Вторая семья

– Но это будет стоить денег… – начинает она.

– Забудь о деньгах, – обрываю я. – У меня есть деньги. У меня есть связи. У меня есть время. И теперь все это у тебя тоже есть.

Я сажусь рядом и беру ее руку.

– Ольга, послушай меня. Дмитрий думает, что ты одна. Что тебя можно сломать, потому что тебе некому помочь. Но он ошибается. Теперь ты не одна.

Она смотрит на меня, и я вижу, как ее лицо постепенно оживает.

– Почему ты это делаешь? – шепчет она. – Почему ты не ушел?

Я думаю над ее вопросом. Почему я не ушел? Потому что не смог. Потому что одна мысль о том, чтобы оставить ее наедине с этим кошмаром, причиняла мне физическую боль.

– Потому что я не могу, – говорю я честно. – Я просто не могу уйти и оставить тебя. Не после всего, что было между нами.

Она кладет голову мне на плечо, и я чувствую, как напряжение постепенно покидает ее тело.

– Что будет с детьми? – шепчет она. – Если он заберет их…

– Он их не заберет, – говорю я твердо. – Я тебе обещаю. Мы не позволим ему их забрать.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что мы будем бороться. Вместе. И мы сильнее его, понимаешь? Он один, а нас двое.

Я встаю и начинаю собирать разбросанные по полу бумаги.

– Что ты делаешь? – спрашивает она.

– Изучаю врага, – отвечаю я, складывая документы в аккуратную стопку. – Нам нужно знать, на что он опирается, какие у него есть так называемые доказательства. И тогда мы сможем их опровергнуть.

Я читаю каждую бумагу внимательно, и с каждой страницей мой гнев растет. Дмитрий собрал целое досье на Ольгу. Показания соседей о том, что дети часто плачут. Справка от школьного психолога о том, что Егор стал замкнутым. Даже медицинская справка о том, что у Светы были синяки на руке – хотя любой родитель знает, что дети постоянно где-то ударяются и падают.

– Сукин сын, – выдыхаю я, откладывая последний документ.

– Что там? – спрашивает Ольга испуганно.

– Ничего такого, с чем нельзя было бы справиться, – говорю я, возвращаясь к ней. – Он собрал кучу мелочей и пытается выдать их за доказательства того, что ты плохая мать. Но любой нормальный судья поймет, что это натяжка.

– А если не поймет?

– Поймет, – говорю я уверенно. – Потому что мы подготовимся лучше него. У нас будут свои свидетели, свои справки, свои доказательства. И главное – у нас будет правда.

Я сажусь рядом с ней и беру ее руки в свои.

– Ольга, ты хорошая мать. Я видел, как ты с ними. Я видел, как они тебя любят. И это самое главное доказательство.

Слезы текут по ее щекам, но теперь это другие слезы. Не слезы отчаяния – слезы благодарности.

– Спасибо, – шепчет она. – Я не знаю, как тебя отблагодарить…

– Не надо меня благодарить, – говорю я. – Просто доверься мне, хорошо? И мы пройдем через это. Вместе.

Она кивает, и я чувствую, как что-то окончательно встает на свои места внутри меня. Больше никаких сомнений. Никаких страхов. Никакого желания убежать.

Я принял решение. Окончательно и бесповоротно.

– А теперь, – говорю я, вставая, – нам нужно позвонить адвокату. У меня есть знакомый, очень хороший специалист по семейному праву. Если он не может взяться сам, он порекомендует кого-то.

– Сейчас? Уже поздно…

– Завтра с утра, – говорю я. – А пока нам нужно подготовить список всех людей, которые могут дать тебе характеристику. Учителя, врачи, соседи, друзья. Все, кто знает тебя как мать.

Ольга кивает, и я вижу, что она уже начинает думать конструктивно, а не просто паниковать.

– Ирина, – говорит она. – Ирина может дать характеристику. И Марина Викторовна, классный руководитель Егора. И Анна Сергеевна из поликлиники…

– Отлично, – говорю я. – Записывай всех. А я подумаю, кого еще можно привлечь.

Я хожу по комнате, и мой мозг работает на полных оборотах. План формируется сам собой. Адвокат, свидетели, характеристики, экспертизы… Мы создадим такую защиту, что Дмитрий пожалеет, что связался с нами.

