предисловий спросил:

– Были позавчера в наступлении?

– Так точно.

– А Сидоркина при вас убили?

– Снаряд или мина. Осколки Семёну, а контузию мне.

– А чего ж не похоронили? – спросил лейтенант, выглядывая из окопа.

– Снайпер немецкий лютует.

Иван показал на вмятину на каске.

Лейтенант стушевался и, кажется, даже стал ниже ростом, но больше из окопа не высовывался. И пристально глядя Ивану в глаза, спросил:

– А сидор где?

– Вот мешок, на полочке лежит, – показал Иван.

Лейтенант замер и смотрел куда-то вниз, словно какие-то мысли отвлекли его. Больше ничего не сказал и не спросил. Забрал вещмешок и исчез так же неожиданно, как появился.

И только тут Иван пожалел, что не взял у Семёна из мешка пачку махорки. А то лейтенант её выбросит, он ведь такое курить не будет. Ему папироски подавай. Такие мальчики при штабах сидят и всегда при наградах и благодушном расположении начальства.

А спроси то же самое начальство, кто в третьей роте лучший стрелок, оно и не ответит. Оно и не важно, для начальства не важно. А важны отчёты, без помарок наверх и прочая, прочая, что к происходящему, то есть к войне, имеет очень уж косвенное отношение. И никакая война не может помешать им проявить свои способности, сделать хороший доклад вышестоящему начальству, чтоб оно, начальство, при раздаче наград вспомнило и про них, не щадящих живота своего на ниве крючкотворства.

Семён погиб, не успев сказать ни единого слова, ничего не передал ни своей невесте Серафиме, ни матери.

Раз – и нет человека, так, словно его и не было на этом свете. И рухнуло всё, что связывало его с этим миром и живущих, и помнящих о нём.

А война, то завывая, то затихая, не кончалась. Для всех, пока ещё живых.

Кончилась она только для Семёна. И пока всё шло своим чередом, похоронка на чёрных крыльях прилетела в родное село Семёна.

Серафима Степановна не кричала, не рвала на себе волосы, надела на себя пиджак Семёна, сшитый к свадьбе, завернула рукава и проходила в нём до самой смерти. Что творилось у неё в душе в тот день? Что? Да как поможешь такому горю?!

А мать Семёна села в избе у окна на лавочку и просидела недвижимая целый день, словно время для неё остановилось. И даже слёзы не вышли наружу, а сгорели где-то внутри. И от того, что беда не вырвалась, не разнеслась по селу надрывным криком, было ещё тяжелей.

И есть ли, есть ли на свете такие слова, которые успокоят мать, потерявшую сына?

И только утром она поднялась со своего места и пошла кормить скотину. Соседка, пришедшая ей помочь, облегчённо вздохнула, перекрестилась и сказала сама себе:

– Слава богу.

И с этого момента до самой смерти не было дня, чтобы не думала о сыне и не разговаривала с ним, рассказывая ему про свои дела и деревенские новости. Она никак не могла смириться с мыслью, что его нет, ей казалось, что он живой.

А казённая бумага ошиблась, такое часто случается. На войне всякое бывает: скажут убит, а он живой. Вот и её Сёмочка живой. А как война закончится, то вернётся домой. Обязательно вернётся. Верила, до самой своей смерти верила. Не могла не верить.

Опять Григорий

Но это где-то далеко, а здесь уже второй год война, которой конца не видно.

В этот же день, под вечер, немец от скуки стал кидать мины. Длилось это не особенно долго. Но когда мина приближается к земле, ее хвостовое оперение свистит так, что кажется, будто кишки у тебя из живота тянут. Уже про себя думаешь: «Вот моя».

А она, глядишь, ударила за траншеей.

В общем, в этот раз обошлось без потерь. Наконец и немцы успокоились. Порядок у них такой, всё по расписанию. Десять мин отстрелял – иди отдыхай. Через час повторят, а может, через два.

