Вторая семья

– За что?

– За то, что был рядом. За то, что не отступил. За то, что поверил в меня, когда я сама в себя не верила.

Машина притормаживает у светофора, и он поворачивается ко мне.

– Оль, – говорит он тихо. – Это ты меня спасла. Не наоборот.

Я хочу спросить, что он имеет в виду, но загорается зеленый, и мы едем дальше. А я думаю о его словах, о том, как они отзываются чем-то теплым в груди.

Алексей паркуется у нашего дома, глушит двигатель. В наступившей тишине слышно только тиканье остывающего мотора и далекие крики детей во дворе. Обычные звуки обычного вечера. Но для меня сейчас каждый из них звучит как музыка.

– Готова? – спрашивает он.

Я делаю глубокий вдох, выдыхаю.

– Да. Готова сказать детям, что мы выиграли.

Мы поднимаемся по лестнице, и с каждым шагом мое сердце бьется все быстрее. Не от страха – от предвкушения. Я сейчас скажу детям самые важные слова в их жизни. Что все кончено. Что папа больше не сможет их забрать. Что мы остаемся вместе.

Дверь открывается, не дожидаясь звонка. На пороге стоит Егор – высокий, угловатый, с моими глазами и Дмитриевым упрямым подбородком. Он смотрит на меня, и в его взгляде читается вопрос, который он боится задать вслух. За его спиной маячит Света с любимой куклой в руках.

– Привет, – говорю я тихо.

– Мам, – хрипло выдавливает Егор. – Ну как?

Я делаю глубокий вдох, смотрю на своих детей – на Егора, который держится изо всех сил, но я вижу, как дрожат его руки, на Свету, которая прижимает к груди куклу, словно талисман.

– Вы остаетесь со мной, – говорю я. – Навсегда.

Несколько секунд он стоит неподвижно, словно не понимая смысла моих слов. А потом его лицо начинает меняться – медленно, как будто солнце восходит над горизонтом. Напряжение, которое держало его плечи месяцами, исчезает. Он делает шаг вперед и обнимает меня – крепко, по-взрослому, и я чувствую, как он дрожит.

– Мам, – шепчет он мне в волосы. – Я так боялся. И… я был неправ. Когда говорил, что ты слабая. Ты самая сильная женщина на свете.

У меня сжимается горло. Мой сын, мой упрямый, гордый сын, извиняется. Он прижимается ко мне, и я чувствую, что он плачет – тихо, почти беззвучно.

– Знаю, малыш. Все хорошо. Мы справились.

– Мама! – Света подбегает и обхватывает мои ноги. – А правда? Правда-правда? А папа не передумает? А если он очень-очень захочет?

Я присаживаюсь, беру ее на руки. Егор не отпускает меня, и мы стоим так, сплетенные в объятиях, а Алексей молча снимает куртку и вешает на крючок, словно он живет здесь уже годы.

– Света, помнишь, я рассказывала тебе про судью? Про дядю, который решает, где детям лучше жить?

Она кивает, серьезно глядя на меня своими огромными глазами.

– Так вот, этот дядя сказал, что вам лучше жить со мной. И это окончательное решение. Папа ничего изменить не может.

– А он будет приезжать?

– Будет. Но жить вы будете здесь, со мной.

Она обдумывает это, наклонив голову набок – точь-в-точь как я в детстве.

– А дядя Леша остается? – спрашивает она, поглядывая на Алексея.

Я смотрю на него. Он стоит у двери, и в его глазах что-то мелькает – нежность, растерянность, надежда.

– Это нужно у него спросить, – говорю я.

– Конечно, остаюсь, – отвечает он без промедления. – Если хотите.

– Хотим! – одновременно кричат Егор и Света, и я не могу сдержать улыбку.

– Ура! – Света подпрыгивает у меня на руках. – А Кира тоже будет с нами жить? Она моя подружка!

– Кира живет с дядей Лешей, – объясняю я. – Но вы будете часто видеться.

– Это хорошо, – довольно кивает Света. – Теперь у меня будет две семьи!

Егор смеется – впервые за много недель я слышу его искренний смех.

– Света, – говорит он, взъерошивая ей волосы. – У тебя одна семья. Просто большая.

Вечер наступает мягко, как теплое одеяло. Мы ужинаем втроем – нет, впятером, потому что Алексей и Кира, которая приехала с букетом полевых цветов и тортом «Празднуем победу!», теперь часть нашего стола. Дети едят с аппетитом – первый раз за несколько месяцев Света съедает всю тарелку, а Егор даже просит добавки.