– Алексей, – говорит Ольга тихо.

Я останавливаюсь и смотрю на нее.

– А если мы проиграем?

– Мы не проиграем, – говорю я с такой уверенностью, что сам удивляюсь. – Не проиграем, потому что у нас есть то, чего у него нет.

– Что?

– Правда. И любовь. Твоя любовь к детям и их любовь к тебе. Этого нельзя подделать, нельзя купить и нельзя опровергнуть.

Она улыбается сквозь слезы, и это первая настоящая улыбка, которую я вижу сегодня.

– Ты такой уверенный…

– Я не уверенный, – говорю я честно. – Я просто знаю, что мы правы. И что мы будем бороться до конца.

Я подхожу к ней и обнимаю. Она прижимается ко мне, и я чувствую, как ее тело постепенно расслабляется.

– Теперь ты не одна, – шепчу я ей в волосы. – Понимаешь? Что бы ни случилось, ты не одна.

– Я так боялась… – шепчет она. – Когда я открыла этот конверт, я подумала, что это конец. Что я все потеряю…

– Ты ничего не потеряешь, – говорю я твердо. – Я тебе обещаю.

Мы стоим так несколько минут, просто обнимаясь. И я понимаю, что это самое правильное решение, которое я принимал за последние восемь лет.

Я не сбежал. Я остался. Я выбрал ее, выбрал нас, выбрал эту сложную, пугающую, но настоящую жизнь вместо своего безопасного, мертвого существования.

И впервые за много лет я чувствую, что живу по-настоящему.

Глава 28

Ольга

Ночь перед судом была похожа на медленную пытку. Я лежала без сна, глядя в потолок, и прокручивала в голове все возможные сценарии, один страшнее другого. Рядом, в своих кроватях, спали дети – мое единственное сокровище, которое завтра могли у меня отнять.

Телефон, лежавший на тумбочке, завибрировал после полуночи. Резкий, неприятный звук в мертвой тишине. Сердце ухнуло вниз. Дмитрий? Его адвокат? Но на экране высветилось «Мама».

Я долго смотрела на светящееся слово, не решаясь ответить. После того, как она встала на его сторону, каждый наш разговор был полон недомолвок и завуалированных упреков. Но сейчас, в эту последнюю ночь, что-то заставило меня взять трубку.

– Алло?

В ответ – тишина, прерываемая сдавленными всхлипами.

– Мама? Что случилось?

– Олечка… – голос матери был сломлен, искажен слезами. – Дочка, прости меня…

Я села на кровати, инстинктивно сжав одеяло. Холодный страх пополз по спине.

– О чем ты, мама? Что простить?

– Я… я дала показания, – выдохнула она в трубку. – Дима… он вчера приезжал. Он мне все объяснил.

В ушах зазвенело. Я слушала ее голос, но слова казались бредом сумасшедшего.

– Что он тебе объяснил? Мама, что ты наделала?

– Он же не со зла, дочка! – в ее голосе звучала отчаянная попытка убедить и меня, и саму себя. – Он за детей боится! Он видит, как тебе тяжело, как ты не справляешься… Он сказал, что это единственный способ вернуть тебя в семью, образумить тебя! Что это не по-настоящему, а просто чтобы… напугать. Чтобы ты поняла, что без него пропадешь.

Я слушала и чувствовала, как земля уходит из-под ног. Это было хуже, чем я могла себе представить. Не просто предательство. Предательство из любви. Самое страшное, самое ядовитое.

– Мама, ты слышишь, что ты говоришь? – прошептала я. – Ты дала показания против меня… чтобы вернуть меня к нему? Чтобы заставить меня снова жить с человеком, который меня предал?

– Я просто не хочу, чтобы ты повторила мою судьбу! – ее голос сорвался на крик. – Не хочу, чтобы ты осталась одна с двумя детьми, без денег, без помощи! Я через это прошла, Оленька! Я знаю, каково это! Дима – он надежный, он обеспечит… Он сказал, что как только ты вернешься, он заберет заявление. Он клялся!

Я молчала, и в этой тишине слышно было только ее рыдания и стук моего собственного сердца. Она не видела в Дмитрии тирана. Она видела в нем спасение от той жизни, которой так боялась для меня. Он нашел ее самую больную точку – ее страх, ее прошлое – и надавил на нее со всей силы. И она сломалась.