И наступило то редкое затишье, какое бывает на войне нечасто. Наверное, бывает только для того, чтобы люди, погрузившись в себя, осознали, что же творится вокруг них.

Тишина звенела, успокоенная степь блестела под лучами заходящего солнца. И народ, распрямившись и стряхнув свежую пыль, стал двигаться туда-сюда. Григорий, как все, прохаживаясь по окопу, нет-нет да поглядывал на лежащую на нейтральной полосе фигуру Семёна.

Солнце между тем закатилось, и наступившие сумерки накрыли землю.

Григорий, оглянувшись по сторонам, сказал вслух:

– Эх, была не была.

Перекрестился и, сказав сам себе «с богом», прихватив верёвку, пополз в направлении Семёна. У подошедшего взводного глаза полезли на лоб, и он спросил у стоявшего рядом Ивана:

– Кудай-то он?

– Сдаваться, – полушутя ответил тот.

Взводный побелел как полотно. Наверное, в воздухе запахло трибуналом, и он стал глотать воздух, как рыба, выброшенная на берег. И рука его потянулась к кобуре.

Но немецкий снайпер проснулся, и пуля проскочила между Иваном и взводным. Уговаривать они себя не заставили, тут же присели, и в душе каждый уже попрощался с Гришкой.

Долго ли, нет ли так сидели, прошло неизвестно сколько времени. Выглядывать желания не было. Немецкий снайпер шутить не любит. Пули свистели не переставая и цокали, ударяясь о бруствер окопа.

Но вдруг им на головы свалился Гришка. Они сначала опешили, а только потом, уразумев, в чём дело, дали волю словам. Взводный стал материться, и Иван громко помогал ему, налегая на крепкие слова.

Гришка, уже стоявший на земле, а не на их головах, слегка улыбаясь рассказывал про своё приключение:

– Я, значит, ползу, а он стреляет и стреляет. Уж я грешным делом подумал, что сейчас попадёт, а он мажет и мажет. Руки, что ль, у него с перепоя или недосыпу трясутся. Только всю шинель издырявил.

Григорий откинул полу, и взводный, и Иван, и Сашок увидели три дырки, покачали головами и спросили возмущённо в один голос:

– Какого чёрта полез под пули?

– Во, – показал Гришка верёвку.

– Что во, что во, – возмутился, ещё ничего не понимая, взводный, и при этом потрясая ладонями.

А Григорий, не выпуская из рук конец верёвки, сказал:

– Притащим и похороним.

И тут до них дошло, что Григорий сползал к телу Семёна, привязал к его ноге верёвку и теперь только надо притащить и похоронить его.

Ждали долго, пока совсем стемнеет и немецкий снайпер успокоится. А тому в этот день не везло, вот и бесился. Пули не переставая чиркали по краю окопа. К вечеру затих, устал, наверное.

И они что есть силы навалились на верёвку.

Воронку Семёну выбрали недалеко. Дождались темноты и бездыханного потащили туда ползком. Иван даже пошутил:

– От такой ползучей жизни у меня на пузе ноги скоро вырастут.

Так же, лёжа на боку, присыпали. Хоть и не очень хорошо, но вышло. Не под чистым небом кости белеют, а как положено, в земле.

Что бормотал Гришка над могилой Семёна, какую молитву читал, ему одному ведомо, но возражать никто не стал, даже взводный. А тот, окончив своё бормотание, с чувством выполненного долга, произнёс:

– Слава богу.

И никто не мог понять, как это Гришка потащился под пули, чтобы вытащить тело Семёна и похоронить по-людски. Даже Иван не одобрял этот поступок. Но глубоко внутри он считал, что Гришка поступил правильно, хотя и безрассудно.

А Гришка после похорон притулился к стенке окопа и то ли заснул, то ли задремал, и никто его не беспокоил.

