Вторая семья

– Дядя Алеша, а вы умеете делать кормушки? – спрашивает Света, не отрываясь от рисования.

– Умею. А что, хочешь кормушку?

– Хочу! Для синичек. Они зимой голодные.

– Сделаем. После скворечника.

Ольга поднимает на меня взгляд. Что-то меняется в ее лице. Становится мягче.

– Не обязательно, – говорит она тихо. – Вы и так…

– Это не обязательно, – перебиваю я. – Это интересно.

И это правда. Мне действительно интересно. Я давно не получал такого удовольствия от работы. Не от результата, а от самого процесса. От того, как горят глаза у Егора, когда у него получается ровный спил. От того, как Света тихонько напевает что-то себе под нос, выводя кисточкой узоры. От того, как Кира объясняет Свете, почему у подсолнуха именно такие лепестки.

От того, что Ольга здесь. В моем пространстве. В моем мире.

Через час основные детали готовы. Переходим к сборке.

– Сначала скрепляем боковые стенки с задней, – объясняю я Егору. – Потом крепим переднюю с летком. В конце – дно и крышку.

Показываю, как правильно держать шуруповерт, как не перетягивать саморезы. Мальчишка быстро схватывает. У него точно есть способности к этому делу.

– А почему саморезы, а не гвозди? – спрашивает он, вкручивая крепеж в доску.

– Саморезы держат крепче. И если что-то пойдет не так, их проще выкрутить и переделать.

– Как в жизни, – неожиданно говорит Ольга.

Я оборачиваюсь. Она смотрит на меня, и в ее взгляде нет прежней холодности. Есть усталость. И что-то похожее на понимание.

– Не всегда, – отвечаю я. – Иногда приходится работать с тем, что есть.

Она кивает, отводит глаза.

Мы продолжаем работать. Скворечник постепенно обретает форму. Девочки уже закончили с красками и теперь наблюдают за нашими действиями, комментируют, дают советы.

– А леток надо зашкурить, – говорит Кира. – Чтобы птичка не поранилась.

– Правильно думаешь, – одобряю я. – Егор, возьми наждачную бумагу.

Мальчишка старательно обрабатывает края отверстия, сдувает древесную пыль.

– Так?

– Отлично. Теперь крышку крепим.

Последние саморезы. Скворечник готов. Егор отодвигается, оценивает результат.

– Мы сделали это, – говорит он с придыханием. – Сами. Своими руками.

– Сделали, – подтверждаю я. – Теперь девочки покажут, как его украшать.

Кира и Света с энтузиазмом берутся за дело. Они наклеивают свои раскрашенные цветочки на стенки скворечника, добавляют завитушки кисточкой. Работают сосредоточенно, серьезно.

Ольга встает, подходит к нам. Рассматривает скворечник.

– Красиво получилось, – говорит она. – Егор, ты молодец.

– Мам, а давай папе покажем! – вдруг говорит Света.

Повисает тишина. Тяжелая, неловкая.

– Папа занят, – тихо отвечает Ольга.

– Всегда занят, – мрачно добавляет Егор.

Я чувствую, как напряжение возвращается. Хрупкое равновесие вот-вот нарушится.

– А знаете что, – говорю я быстро. – Давайте сейчас же повесим скворечник. Пока еще светло. Птицы как раз начинают искать места для гнезд.

– А где повесим? – спрашивает Кира.

– Во дворе есть хороший дуб. Высокий, с раскидистой кроной. Птицам понравится.

– Пошли! – кричит Света, подхватывая скворечник.

Мы поднимаемся наверх. Я несу стремянку, Егор – дрель и саморезы. Девочки бережно держат скворечник, как драгоценность.

Во дворе уже сумерки, но фонари еще не включились. Тот особенный час, когда день переходит в вечер, а мир становится мягче и добрее.

– Вон там, – показываю я на дуб у детской площадки. – На высоте примерно двух с половиной метров. Так кошки не достанут.

Устанавливаю стремянку. Проверяю устойчивость.

– Егор, подавай скворечник.

Мальчишка осторожно поднимает его, передает мне. Я поднимаюсь по стремянке, прикладываю скворечник к стволу.

– Ровно? – кричу вниз.

– Ровно! – отвечает хором вся наша компания.

Включаю дрель. В вечерней тишине ее звук кажется особенно громким. Несколько соседей выглядывают из окон, любопытно наблюдают.

– Готово! – говорю я, спускаясь со стремянки.