– Мама, – сказала я голосом, которого сама не узнала – холодным, мертвым. – Он не заберет заявление. Он заберет детей. А ты ему в этом помогла.

Я нажала отбой.

Легла обратно в постель, но сон больше не приходил. Теперь я знала. Завтра в суде я буду бороться не только против мужа и его матери. Я буду бороться против призраков прошлого моей собственной матери. Против ее страхов, которые оказались сильнее ее любви.

И это было больнее всего.

Коридор суда пахнет стертым линолеумом и страхом. Длинные скамейки выстроились вдоль стен, как в больнице, и на них сидят такие же, как я, – люди, чьи жизни сейчас решают в кабинетах за закрытыми дверями. Молодая женщина с красными глазами держит на руках младенца и что-то шепчет ему на ухо. Мужчина средних лет нервно теребит документы, губы шевелятся – репетирует речь. Пожилая пара молчит, глядя в пол.

Я сижу между ними со своими документами и чувствую, как мое тело предает меня. Руки ледяные, несмотря на душное июльское утро. Пот проступает на лбу, но внутри меня словно айсберг. Ноги ватные – я не уверена, что смогу встать, когда позовут. В желудке скручивается тошнота, и каждый звук – скрип двери, шаги в коридоре, чей-то кашель – отдается в висках.

– Дыши, – тихо говорит Алексей, сидящий рядом. Его голос спокойный, как всегда. Он не касается меня, но его присутствие ощущается как стена между мной и хаосом.

Я поворачиваю голову к нему. На нем темно-синий костюм, белая рубашка, галстук цвета индиго. Он выглядит как человек, которому можно доверить самое важное. Которому я уже доверила самое важное – своих детей, свою надежду. Его руки лежат на коленях, пальцы спокойные. Никакого волнения. Как он умудряется быть таким невозмутимым?

– Ты готов? – шепчу я.

Он кивает.

– А ты?

Я хочу сказать "нет", хочу признаться, что готова бежать прямо сейчас, но в эту секунду в дальнем конце коридора появляются они.

Дмитрий идет первым. На нем новый костюм – дорогой, от хорошего портного, идеально сидящий. Волосы зачесаны назад, лицо собранное, уверенное. Он выглядит как успешный бизнесмен, который пришел решить очередной рабочий вопрос. За ним – его адвокат, мужчина лет пятидесяти с папкой документов и самодовольной улыбкой. Потом его мать – Галина Борисовна – в черном платье с жемчужным ожерельем, с выражением праведного негодования на припудренном лице. И… моя мама.

Она идет последней, и у меня сердце сжимается. На ней светло-серое платье, которое делает ее еще более бледной и измученной. Руки сцеплены перед собой, взгляд опущен в пол. Она старается не смотреть в мою сторону, но я вижу, как напряжены ее плечи, как сжаты губы.

Они проходят мимо, и Дмитрий нарочно замедляет шаг. Останавливается напротив нашей скамьи, смотрит на меня сверху вниз. В его взгляде я читаю холодную уверенность победителя. Он знает, что говорили о нем свидетели. Он знает, какую картину нарисовали моя мать и его мать. Он уверен в победе.

Потом его взгляд переходит на Алексея, и я вижу, как что-то меняется в его лице. Легкое удивление, потом раздражение. Он не ожидал увидеть его здесь. В его глазах мелькает вопрос: "А этот что тут делает?"

Галина Борисовна смотрит на меня с плохо скрываемым презрением. Ее губы сжаты в тонкую линию, ноздри слегка раздуты, как будто она почувствовала неприятный запах. Она всегда считала меня недостойной своего сына – слишком простой, слишком эмоциональной, слишком… не такой. Теперь у нее есть шанс это доказать публично.

А моя мать… Она наконец поднимает глаза, встречается со мной взглядом на секунду, и в этой секунде я вижу все – стыд, боль, оправдание, страх. Но она тут же отворачивается. В этом взгляде я читаю: "Прости меня, но я не могла иначе."

Я хочу встать, подойти к ней, спросить: "Мама, как ты могла?" Но Алексей кладет руку мне на запястье – легко, почти неощутимо, но я понимаю: сейчас не время.