С этого случая все поменяли мнение о нём. Даже ротный, прознавший про это, нежданно появился во взводе, похлопал его по плечу и сказал:

– Молодец, Григорий.

Другой бы вытянулся в струнку, а Гришка плечами дёрнул, только и всего. Ротному это не понравилось, но от Гришки ждать другого бесполезно. Блаженный, одно слово.

Ротный появлялся во взводе нечасто и поэтому, кроме хлопот, Сашку ничего не доставлял. А погуляв туда-сюда и убедившись, что всё идёт своим чередом, ушел к себе.

Взводный после его ухода облегчённо вздохнул.

Через пару дней замполит принёс дивизионную газету. В ней маленькая заметка, как красноармеец Г.А. Смирнов вытащил раненого товарища с поля боя. Никто бы и не подумал, что это про Гришку. Но замполит подал ему газету со словами:

– Читай, про тебя написано.

Григорий смутился, взял газету и стоял как истукан, пока замполит не ушёл. Газета пошла по рукам. Только теперь во взводе узнали Гришкину фамилию. Под заметкой стояла фамилия замполита.

Иван, подержав в руках газету, спросил Григория:

– Отчество у тебя как?

– Александрович.

– Хорошее отчество, – заключил Иван.

Григорий не ответил, в общем-то, этого Иван и не ждал, но сказал:

– Газету-то убери. Матери покажешь. Пусть порадуется.

Григорий достал чистую портянку, завернул в неё газету и убрал в вещмешок. По его лицу скользнула улыбка, видно, вспомнилась мать.

А потом он долго смотрел в степь, словно видел там что-то близкое ему, а может, просто смотрел. А куда ещё смотреть – кругом степь.

И немцы в этот вечер не усердствовали. Изредка только лениво постреливали, но, скорей, для порядка, чем для какой-то цели. Без этого никак нельзя. Война одно слово.

И наступила ночь. И кроме часовых, больше надеющихся на слух, чем на глаза, все спали.

Только стрёкот наших ночных бомбардировщиков нарушил наступившую тишину.

И там, в немецких окопах, вздрогнули, ожидая только плохого.

И это случилось, на головы немцев посыпались мелкие бомбочки. И хоть вреда от них было не особенно много, но если просидеть полночи, вздрагивая от разрывов, то утром просыпаешься полуживой. И какой из тебя солдат, когда глаза закрываются на ходу, и если такое случается из ночи в ночь, то голова идёт кругом. И безразличие овладевает человеком.

Но война расслабленности не прощает. Чуть зазевался, высунул голову больше, чем надо, или распластался на мгновение позже, и вонзится в тебя пуля или осколок разорвавшийся мины. Хорошо если ранит, а случается и хуже. Но об этом не хочется думать. Хотя мёртвым хорошо, мёртвым не страшно…

А через несколько дней из штаба полка пришёл посыльный и потребовал Ивана и Гришку к командиру для награждения.

И батальонный появился в их окопе вместе с посыльным.

Долго смотрел на стоявших перед ним Ивана и Григория и думал: если они в таком затрапезном виде предстанут перед светлые очи Кашалота – комполка, прозванного так за большой рот, который открывался только для того, чтобы наорать или хотя бы вылить на голову виновного или невиновного негодование, которое, не переставая, кипело в нём, то уж нагоняя за их вид не избежать, но вслух сказал:

– Что же мне с вами делать-то.

Махнул рукой, понимая, что ничего нельзя исправить, голосом обреченного человека – криков и бубнежа Кашалота не избежать – и сказал:

– Пошли.

И не оглядываясь выбрался из окопа и пошел в сторону командного пункта полка.

Иван посмотрел на Гришку, оглядел себя и подумал:

– Хорошо бы хотя бы умыться. Но вода, вода… Где взять?

Поэтому махнул рукой, как бы приглашая Григория, и сказал, сожалея, что предстанут перед большими начальниками в таком неприглядном виде:

– Пошли.