Мы все отходим на несколько шагов назад, рассматриваем результат. Скворечник висит на дубе, поблескивает в свете фонарей яркими красками.

– Красота, – выдыхает Егор.

И впервые за все время, что я его знаю, он улыбается. По-настоящему улыбается. Не натянуто, не из вежливости. От души.

– А когда птички прилетут? – спрашивает Света.

– Скоро, – отвечаю я. – Через неделю-другую. Будете смотреть в окно – увидите.

– А они птенцов выводить будут?

– Конечно. К лету у них будет целая семья.

Кира подбегает ко мне, обнимает за пояс.

– Спасибо, дядя Алеша! Это самый лучший скворечник в мире!

Я глажу ее по голове, чувствую, как что-то теплое разливается в груди.

– Спасибо тебе, Кира. И вам всем. Мне было очень интересно с вами работать.

Поднимаю взгляд и встречаю глаза Ольги. Она стоит чуть в стороне, наблюдает за нами. И в ее взгляде я читаю то, чего не решался ожидать.

Прощение.

Не полное. Не безоговорочное. Но первый его робкий росток.

Она делает шаг ко мне. Еще один.

– Спасибо, – говорит она тихо, так, чтобы дети не слышали. – За него. – Она кивает в сторону Егора. – Он давно так не улыбался.

– Он хороший мальчик, – отвечаю я. – Умный. У него золотые руки.

– Да. – Она смотрит на сына, и в ее глазах читается боль. – Только отец этого не видит.

Я хочу сказать что-то утешительное. Что все наладится. Что мужчины иногда не умеют показывать свои чувства. Но это будет ложью, и мы оба это знаем.

Вместо этого я говорю:

– Если захотите еще что-нибудь сделать – кормушку, полку, что угодно – обращайтесь. Мне правда интересно.

Она смотрит на меня долго, изучающе.

– Хорошо, – говорит наконец. – Спасибо.

Дети уже бегут к подъезду, обсуждают, какие птицы первыми заселятся в их скворечник. Их голоса звенят в вечернем воздухе, смешиваются с шумом машин и лаем собак.

Я складываю стремянку, готовлюсь идти домой. Ольга задерживается рядом.

– Алексей Викторович, – говорит она, и в ее голосе слышится неуверенность. – То, что случилось на днях…

– Не надо, – перебиваю я. – Не сейчас.

– Нет, надо. – Она качает головой. – Я понимаю, почему вы не вышли. У вас дочь. Вы не могли рисковать.

– Это не оправдание.

– Может быть. Но это объяснение. – Она делает паузу. – И сегодня… То, что вы сделали для Егора… Это дорогого стоит.

Я не знаю, что ответить. Слова кажутся лишними, неуместными.

– Мам, идешь? – кричит Егор из подъезда.

– Иду! – отзывается она. Поворачивается ко мне. – До свидания, Алексей Викторович.

– До свидания, Ольга Евгеньевна.

Она идет к подъезду. У самых дверей оборачивается, смотрит на меня. И улыбается. Не широко, не долго. Но это настоящая улыбка.

И я понимаю: лед тронулся.

Не растаял полностью. Не исчез без следа. Но появилась первая трещина, через которую пробивается свет.

Вечером, когда скворечник готов, вы все вместе вешаете его на дерево. Егор впервые за долгое время искренне улыбается. Ты ловишь взгляд Ольги поверх голов детей, и в ее глазах ты видишь немое извинение. И она, вопреки своему разочарованию, улыбается в ответ. Лед тронулся.

Глава 26

Ольга

Прошло три недели мучительной тишины. Три недели, когда я вздрагивала от каждого звонка в дверь и проверяла почтовый ящик с замиранием сердца. Но Дмитрий молчал. Ничего не происходило, и я, вопреки всему, начала позволять себе надеяться, что он просто блефовал.

За это время наша маленькая жизнь, казалось, начала налаживаться. Егор впервые за месяцы сам пригласил меня на день открытых дверей в школу. Света щебетала о новых подружках, а ее дружба с Кирой стала еще крепче. Эти крохотные сдвиги были как первые зеленые ростки после долгой, бесконечной зимы.

Сегодняшнее утро даже пахло по-другому – кофе, свежим хлебом и робкой надеждой. Я стою у плиты, помешиваю омлет, и мне кажется, что камень в желудке стал чуть меньше. Я действительно начинаю думать, что все может наладиться. Что я могу быть счастливой.

Какая же я дурочка.