– Дело Казанцев против Казанцевой! – раздается голос судебного пристава.

Я встаю. Ноги держат, хотя я не была в этом уверена еще минуту назад. Алексей встает рядом со мной, и его спокойствие как-то передается мне. Мы идем в зал заседаний.

Зал небольшой, официальный. Судья – женщина лет пятидесяти с серьезным лицом и внимательными карими глазами за очками – уже сидит за высоким столом, изучая документы. Я сажусь рядом со своим адвокатом Анной Сергеевной, Алексей проходит в зрительную часть зала.

– Слушается дело по иску гражданина Казанцева Дмитрия Вадимовича об определении места жительства несовершеннолетних детей – Казанцева Егора Дмитриевича и Казанцевой Светланы Дмитриевны, – объявляет судья. – Ответчица – гражданка Казанцева, в девичестве Кольцова, Ольга Евгеньевна. Слово предоставляется представителю истца.

Адвокат Дмитрия встает. Высокий, с седыми висками и дорогими часами на запястье, он выглядит внушительно. Начинает говорить уверенным, поставленным голосом, и каждое его слово падает на меня как удар молотка.

– Уважаемый суд, мой подзащитный вынужден обратиться в суд, чтобы защитить интересы своих детей. Ответчица, гражданка Казанцева, ведет образ жизни, несовместимый с воспитанием детей…

Он раскрывает папку, достает документы:

– Посмотрите, ваша честь, даже родная мать ответчицы вынуждена признать, что ее дочь не справляется с родительскими обязанностями!

Он зачитывает показания моей матери. Теперь я слушаю их по-другому. Я слышу не просто предательство, а эхо ночного звонка. Слышу ее страх, ее боль, ее отчаянную, искаженную логику. Каждое слово, которое должно было «вернуть меня в семью», теперь звучало как гвоздь, вбиваемый в крышку гроба моей надежды.

– Цитирую: "Дочь стала замкнутой, агрессивной после разрыва с мужем. Часто кричит на детей по мелочам… Дочь жаловалась мне, что устала от детей, что не справляется…"

Я слушаю и чувствую, как каждое слово вонзается мне в сердце. Да, я жаловалась. Как любая мать жалуется своей матери. Я искала поддержки, а нашла нож в спину, который воткнули «из лучших побуждений».

– А теперь послушайте показания свекрови ответчицы, гражданки Казанцевой Галины Борисовны, – продолжает адвокат.

– "Когда я приходила к сыну, видела, что дом содержится в беспорядке. Дети выглядели запущенными. Ольга кричала на них за каждую мелочь – пролитый сок, разбросанные игрушки. Она не занимается их развитием, не водит на кружки. Мальчик Егор становится все более замкнутым, часто говорит, что хочет жить с папой."

Адвокат делает театральную паузу:

– Посудите сами, уважаемый суд – если даже родная мать и свекровь, которые, казалось бы, должны защищать ответчицу, вынуждены говорить правду о ее неспособности воспитывать детей, то что же происходит на самом деле за закрытыми дверями?

Я слушаю и чувствую, как мир вокруг меня искажается. Каждое слово – ложь, но сказанное уверенным голосом, подкрепленное документами и показаниями близких людей, оно звучит как непреложная истина. Я смотрю в зал, нахожу глазами Алексея. Он сидит прямо, смотрит на меня, и в его взгляде – абсолютная уверенность. Он не сомневается во мне. Ни на секунду.

– Мой подзащитный, напротив, может обеспечить детям стабильность, материальную обеспеченность, полноценное воспитание, – продолжает адвокат. – У него есть постоянная высокооплачиваемая работа, собственная трехкомнатная квартира в престижном районе, поддержка семьи. Он готов нанять детям няню, обеспечить их всем необходимым для развития.

Я сжимаю руки в кулаках так сильно, что ногти впиваются в ладони. Дышу. Смотрю на Алексея. Его лицо спокойно, но я вижу, как напряжена его челюсть. В его взгляде я читаю: "Держись. Скоро наша очередь."