Гришка, до этого смотревший на все с полным безразличием, словно его ничего не касалось, поспешил за Иваном.

Не верилось, что можно встать и идти по земле, а не ползти. Это было странным.

Казалось, сейчас немцы начнут стрелять, а им, покинувшим родной окоп, и схорониться негде. Ивану, всё время оглядывающемуся назад, думалось, что он под прицелом у снайпера, вот-вот – и тот выстрелит.

Они шли и шли, и никто не стрелял. И он забыл про снайпера и сожалел об одном, что завтрак ещё не принесли, а когда вернутся, всё будет холодное. А с утра, если получалось, стакан сладкого горячего чая был бы кстати.

Сашок проводил их взглядом, сожалея, что люди из его взвода предстанут перед начальством, как замухрышки, и это ему поставят в вину. А что он может сделать, воды не хватает на всё. На питьё не хватает, а уж об остальном и говорить не приходится.

До штаба километра три, так что добрались быстро.

В небольшой балке, прямо в отвесных стенах вырыты землянки. И укреплены не абы как, а хорошим лесом. Иван, глядя на это, подумал: «Сколько же надо времени и сил, чтобы всё это построить. Одного материала сколько ушло. А потом в одно мгновение всё бросить и уйти. Сколько раз уже так было».

Посыльный исчез в одной из землянок и как сквозь землю провалился. Батальонный, не ожидая ничего хорошего, топтался рядом. Ему хотелось поговорить хоть с кем-нибудь, излить душу, но кругом одни штабисты. Вроде такие же люди, а шугаются от окопных, как чёрт от ладана. И тоскливо стало от предстоящей встречи с Кашалотом.

Пришлось ждать, начальство завтракало. И пока они так стояли, мимо них проносились, едва не задевая, то капитан с бумагами, то посыльные с пакетами, то просто какой-то важный молодой лейтенант вышагивал так, будто он тут самый главный.

И все чистенькие и опрятные, видно, в воде здесь не знали недостатка.

И Ивану стало обидно, что другие живут, как люди, а они, на ком, собственно говоря, война держится, как скотина, обитают в чистом поле, в грязи, холоде и постоянных мыслях о еде. Но что больше всего поразило Ивана: не слышно войны. Где-то, наверное, грохотало, но сюда не доносились эти пугающие, но привычные его ушам звуки.

Вдруг появился чистенький лейтенант, видно, по окопам такая гимнастёрочка не тёрлась, посмотрел на них и спросил, с сожалением качая головой:

– Что ж вы, как черти, грязные?

И уже раздраженно, понимая, что ничего не поделаешь, за пять минут, даже при всём старании, не приведёшь их в божеский вид, добавил:

– Служишь, служишь, и спасибо не скажут. А тут по полгода не умываются, пришли и ордена им подавай.

Иван посмотрел на него, промолчал, но подумал: «Посидел бы ты хоть недельку в окопах, посмотрел бы я на тебя».

Гришка вообще не слушал, крутил головой, рассматривая командный пункт. Ему тоже была в диковинку чужая и неплохо обустроенная жизнь. Но он не возмутился, как Иван, понимая, что так только для высоких людей такое положено, а ему и так сойдёт, как есть.

Это у Ивана справедливость одна, а у Григория другая.

А лейтенант, не замечая батальонного, подумав, добавил, сожалея, что эти двое в своём неказистом виде предстанут перед командиром полка, а виноват будет он, потому что не обеспечил должного вида:

– Что ж мне с вами делать?

Иван пожал плечами и неожиданно сказал:

– Поесть бы не мешало.

– Поесть – это хорошо, – согласился лейтенант, почувствовав что-то человечески простое в его просьбе и добавляя на ходу: – Поесть – это правильно. Сейчас организуем.

И потирая руки, пошел в сторону ответвления оврага, откуда тянуло сладковатым запахом кухни.