В половине десятого звонят в дверь. Я гляжу в глазок – почтальон с официальной сумкой через плечо. Ничего необычного. Может быть, счет за коммунальные услуги или какая-то реклама.

«– Заказное письмо для Казанцевой Ольги Евгеньевны», – говорит почтальон, протягивая мне конверт.

Конверт тяжелый, плотный, с гербом и печатями. Мое сердце пропускает удар, но я говорю себе: это может быть что угодно. Документы по аренде. Что-то из налоговой. Бумажная волокита, не более того.

Я расписываюсь, закрываю дверь и переворачиваю конверт. Адрес отправителя заставляет меня прислониться к стене.

«Юридическая контора "Правосудие"».

Руки начинают дрожать еще до того, как я вскрываю конверт. Бумага хрустит слишком громко в утренней тишине. Звук собственного дыхания кажется оглушительным.

«Исковое заявление о определении места жительства несовершеннолетних детей».

Первая строчка. Я перечитываю ее раз, другой, третий. Буквы складываются в слова, слова – в предложения, но мой мозг отказывается это понимать. Как будто кто-то переключил мышление на другой язык.

«…истец Казанцев Дмитрий Вадимович обращается в суд с требованием определить место постоянного проживания несовершеннолетних детей – Казанцева Егора Дмитриевича, 15 лет, и Казанцевой Светланы Дмитриевны, 9 лет, – с отцом…»

Я читаю дальше, и каждая фраза – как удар ножом. Медленный, точный, нацеленный в самое больное место.

«…ответчица Казанцева (в девичестве Кольцова) Ольга Евгеньевна проживает в арендованном жилье, не соответствующем санитарным нормам для полноценного развития детей…»

Арендованное жилье. Я вспоминаю, как впервые увидела этот дом – обшарпанные стены, старые батареи, скрипучий пол. Но он стал нашим домом. Я покрасила стены, повесила шторы, создала уют из ничего. Неужели это действительно выглядит так плохо в глазах суда?

«…трудится на низкоквалифицированной работе помощника повара и посудомойки, что не обеспечивает детям должного уровня жизни…»

Помощник повара и посудомойка. Звучит еще хуже, чем есть на самом деле. Но ведь я зарабатываю честные деньги. Я работаю. Разве это не считается?

«…демонстрирует эмоциональную нестабильность, граничащую с истерическим состоянием, что подтверждается свидетельскими показаниями…»

Эмоциональная нестабильность. Истерическое состояние. Я вспоминаю, как плакала в той ужасной ночи, когда решилась уйти от Дмитрия. Как он стоял в дверях спальни и говорил ледяным голосом: «Вот опять истерика. Ты больна, Ольга. Тебе нужен врач». Он это запомнил. Использовал против меня.

Свидетельские показания.

У меня подкашиваются ноги. Я оседаю на диван, переворачиваю страницу дрожащими руками.

«Показания свидетеля Кольцовой Марины Борисовны, матери ответчицы…»

Мама.

Моя мама.

«…дочь находится в крайне нервозном состоянии, часто плачет, не справляется с воспитанием детей, особенно сына, который стал агрессивным и неуправляемым…»

Нет. Этого не может быть. Мама не могла этого сказать. Не могла. Я звонила ей на прошлой неделе, рассказывала, как дела идут на поправку, как Егор стал спокойнее. Она радовалась вместе со мной.

«…жилищные условия неудовлетворительные, дети вынуждены ютиться в маленьких комнатах…»

Маленькие комнаты. А что она хотела – чтобы я осталась в браке ради трехкомнатной квартиры? Чтобы терпела унижения ради квадратных метров?

«…считаю, что детям будет лучше с отцом, который может обеспечить им стабильность и достойные условия жизни…»

Мама считает, что детям будет лучше без меня.

Тошнота подкатывает к горлу. Я закрываю глаза, пытаюсь собраться, но буквы продолжают плясать перед глазами. Переворачиваю страницу.

«Показания свидетеля Казанцевой Галины Борисовны, матери истца…»

Свекровь.

Это еще понятно. Галина Борисовна никогда меня не любила, всегда считала недостойной своего драгоценного сына. Но то, что я читаю дальше, превосходит все мои ожидания по жестокости.

«…Ольга Евгеньевна всегда была склонна к истерикам и неадекватным реакциям…»

Всегда. С самого начала нашего знакомства она искала во мне изъяны и, видимо, тщательно их каталогизировала.