Кира рассказывает смешную историю про то, как их кот попытался поймать отражение в зеркале, Света заливается смехом, Егор закатывает глаза, но улыбается. А я смотрю на этот хаос – на крошки на скатерти, на разлитый чай, на детские голоса, перебивающие друг друга, – и думаю: вот он, мой дом. Вот она, моя семья.

Когда дети ложатся спать, в квартире воцаряется особенная тишина – не пустая, а наполненная счастьем. Света засыпает мгновенно, обнимая куклу и улыбаясь во сне. Егор долго ворочается, а потом зовет меня.

– Мам, – шепчет он, когда я сажусь на край его кровати. – Я думал… если папа заберет нас, я сбегу. Вернусь к тебе.

У меня сжимается горло.

– Егор…

– Но я боялся за Свету. Она маленькая, не поймет. А теперь… – он поворачивается на бок, смотрит на меня в полумраке. – Теперь можно не бояться?

– Можно, – говорю я, поглаживая его по волосам. – Теперь можно просто жить.

Он кивает и закрывает глаза.

– Мам, а дядя Леша… он хороший. Правда?

– Правда.

– Он нас любит?

– Любит.

– А ты его?

Я замираю. В детском вопросе столько прямоты, что у меня перехватывает дыхание.

– Да, – шепчу я. – Люблю.

– Тогда все правильно, – бормочет он, проваливаясь в сон.

Я целую его в лоб и тихо выхожу из комнаты.

Кира и Алексей убирают со стола, и я останавливаюсь в дверях, наблюдая за ними. Они двигаются синхронно – он собирает тарелки, она вытирает стол, и в их движениях нет суеты. Только привычная слаженность людей, которые понимают друг друга без слов.

– Пап, – говорит Кира, складывая салфетки. – А мы теперь будем жить все вместе?

Алексей бросает на меня быстрый взгляд.

– Не знаю, дочка. Это нужно обсудить.

– Я бы хотела, – признается она. – Тут весело. И тетя Оля готовит вкуснее тебя.

– Спасибо за честность, – сухо отвечает он, и она хихикает.

– А еще у Светы куча игрушек, а у Егора есть приставка.

– Понятно. Корыстные мотивы.

– Не только, – серьезнеет она. – Ты стал другим, когда мы сюда приехали. Не таким грустным.

Алексей замирает, держа в руках чашки.

– Я не грустный.

– Был грустный. А теперь нет. – Она подходит к нему, встает на цыпочки и целует в щеку. – Я пойду к Егору, он обещал показать мне новую игру.

Она убегает, а мы остаемся вдвоем на кухне. Алексей включает воду, начинает мыть посуду, и я подхожу помочь – вытираю тарелки, расставляю их по местам. Наши руки соприкасаются, когда он передает мне чашку, и от этого легкого прикосновения по коже пробегает знакомая дрожь.

– Она права, – говорю я тихо. – Ты изменился.

– Ты тоже.

Мы работаем молча, и в этом молчании нет неловкости. Только тепло. Только понимание. Только предвкушение чего-то важного, что вот-вот произойдет.

Когда посуда вымыта, а стол убран, он садится у окна с сигаретой. Я завариваю чай, достаю печенье, которое спрятала от детей. На кухне горит только одна лампа над столом, и в этом мягком свете все кажется нереальным – уютным, домашним, правильным.

– Оль, – говорит он, затянувшись сигаретой. – Нам нужно поговорить.

Мое сердце пропускает удар. Вот оно. Сейчас он скажет, что все кончено, что теперь, когда опасность миновала, ему пора уходить. Что он сыграл свою роль, защитил нас, а теперь пора возвращаться к обычной жизни. К своей тишине, своим привычкам, к дому, где нет места чужим детям и чужой боли.

Я прокручиваю в голове все худшие сценарии: «Оля, ты замечательная, но нам нужно остановиться», «Я не готов к серьезным отношениям», «Дети привыкли ко мне, но это не значит, что мы должны…». Сердце бьется так громко, что, кажется, его слышно на всю кухню.

– Хорошо, – говорю я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

Он тушит сигарету, поворачивается ко мне. В его глазах что-то серьезное, решительное, но не холодное. Наоборот – в них столько тепла, что я на секунду забываю дышать.

– Оль, то, что было между нами все это время… – начинает он медленно, подбирая слова.