Батальонный, чуть сгорбившись, стоял в стороне, поглядывая на отвесные стены оврага. Лейтенант вернулся скоро, с едой не повезло. Видно, у него что-то не срослось, и, как бы извиняясь, произнес:

– Не судьба вам сегодня позавтракать.

– Нам не привыкать, – успокоил его Иван, сожалея о том, что из-за наград они пропустили самое главное в солдатской кочевой жизни – завтрак. А когда вернутся, придётся давиться закоченевшей и ставшей комковатой кашей и холодным, а потому не вкусным чаем.

Вышли командир полка и, наверное, начштаба. Оба до синевы выбритые, в слегка запылённых сапогах и, что больше всего поразило Ивана, от них пахло одеколоном.

Подполковник посмотрел на Ивана и Гришку и, смеясь, кивая на них, хлопая большим ртом, как кошельком, сказал майору:

– Страшные, как черти. От такого вида немцы сразу разбегутся.

И повернувшись к ним, спросил, кивая на Григория:

– Ты, что ли, танк подбил?

– Я, – сказал Иван, выдвинувшись слегка вперёд.

Кашалот зачем-то открыл и закрыл рот, взял руку Ивана и со словами: «Носи, солдат», – вложил ему в ладонь орден Красной Звезды. А Григорию просто сунул медаль «За отвагу». И тут же, повернувшись, забыл об их существовании.

Но увидев батальонного, остановился, переменился в лице и поманил его пальцем. Капитан, приложив пальцы к виску, строевым шагом подошел к комполка. А тот, не дав ему раскрыть рот, сказал:

– Значит, когда тебя немцы огнём поливали, ты и отступил?

– Так точно.

– А ты, значит, хотел, чтобы они тебя одеколоном «Шипр» поливали. Вон у тебя какие бойцы – герои. А сам ты тьфу. Гнать тебя надо с батальона. – И хлопая большим ртом, повторил: – Гнать!

И комполка плюнул батальонному под ноги, повернулся и ушел в землянку. Как только плащ-палатка, висевшая на входе вместо двери, опустилась за ним, все засуетились, забегали. Штабная жизнь оживилась. Лейтенант, занимавшийся ими, облегчённо выдохнул и сказал вслух:

– Пронесло.

И мгновенно забыв про них, исчез в соседнем блиндаже.

Они немножко потоптались на месте и, осознав, что ничего больше не предвидится, пошли к себе.

Впереди комбат, они за ним. Раньше Иван думал, что комполка – бог или почти бог, а посмотрел на него со стороны и понял, что никакой он не бог, а простой человек. И, может быть, даже не самый лучший.

Начальник артиллерии, уже получивший нагоняй за то же неудачное наступление, шёл навстречу. И комбат, остановившись и перегораживая дорогу своей фигурой, сказал:

– Что ж ты меня под монастырь-то подвел?

Артиллерист посмотрел на него сверху вниз и ничего не ответил, обходя разозлившегося комбата, а тот, глядя на круглую довольную рожу главного артиллериста полка, сказал громко:

– Сука ты.

Тот опешил, не сознавая своей вины, хотел ответить, но комбат, отмахнувшись от него, торопливо пошёл дальше.

В его голове не переставая крутились слова комполка, горько ему было услышать про себя такое. Хотелось выть от досады. Но плетью обуха не перешибёшь, с начальством не поспоришь.

Комбат шел впереди и размахивал руками, то сжимая кулаки, то растопыривая пальцы, словно продолжал говорить что-то в своё оправдание перед комполка, то, что не сказал там, у землянок.

Иван с Григорием шли сзади. Они всё понимали, было жаль комбата, но помочь ему не могли. Даже слова сочувствия и те были бы к месту. Хорошо бы Иван подошел и сказал с теплотой в голосе:

– Да не рви ты, Василич, сердце.

Но постеснялся, не подошел и не произнёс.

До своих дошли молча. Иван с Гришкой возбуждённые, награды не каждый день вручают. Батальонный без настроения.