Мой адвокат встает. Анна Сергеевна – женщина лет сорока, с умными серыми глазами и решительным подбородком, в строгом темном костюме – начинает нашу защиту:

– Уважаемый суд, показания, представленные стороной истца, являются односторонними и не отражают действительности. Гражданка Казанцева – любящая мать, которая посвятила свою жизнь детям…

Она рассказывает о моей работе, о том, как я забочусь о детях, приводит справки из школы, где учатся Егор и Света. Хорошие справки. Характеристики учителей. Но слова звучат как-то сухо, формально, по сравнению с эмоциональными обвинениями против меня.

– У защиты есть свидетель, – объявляет Анна Сергеевна. – Прошу вызвать Сабурова Алексея Викторовича.

Я вижу, как Дмитрий резко поворачивает голову к своему адвокату. В его глазах удивление и раздражение. Этого они не ожидали. Кто такой этот Сабуров и что он может знать?

Алексей встает и подходит к свидетельской кафедре. Он не спешит, движения уверенные, спина прямая. Приносит присягу, садится, смотрит на судью. В зале наступает тишина.

– Расскажите суду, как долго вы знаете ответчицу и в каких отношениях с ней состоите, – просит Анна Сергеевна.

– Мы живем в соседних домах несколько месяцев, с момента ее переезда, – говорит Алексей. Голос спокойный, без лишних эмоций, но каждое слово звучит весомо. – Я наблюдаю, как Ольга Евгеньевна воспитывает детей, как она с ними взаимодействует.

– И что вы можете сказать о ней как о матери?

Алексей поворачивается к судье:

– Ольга Евгеньевна – очень внимательная и заботливая мать. За эти месяцы я не раз видел, как она проводит время с детьми. Например, недавно они вместе собирали скворечник. Три часа они провозились с этим проектом – она терпеливо объясняла сыну, как правильно держать молоток, показывала, как соединять детали, помогала дочери выбирать краски для раскрашивания. Никаких криков, никакого раздражения. Только терпение и любовь.

Он делает паузу, и я чувствую, как мое сердце бьется сильнее.

– Месяц назад дочь Ольги Евгеньевны заболела. Высокая температура посреди ночи. Моя дочь спала у меня в эту ночь, и я видел через окно, как горел свет в их доме. Я видел, как Ольга Евгеньевна носила ребенка на руках по комнате, пытаясь сбить жар, как вызывала скорую, как потом не спала всю ночь, следя за состоянием дочери. На утро девочке стало лучше. Это поведение любящей, ответственной матери.

– А что вы можете сказать о ее сыне, Егоре?

– Егор – хороший, воспитанный мальчик. Он помогает матери по хозяйству, заботится о младшей сестре. Но ему пятнадцать лет, он на пороге взрослой жизни, формируется как мужчина. Ему нужен не просто материальный комфорт, ему нужен пример честности, порядочности, верности своему слову.

Алексей смотрит прямо на Дмитрия, и в его взгляде я читаю спокойную силу:

– Мальчик должен видеть, что настоящий мужчина держит данное слово, что он защищает тех, кого любит, а не использует их доверие и слабости против них самих.

В зале становится тише. Дмитрий сжимает челюсти, его лицо каменеет.

– Вы считаете, что дети должны остаться с матерью? – спрашивает мой адвокат.

– Да, – отвечает Алексей без колебаний. – Потому что она их любит. Не собственнической любовью, которая требует что-то взамен, а настоящей материнской любовью, которая готова отдать все и ничего не просит. И дети это чувствуют.

Адвокат Дмитрия встает:

– Разрешите задать свидетелю несколько вопросов.

– Пожалуйста, – кивает судья.

Адвокат подходит ближе к Алексею, и я вижу в его глазах хищный блеск:

– Господин Сабуров, а не состоите ли вы в романтических отношениях с ответчицей?

Алексей смотрит на него спокойно:

– Нет. Мы соседи.

– Но ведь вы проводите время вместе? Как часто вы бываете в ее доме?

– Несколько раз. Наши дети иногда играют вместе. Это нормальные соседские отношения.

– И вы готовы утверждать под присягой, что между вами нет никаких личных отношений?

– Между нами есть взаимоуважение и дружба. Я уважаю Ольгу Евгеньевну как мать и как человека.

Адвокат пытается найти зацепку:

– А не кажется ли вам странным, что женщина, которая, по словам свидетелей, кричит на детей и не справляется с воспитанием, в вашем присутствии ведет себя идеально?