– Понимаю, – быстро говорю я, перебивая. – Ты помог мне, когда мне было плохо. Спасибо тебе. Но теперь все по-другому, и я понимаю, что…

– Оля, – тихо, но твердо останавливает он меня. – Дай мне сказать.

Я замолкаю, стискиваю пальцы в замок, жду удара.

– Я не собираюсь никуда уходить, – говорит он, и мир вокруг меня останавливается. – Если только ты сама не попросишь.

Я моргаю, не понимая.

– Что?

– Я хочу, чтобы мы жили вместе. – Он смотрит мне в глаза, и в его взгляде нет сомнений. – Ты, дети и я. Как семья.

Земля уходит из-под ног. Я хватаюсь за край стола, стараясь удержаться.

– Алексей…

– Я знаю, что это звучит безумно, – продолжает он. – Я знаю, что у нас все происходило в неправильном порядке – сначала кризис, потом близость. Но то, что я чувствую к тебе… – он замолкает, проводит рукой по волосам. – Это не жалость, Оль. Не желание спасать. Не благородный порыв.

– Тогда что? – шепчу я.

Он встает, подходит к окну, смотрит во двор. Молчит так долго, что я начинаю волноваться. А потом поворачивается ко мне, и на его лице такое выражение, что у меня перехватывает дыхание.

– Восемь лет я жил как во сне, – говорит он тихо. – После смерти Лены я функционировал – работал, воспитывал Киру, общался с людьми. Но это была не жизнь. Это было существование. А потом появились вы. – Он делает паузу. – Сначала я подумал, что просто не могу оставить женщину с детьми в беде. Мужской инстинкт защитника.

Я слушаю, боясь пошевелиться.

– Но потом… – он усмехается. – Потом я стал замечать мелочи. Как ты заботишься о детях, даже когда сама на грани. Как улыбаешься им, даже когда внутри все рвется на части. Как ты сильна, когда думаешь, что слаба. Как ты красива утром, когда волосы растрепаны, а на лице нет косметики.

Слезы подступают к горлу.

– Мой дом стал слишком тихим после Лены, – продолжает он. – В нем не было жизни. Только память. А вы… вы вернули туда звуки. Детский смех, женские шаги, запах домашней еды. Вы превратили мой музей в дом.

– Алексей…

– Я люблю тебя, – говорит он просто. – Не за то, что ты делаешь, не за то, какая ты сильная или слабая. Просто люблю. Потому что с тобой я снова живой.

Слезы катятся по моим щекам, и я не могу их остановить.

– Что ты предлагаешь? – спрашиваю я сквозь слезы.

– Переезжайте ко мне. В мой дом. Там места хватит всем – у каждого будет своя комната. У Егора может быть мастерская в гараже, если захочет что-то мастерить. У Светы – сад, где она сможет играть с Кирой. А у нас… – он замолкает, смотрит на меня. – У нас будет наша жизнь. Не чужая, не временная. Наша.

Я смотрю на него сквозь слезы и не верю, что это происходит наяву.

– А Кира? Она не будет против?

– Мы говорили с ней. Она хочет, чтобы вы приехали. Говорит, что дом стал веселым, когда вы появились.

– Я… – я всхлипываю, вытираю щеки. – Я не знаю, что сказать.

– Скажи «да», – просит он тихо. – Скажи, что ты этого хочешь тоже.

– Хочу, – шепчу я. – Боже, как же я этого хочу. Я просто боялась даже мечтать о таком.

Он подходит ко мне, наклоняется и целует меня в лоб – нежно, бережно.

– Тогда да?

– Да, – всхлипываю я. – Да, конечно, да.

Он улыбается – широко, по-мальчишески радостно, и в этой улыбке столько счастья, что у меня кружится голова.

– Только у меня одно условие, – говорит он, и в голосе его звучит лукавство.

Я вытираю последние слезы, настораживаюсь.

– Какое?

– Этот дом и мой дом – они оба хранят слишком много призраков прошлого. Мой дом мы продадим. И купим новый. Наш. Общий. С самого начала.

Ты смотришь на него, на этого серьезного, надежного мужчину, который предлагает тебе не просто переехать, а построить новую вселенную с нуля. И ты понимаешь, что это самое правильное и самое романтичное предложение, которое ты когда-либо получала в своей жизни.

Глава 30

Ольга

Год спустя. Летний вечер окутывает наш двор золотистым светом, и я останавливаюсь на пороге дома, чтобы просто посмотреть на эту картину.