Взводный встретил их радостно, и пока крутил награды, разглядывая поочерёдно то звезду, то медаль, они успели расправиться с остывшей кашей.

Хорошо бы отметить такое событие, как-никак первые награды во взводе, но водки нет, а без неё нельзя. Поэтому, сожалея, что невозможно отпраздновать, взводный вернул награды и пошел с хорошим настроением по окопу.

А сослуживцы с легкой завистью подходили и поздравляли их. Иван, принимая поздравления, сказал недовольно:

– Лучше б каши побольше оставили.

Все только развели руками. Дескать, и так тебе больше всех досталось.

Так и закончился этот день, не по-военному тихо.

– Эх, – вздохнул Иван.

И прикрутив награду к гимнастёрке, посмотрел, ладно ли сидит, сказал иронично сам себе:

– Не было бы счастья… Да налили…

А глянув на Григория, добавил улыбаясь:

– Сколько веревочке ни виться, а награда всегда найдет своего героя.

И мысли не оставляли его, никак не мог понять, почему так. Почему поразительная разница существует между передовой, где льётся кровь, где страдание, где смерть, непосильная работа, жара летом, мороз зимой, где и жить-то невозможно, и тылами. Там другой мир. Другая жизнь.

Высокие звания и должности много значили на войне. Им, привыкшим в мирное время сидеть в кабинетах, подписывать много бумаг, делать смотры, наведываться к высокому начальству и иногда присутствовать на ученьях, где даже неправильное решение не приводило к катастрофе – ну, пожурят сверху, этим всё и заканчивалось, – а теперь противник не хороший знакомый, а враг. И люди гибнут по-настоящему.

А они, облаченные самыми высокими полномочиями посылать людей на смерть, ради победы, ничего не делают. Они так и не вырвались из мирных представлений о войне, но всякий раз спрашивали себя, почему все эти неудобства они должны переносить наравне со всеми. Они, высокие люди… Они принимают решения, они привыкли принимать решения. Но не хотели понимать главного: война – это кровавая и беспощадная бойня, и рассчитывать на успех битвы могут лишь те, кто овладел искусством управления, а это сложная задача, ибо такое искусство вырабатывается не в кабинетах мирной жизни, а в кровопролитнейших битвах.

До чего бы додумался Иван, неизвестно. Но война своим нескончаемым гулом вернула его к реальности.

И Григорий, крутивший в руках медаль, как новую занятную игрушку, казалось, не представлял, к какому месту её приложить. И если с Иваном всё ясно, то награждения Григория никто не ожидал. Но что случилось, то случилось. Иван посмотрел на Григория и сказал строгим голосом:

– Убери, а то потеряешь. Другую не дадут. Дома матери покажешь.

Гришка послушно, завернув в портянку и завязав в узелок, убрал медаль в вещмешок. И на мгновение нахлынувшие воспоминания о доме, вызванные упоминанием о матери, заставили Григория улыбнуться.

И Иван, глядя на него, улыбнулся. Всё-таки не чужой человек, столько времени вместе. На войне день за год, день прожил – и слава богу. А если разобраться, то они, почитай, тыщу лет знакомы. Поэтому добавил, полушутя-полусерьезно:

– Ты теперь жених завидный. Герой. Все невесты твои. Выбирай любую. Медаль на грудь – и вперёд.

Гришка зарделся, опустил голову, словно Иван смог прочитать его потаённые мысли. О той, о которой он вздыхал не раз. И даже мать не догадывалась, о ком он вздыхает. Даже Зорьке он не говорил. А о чём говорить, только на посмешище себя выставить. Но где-то внутри теплилась надежда. И после слов Ивана, огонёк стал ярче. Надежда на внимание засияла сильнее.

День закончился, но это событие долго не давало всем заснуть. Если против Ивановой звезды никто не возражал, то с Гришкиной медалью никто не соглашался.