«…дети страдают от нестабильной обстановки, созданной ответчицей…»

«…внук Егор жаловался мне, что мать его не понимает и постоянно кричит…»

Егор жаловался ей? Когда? Он вообще редко с ней разговаривает. Или это тоже ложь? Или…

«…внучка Светлана стала замкнутой и боязливой…»

Боязливой? Моя Светочка, которая полчаса назад смеялась за завтраком и просила разрешения пойти на новые качели?

Бумаги выпадают из моих рук. Листы разлетаются по полу – белые прямоугольники с черными буквами, каждая из которых приговор. Я смотрю на них, не в силах поднять, не в силах дочитать до конца.

Они предали меня.

Мама и свекровь. Женщины, которые должны были меня поддержать, встали на сторону Дмитрия. Они смотрели мне в глаза, обнимали моих детей – и все это время планировали удар в спину.

Я скольжу с дивана на пол, оказываюсь среди разбросанных листов. Дышать становится трудно. Не больно – просто невозможно, как будто воздух стал густым, непроходимым.

Он сделал это. Дмитрий действительно сделал это.

Я думала, что знаю его. Думала, что понимаю границы его жестокости. Но это превосходит все мои худшие предположения. Он бьет не по мне – он бьет по детям. Использует их как оружие, как способ причинить мне максимальную боль.

И самое страшное – у него есть все шансы выиграть.

Руки сами собой тянутся к телефону. Я набираю номер Анны Сергеевны, своего адвоката. Гудки тянутся бесконечно.

– Ольга Евгеньевна? – В голосе Анны Сергеевны уже нет прежней бодрости. – Я как раз собиралась вам звонить. Получили иск?

– Да. – Мой голос звучит как у чужого человека. – Скажите мне правду. Какие у него шансы?

Пауза. Длинная, многозначительная пауза.

– Ольга Евгеньевна, я не буду вас обманывать. Ситуация очень серьезная. У мужа стабильная работа, высокий доход, собственное жилье…

– Но ведь это ложь! – прерываю я ее. – То, что там написано – сплошная ложь! Разве можно лгать в суде?

– Ольга Евгеньевна, с точки зрения формальных показателей ваш муж выглядит предпочтительнее. А что касается показаний…

– Показания моей матери! Она не могла этого сказать!

– Боюсь, могла. И сказала. Я видела стенограмму. Более того, в суде показания близких родственников имеют особый вес. Считается, что они наиболее объективны, поскольку заинтересованы только в благополучии детей.

Объективны. Мама, которая всю жизнь твердила мне, что «семья превыше всего» и «развод – это позор». Свекровь, которая ненавидела меня с первого дня. Объективны.

– А что мне делать? – шепчу я в трубку.

– Будем готовиться к процессу. Нужно собрать характеристики с работы, справки о доходах, медицинские документы, подтверждающие ваше психическое здоровье. Найдем свидетелей, которые подтвердят, что вы хорошая мать…

– Анна Сергеевна, – перебиваю я, – какие у меня шансы? Честно.

Еще одна пауза. Еще более длинная.

– В лучшем случае – пятьдесят на пятьдесят. Но учитывая все обстоятельства… я бы сказала, тридцать на семьдесят. Может быть, меньше.

Тридцать на семьдесят.

Это означает, что скорее всего я проиграю. Скорее всего, судья решит, что детям действительно будет лучше с отцом.

– Ольга Евгеньевна? Вы меня слышите?

– Да, – шепчу я. – Спасибо.

Я кладу трубку. Сижу на полу среди разбросанных бумаг и понимаю, что земля ушла у меня из-под ног. Все мои маленькие победы – первая самостоятельно заработанная зарплата, новые границы с Дмитрием, робкие улыбки Алексея, сегодняшнее приглашение Егора на школьное мероприятие – все это оказалось пылью. Миражом.

Дмитрий может забрать у меня детей.

Мой Егорка, который только вчера впервые за месяцы сам заговорил со мной о школе. Моя Светочка, которая засыпает, обнимая меня за шею и шепча: «Мамочка, я тебя люблю». Они могут проснуться в его доме, и я не смогу их обнять, не смогу поцеловать на ночь, не смогу защитить от его холодной любви.

За что я боролась? За свободу? Какая свобода, если у меня отнимут тех, ради кого эта свобода нужна?

Дмитрий это знал. Он знал, куда бить. Знал мою самую уязвимую точку и нанес удар с хирургической точностью. Не в меня – в моих детей. В мою роль матери. В единственное, что давало моей жизни смысл.