Алексей стоит у гриля – массивного, красивого, который мы выбирали вместе прошлой весной. Он в старой футболке с дырой на локте, которую я пыталась выбросить уже три раза, и в выцветших джинсах. Дым смешивается с запахом жареного мяса и вечерних цветов, которые я посадила вдоль забора. Мои цветы, мой мужчина, мой гриль. Наш двор.

Егор – боже мой, как же он вырос за год! – стоит рядом с ним, что-то горячо доказывает, размахивая руками. Он почти догнал Алексея в росте, голос его окончательно сломался, и теперь он говорит низким, мужским басом.

– Папа, ну ты же сам говорил в прошлом году, что Месси – гений футбола! – возмущается он, и мое сердце каждый раз подпрыгивает от этого слова. "Папа". Не "дядя Леша", не "Алексей Викторович". Папа. Просто и естественно, как будто так было всегда.

– Говорил, – невозмутимо отвечает Алексей, переворачивая шашлыки. – Но это было до того, как ты начал фанатеть от Роналду.

– Я не фанатею! – протестует Егор. – Я просто объективно оцениваю его технику! Смотри, вот в матче против "Ливерпуля"…

И он начинает подробно разбирать какой-то гол, жестикулируя так активно, что чуть не опрокидывает стол с приправами. Алексей слушает серьезно, кивает, задает вопросы. Они могут говорить о футболе часами, и каждый раз я удивляюсь тому, как органично они выглядят вместе. Высокий мужчина и почти взрослый подросток, обсуждающие тонкости игры как равные.

– Мама, а где поставить салатники? – Кира появляется рядом со мной, неся из кухни два больших блюда. Она тоже изменилась за год – стала выше, серьезнее, но при этом не потеряла своей детской непосредственности.

– Вон там, в конце стола, – показываю я. – А крышки сними, а то мухи налетят.

Она кивает и важно идет расставлять посуду. Я наблюдаю за ней и думаю о том, что этот ребенок давно стал моим. Не формально, конечно – юридически у нее есть только один родитель. Но по факту, по жизни, по любви – она моя дочь.

– Мам, а можно мне тоже помочь с мясом? – Света подбегает ко мне, подпрыгивая на месте от нетерпения. У нее в руках щипцы для гриля, которые она где-то раздобыла.

– Спроси у папы, – отвечаю я, и она мчится к Алексею.

– Пап, пап! Можно я помогу? Я умею переворачивать!

Алексей бросает на меня взгляд поверх ее головы, и в его глазах читается немой вопрос: "Ты уверена?" Света и кухня – сочетание взрывоопасное. На прошлой неделе она "помогала" мне делать пирог и перепутала соль с сахаром. Результат мы выбрасывали втихаря от нее.

– Ладно, – говорит он. – Но только под моим присмотром. И аккуратно.

Света торжествующе берет щипцы, и я быстро отворачиваюсь, чтобы не видеть, что произойдет дальше. Некоторые вещи лучше пережить, чем увидеть заранее.

Я расправляю скатерть на большом деревянном столе, который мы купили прошлой осенью на распродаже дачной мебели. Он массивный, добротный, на нем уже есть пятна от варенья и кофе, царапина от Светиного велосипеда и кольца от горячих кружек. Но он наш. Совершенно, безоговорочно наш, и каждая царапина – это память о нашей жизни.

На качелях, которые Алексей повесил между двумя яблонями в первую же неделю после нашего переезда, покачивается только Кира. Света занята "помощью" у гриля.

– Кир, где тарелки? – кричу я ей.

– Уже несу! – отзывается она и спрыгивает с качелей.

Мы вместе накрываем на стол, и в этих простых движениях – расставить тарелки, разложить салфетки, поставить кувшин с лимонадом – столько домашности, столько правильности, что у меня перехватывает дыхание.

– Ой! – доносится голос Светы от гриля.

Мы с Кирой переглядываемся.

– Что там? – спрашиваю я, не поворачиваясь.

– Ничего страшного, – отвечает Алексей подозрительно спокойным голосом. – Просто одна сосиска решила поплавать в маринаде.

– Я ее выловлю! – радостно заявляет Света.

– Не надо, я сам, – быстро говорит Алексей.

Кира хихикает.

– А помнишь, как она в прошлый раз решила сделать сюрприз и пожарить нам яичницу? – шепчет она мне.

– Тс-с, не напоминай, – шепчу в ответ. – До сих пор не понимаю, как можно сжечь яичницу и оставить желток сырым одновременно.

Мы смеемся тихо, заговорщицки, и мне кажется, что вот это и есть счастье. Не торжественные моменты, не праздники. А эти обычные вечера, когда ты можешь посмеяться над семейными курьезами с дочкой, которая тебе не родная, но своя.

– Мам, а мы сегодня будем играть в "Монополию"? – спрашивает Кира, доставая из дома хлеб.

– Если успеем до того, как Света разорится, – отвечаю я. – В прошлый раз она потратила все деньги на покупку железных дорог в первом же круге.

– Зато у нее была самая красивая недвижимость, – справедливо замечает Кира.

– Красивая, но бесполезная.

– Как и все красивое, – мудро изрекает Егор, подходя к нам с тарелкой шашлыков. – Папа сказал передать, что мясо готово. И чтобы ты больше не доверяла Свете управление огнем.

– А что случилось? – настороженно спрашиваю я.

– Она чуть не подожгла мою футболку, когда размахивала щипцами, – смеется он. – Но ничего страшного. Папа успел отскочить.

"Папа". Это слово звучит из уст Егора так естественно, что трудно поверить – еще год назад он с трудом говорил "дядя Леша". А теперь Алексей для него – папа. Не заменил его биологического отца, а стал новым папой. Лучшим папой.

– Девочки, мойте руки и за стол! – зову я.

Алексей

Я смотрю на Ольгу, как она суетится вокруг стола, поправляет скатерть, переставляет тарелки, и сердце сжимается от такой знакомой, такой домашней нежности. Год назад, в той больничной палате, когда я держал ее за руку и слушал, как она дышит через кислородную маску, я думал только об одном – лишь бы она выжила. Лишь бы открыла глаза. Лишь бы сказала хоть слово.

А теперь она моя жена. Не по паспорту пока – мы все откладываем этот поход в ЗАГС, потому что бумаги кажутся такой мелочью по сравнению с тем, что у нас есть. Но по сути, по жизни, по тому, как она каждое утро варит кофе на двоих и каждый вечер спрашивает, как прошел мой день – она моя жена. И я ее муж.

Восемь лет. Восемь долгих лет я жил в тишине после смерти Лены. Дом был чистым, тихим, правильным. Кира делала уроки, не нарушая режима. Я работал, готовил ужин, читал ей сказки на ночь. Мы функционировали как хорошо отлаженный механизм. Но жизни в доме не было. Была только память о жизни.

А потом появились они. Новые соседи. Помню тот первый день – я курил на балконе, наслаждаясь воскресной тишиной, а внизу вдруг началось настоящее столпотворение. Грузчики, коробки, детские крики. Женщина в спортивных штанах и футболке командовала процессом, одновременно успевая ругать кого-то по телефону. "Дмитрий, я тебе уже сто раз сказала – забираешь детей в субботу в десять, а не когда тебе захочется!"

Я помню, что подумал тогда: "Опять шумные соседи". И закрыл балконную дверь.

А потом были сломанные качели во дворе, которые Егор пытался починить сам и только сильнее сломал. Была Света, которая рыдала под окнами, потому что потеряла любимую игрушку. Была Ольга, которая выносила мусор в халате и тапочках, с растрепанными волосами и усталыми глазами.

Хаос. Полный хаос вместо моей размеренной тишины.

И теперь я понимаю – та тишина была не покоем. Это была смерть. А хаос оказался жизнью.

Я смотрю на Егора, который объясняет Свете, почему нельзя есть мясо руками, и думаю о том, как этот угловатый, упрямый подросток стал моим сыном. Не сразу, конечно. Сначала он относился ко мне с подозрением – кто такой этот чужой дядька, который вдруг появился в их жизни? Зачем он помогает маме? Что ему нужно взамен?

Первым шагом стала математика. У Егора были проблемы с алгеброй, Ольга пыталась помочь, но гуманитарий есть гуманитарий. А у меня техническое образование и привычка объяснять сложные вещи простыми словами. Мы сидели за кухонным столом, я растолковывал ему уравнения, а он хмурился, кусал карандаш, но слушал.

– А зачем это вообще нужно в жизни? – спросил он тогда.

– Чтобы понимать, как устроен мир, – ответил я. – И чтобы не дать никому себя обмануть.

Он посмотрел на меня внимательно, кивнул. И в этом кивке было первое доверие.

А потом была история с дракой в школе. Егора вызвали к директору вместе с родителями. Ольга нервничала, боялась идти одна. Я предложил поехать вместе с ней – просто для поддержки. Но когда мы зашли в кабинет, директор автоматически обратился ко мне как к отцу подростка.