Время останавливается. Я сижу неподвижно, уставившись в узор на обоях – мелкие розочки на бежевом фоне. Сколько времени прошло? Час? Два? Звуки доносятся как сквозь вату – где-то лает собака, проезжает машина, смеется ребенок.

Ребенок смеется.

А мои дети могут больше никогда не смеяться рядом со мной.

В дверь стучат.

Я поднимаю голову, но не могу пошевелиться. Стук повторяется – настойчивый, но не агрессивный. Не похоже на Дмитрия. И не на судебного пристава – слишком мягко.

– Ольга? Это я, Алексей.

Его голос проникает сквозь оцепенение. Он пришел позвать детей гулять, как обещал вчера. Но дети в школе, а я… я сижу на полу среди документов, которые могут разрушить мою жизнь.

Я встаю медленно, качаясь, словно после долгой болезни. Ноги ватные, в глазах темнеет. Подхожу к двери, не глядя в зеркало. Не хочу видеть свое лицо.

Открываю дверь.

Алексей стоит на пороге с легкой улыбкой – наверное, придумал что-то интересное для детей. Но улыбка тает, как только он видит меня. Его глаза скользят по моему лицу, по бумагам на полу за моей спиной, снова возвращаются ко мне.

– Что случилось?

Я не могу ответить. Просто протягиваю ему первый попавшийся лист. Он берет его, читает, и я вижу, как меняется его лицо – сначала недоумение, потом понимание, потом что-то еще. Что-то, что я не могу расшифровать и боюсь расшифровывать.

– Ольга…

Его голос звучит по-другому. Осторожно. Как говорят с больными.

Я смотрю на него пустыми глазами, не в силах произнести ни слова. И жду.

Жду, что он сейчас положит бумагу, скажет что-то вежливое и уйдет. Кому нужны чужие проблемы такого масштаба? Кто в здравом уме захочет связываться с женщиной, которая может потерять собственных детей?

Я ждет, что он сейчас развернется и уйдет, сбежит от этого кошмара, как сбежал бы любой нормальный человек.

Глава 27

Алексей

Я стою на пороге и понимаю, что все изменилось. Навсегда.

Ольга стоит передо мной, и я едва узнаю ее. Это не та женщина, которую я целовал несколько дней назад. Не та, которая смеялась над моими неловкими попытками флирта. Перед мной стоит призрак. Ее лицо мертвенно-бледное, глаза пустые, как будто из них вытекла вся жизнь. Она держится за косяк двери, потому что без опоры может просто упасть.

– Что случилось? – шепчу я, хотя по разбросанным по полу бумагам уже понимаю, что случилось что-то ужасное.

Она не отвечает. Просто отступает, пропуская меня внутрь. Я вхожу и вижу хаос. Официальные бумаги, конверты, какие-то документы – все это лежит на полу, как будто она просто бросила все и села прямо там, на холодный кафель прихожей.

Я наклоняюсь и поднимаю одну из бумаг. Мой взгляд скользит по строчкам, и с каждым словом холод разливается по венам.

«Исковое заявление об определении места жительства несовершеннолетних детей…»

«Истец: Казанцев Дмитрий Вадимович…»

«Основания: создание неблагоприятной психологической обстановки для несовершеннолетних детей…»

Я читаю дальше, и мир вокруг меня начинает рушиться. Дмитрий требует определить место жительства детей с ним. Полностью. Он утверждает, что она психически нестабильна, что подвергает детей опасности, что не способна их воспитывать. У него есть справки от каких-то врачей, показания свидетелей…

– Боже мой, – выдыхаю я, и бумага трясется в моих руках.

Первая мысль, которая приходит мне в голову, настолько животная и честная, что мне становится стыдно. «Беги. Немедленно. Это не твоя война. Это не твоя проблема. У тебя своя дочь, своя жизнь. Зачем тебе это?»

Я чувствую, как адреналин бьет в виски. Мой мозг кричит мне: «Ты прожил восемь лет в покое! В безопасности! Никаких драм, никаких судов, никаких чужих проблем! Вернись в свою мастерскую, к своему дереву, к своему предсказуемому миру!»

Я поднимаю глаза от бумаги и смотрю на Ольгу. И тогда мой страх умирает.

Потому что я вижу ее лицо.

Она стоит у стены, прислонившись к ней спиной, и смотрит на меня. В ее глазах нет слез. Нет истерики. Нет даже страха. Там пустота. Полная, абсолютная пустота человека, который уже сдался.

– Ты можешь идти, – говорит она тихо, и ее голос звучит как шепот мертвеца. – Я понимаю. Это слишком сложно. У тебя своя жизнь, своя дочь…

Она не договаривает. Просто опускает голову и закрывает глаза, как будто готовится к удару. Как будто знает, что я сейчас развернусь и уйду, и это будет справедливо.

И вот тогда что-то переворачивается во мне с такой силой, что я чувствую физическую боль в груди.

Я смотрю на эту женщину – на женщину, которая заставила меня вспомнить, что значит быть живым. Которая ворвалась в мой мертвенно-спокойный мир и все перевернула. Которая смеялась над моими шутками и краснела от моих прикосновений. Которая позволила мне поцеловать себя так, как будто я был первым мужчиной в ее жизни.

И я понимаю, что если я сейчас уйду, если я оставлю ее одну в этом кошмаре, то я не просто предам ее. Я предам самого себя. Я предам все, что было между нами. Я предам человека, который поверил мне настолько, что открыл дверь посреди собственного ада.

Мой страх за себя тонет в огромной, всепоглощающей волне страха за нее. За то, что будет с ней, если я уйду. За то, что будет с Егором и Светой. За то, что будет со мной, если я позволю страху снова победить.

Нет. Хватит. Восемь лет я прятался от жизни, потому что боялся боли. Но сейчас я понимаю, что самая страшная боль – это боль от того, что ты не смог защитить того, кто тебе дорог.

Я кладу бумагу на комод и делаю шаг к ней. Не назад, к двери. Не к спасению. Вперед. В ее кошмар.

– Ольга, – говорю я, и мой голос звучит тверже, чем я ожидал.

Она поднимает голову и смотрит на меня. В ее глазах появляется что-то – не надежда, она еще слишком далеко от надежды. Скорее удивление.

Я протягиваю руки и беру ее ледяные, безвольные ладони в свои. Они такие холодные, что мне кажется, будто я держу руки мертвеца. Но я сжимаю их крепче, пытаясь передать ей свое тепло.

– Мы справимся, – говорю я, глядя ей в глаза.

Не «ты справишься». Не «все будет хорошо». Не «не волнуйся». «Мы справимся».

Я чувствую, как что-то дрогнуло в ее лице. Как будто я сказал какое-то магическое слово.

– Мы? – шепчет она, и в ее голосе впервые за все время слышится что-то живое.

– Мы, – повторяю я и сжимаю ее руки еще крепче. – Ты думаешь, я позволю этому ублюдку отнять у тебя детей? Ты думаешь, я позволю ему разрушить твою семью?

Ее пальцы вдруг оживают и цепляются за мои руки, как будто я единственная твердая опора в ее рушащемся мире.

– Алексей… – начинает она, но я не даю ей договорить.

– Нет, – говорю я решительно. – Никаких «но». Никаких «ты не обязан». Никаких «это не твоя проблема». Это моя проблема. Потому что ты моя проблема. Понимаешь?

Я вижу, как в ее глазах появляются первые слезы. Не слезы отчаяния – слезы облегчения.

– Пойдем, – говорю я, ведя ее к дивану. – Садись. Нам нужно все обдумать.

Она послушно садится, все еще не отпуская мои руки. Я сажусь рядом, и теперь мой мозг переключается в деловой режим. Страха больше нет. Есть задача, которую нужно решить.

– Расскажи мне все с самого начала, – говорю я. – Когда ты получила эти бумаги? Что именно он требует? У тебя есть адвокат?

Она моргает, как будто не понимает, о чем я говорю.

– Я… – начинает она дрожащим голосом. – Это пришло сегодня утром. Курьер принес. Я открыла конверт и… Алексей, он хочет забрать у меня детей. Совсем. Он говорит, что я плохая мать, что я их калечу, что…

– Стоп, – перебиваю я. – Дыши. Все, что он говорит, – это ложь, и мы это докажем. Но мне нужны факты. У тебя есть адвокат?

Она качает головой.

– Нет… То есть, был, когда мы разводились, но это другое дело… Алексей, я не знаю, что делать. Я даже не знаю, с чего начать…

Я встаю и иду на кухню. Наливаю стакан воды и возвращаюсь к ней.

– Пей, – говорю я, протягивая стакан. – А теперь слушай меня внимательно. Завтра утром мы едем к адвокату. К хорошему адвокату, который специализируется на семейном праве. Мы изучаем все его требования, все его так называемые доказательства, и готовим отпор.

Она пьет воду маленькими глотками, и я вижу, как в ее лице появляется что-то похожее на надежду.