– Ваш сын…

И я не поправил его. А Егор не поправил тоже.

С того дня он стал называть меня папой. Не сразу, не демонстративно. Просто в какой-то момент "дядя Леша" сменилось на "пап", и это прозвучало так естественно, словно так было всегда.

Теперь мы с ним спорим о футболе, обсуждаем девочек (хотя он еще стесняется), планируем, в какой институт он будет поступать. Мой сын. Не по крови, но по выбору. По любви. По тому времени, которое мы провели вместе, превращая чужих людей в семью.

А Света… Света покорила меня с первого дня. Эта маленькая, солнечная девочка, которая могла расплакаться из-за сломанной игрушки и через минуту заливисто смеяться над глупой шуткой. Она приняла меня сразу и безоговорочно, без вопросов и сомнений. Для нее я стал "дядя Леша", потом просто "Леша", а потом "папа" – и каждый переход был естественным, как смена времен года.

Она научила меня заплетать косички. Я, сорокалетний мужчина, изучал видеоуроки в интернете, чтобы сделать дочке прическу в садик. И когда у меня наконец получилось, она посмотрела на себя в зеркало и сказала: "Красота! Спасибо, пап!"

В тот момент я понял, что окончательно пропал.

А Кира… Моя Кира, которая восемь лет была единственным смыслом моего существования, расцвела рядом с ними как цветок после дождя. Она больше не была одинокой маленькой девочкой в слишком тихом доме. У нее появились Света – лучшая подруга, с которой можно делиться секретами, и Егор – почти взрослый брат, который может защитить от школьных задир. А главное – у нее появилась Ольга. Вторая мама, которая не пыталась заменить первую, а просто стала новой частью ее жизни.

Помню, как Кира впервые назвала Ольгу "тетя Оля". Потом это сократилось до просто "тетя". А недавно я услышал, как она говорит подружке по телефону: "Не могу, мама не разрешает". И речь шла об Ольге.

Мама. Кира называет Ольгу мамой, когда думает, что никто не слышит. И это не предательство памяти Лены. Это просто жизнь, которая продолжается.

– О чем задумался? – Ольга подходит ко мне, забирает из рук щипцы. – Мясо уже готово, а ты стоишь и мечтаешь.

– О нас, – честно отвечаю я. – О том, как мы стали семьей.

Она улыбается, и в этой улыбке столько тепла, что мне хочется обнять ее прямо здесь, посреди двора, не обращая внимания на детей.

– А я думала, ты переживаешь из-за сосиски, которую Света утопила в маринаде.

– Тоже переживаю, – смеюсь я. – Но больше думаю о том, что год назад я не мог представить себе, что буду стоять во дворе собственного дома и смотреть, как ты накрываешь на стол для нашей семьи.

– Нашей, – повторяет она тихо. – Мне нравится это слово.

– Мне тоже.

Ольга

Мы садимся за стол, и начинается наш обычный семейный ужин. Но я не могу отделаться от мысли – а был ли он когда-нибудь обычным? Каждый раз, глядя на эту картину – дети, которые спорят и смеются, мужчина, который режет мясо и делит порции поровну, стол, заставленный домашней едой, – я думаю о том, что это чудо.

Чудо, потому что год назад я думала, что потеряю детей. Чудо, потому что два года назад я была замужем за человеком, с которым наши семейные ужины проходили в напряженном молчании. Дмитрий читал новости в телефоне, Егор угрюмо ковырял еду, Света что-то лепетала, но никто ее не слушал. А я сидела и думала о том, что вот так будет всегда. Тихие, правильные, мертвые ужины, где каждый думает о своем и никого не интересует, как прошел день у других.

А теперь… Сейчас Егор рассказывает о том, как их класс готовится к выпускному вечеру, хотя до него еще два года. Света перебивает его, делясь новостями из садика – оказывается, Машка Петрова принесла котенка на "день домашних животных", и все девочки были в восторге. Кира слушает с широко раскрытыми глазами и тут же начинает рассказывать про свою одноклассницу, у которой дома живут два хомяка и попугай.

А Алексей слушает их всех с такой искренней заинтересованностью, задает вопросы, смеется над детскими шутками, и я думаю – вот он, настоящий отец. Не тот, кто просто носит это звание, а тот, кто им живет.

– А можно завтра пойти в зоопарк? – спрашивает Света, намазывая хлеб маслом так густо, что его не видно под желтым слоем.