Алексей улыбается – еле заметно, но я вижу:

– Я видел Ольгу Евгеньевну в разных ситуациях. В том числе когда она была уставшей, расстроенной. Да, иногда она повышает голос. Как любая мать. Но я никогда не видел, чтобы она кричала зло или несправедливо. Я видел, как она тут же извиняется перед детьми, если поняла, что была не права.

Адвокат понимает, что не может поколебать Алексея, и возвращается на свое место.

Алексей встает, и когда проходит мимо меня, наши глаза встречаются на секунду. В его взгляде я читаю: "Теперь твоя очередь."

– Есть ли у сторон заключительные слова? – спрашивает судья.

Адвокат Дмитрия встает:

– Уважаемый суд, интересы детей должны быть превыше всего. Мой подзащитный может дать им стабильность, образование, материальную обеспеченность – все то, чего ответчица обеспечить не может. Свидетельские показания говорят сами за себя.

Анна Сергеевна отвечает:

– Никакие материальные блага не могут заменить материнскую любовь и заботу. Дети должны остаться там, где их любят безусловно.

– Ответчица, желаете сказать что-то суду? – обращается ко мне судья.

Я встаю. Ноги больше не дрожат. Руки спокойны. Я смотрю не на Дмитрия, не на адвокатов, не на свою мать, а прямо на судью. В зале тишина.

– Ваша честь, – начинаю я, и мой голос звучит ровно, четко. – Я выслушала обвинения в свой адрес. Некоторые из них основаны на моих словах, вырванных из контекста, сказанных в минуты отчаяния. Да, я говорила матери, что устала. Какая мать не устает? Да, я иногда срываюсь и повышаю голос. Но это не делает меня плохой матерью.

Я делаю паузу, собираюсь с мыслями:

– Я не буду оправдываться или говорить, что я идеальная мать. Таких не существует. Но я люблю своих детей больше собственной жизни, и каждый день я стараюсь быть для них лучше, чем была вчера.

Я смотрю на маму, потом на свекровь:

– Показания близких людей болезненны для меня. Но я понимаю – каждый видит ситуацию со своей стороны. Моя мать видит мою усталость и тревогу и думает, что это вредит детям. Свекровь видит, что дом не всегда идеально убран, и считает это недопустимым. Но дети видят другое.

Я поворачиваюсь к залу:

– Они видят мать, которая сидит с ними над уроками до позднего вечера. Которая встает посреди ночи, когда им страшно или плохо. Которая помнит, что Света любит блины с вареньем по воскресеньям, а Егор не переносит лук в супе. Которая знает, что сын мечтает о собаке, а дочь – о новых красках для рисования.

Мой голос становится тверже:

– Счастье детей измеряется не размером квартиры и не суммой на банковском счету. Оно измеряется тем, чувствуют ли они себя защищенными, любимыми, нужными. Тем, могут ли они доверить родителю свои страхи и радости, свои секреты и мечты. Тем, видят ли они в семье честность или ложь, верность или предательство.

Я смотрю прямо на Дмитрия:

– Мои дети знают, что я никогда их не предам. Что я не буду использовать их любовь как оружие против них самих. Что я буду рядом не только когда им хорошо, но и когда им плохо. Что они могут мне доверять. И я могу дать им это – честность, верность, безусловную любовь. Это дороже любых материальных благ.

Я сажусь. В зале тишина, которую нарушает только тиканье часов на стене.

Судья объявляет перерыв для принятия решения. Вы выходите в коридор. Дмитрий смотрит на вас с ненавистью. Он проиграл, и он это знает. Алексей берет тебя за руку. «Все будет хорошо», – говорит он. И ты веришь ему. Абсолютно.

Глава 29

Ольга

Мы возвращаемся из суда в совершенно другой тишине.

Утром, когда мы ехали туда, воздух в машине был плотным от страха. Алексей курил одну сигарету за другой, его пальцы сжимали руль так, что костяшки белели. Я сидела рядом, скрестив руки на груди, словно защищаясь от собственных мыслей. Между нами висело напряжение – не друг к другу, а к тому, что ждало впереди. К тому моменту, когда все могло рухнуть.

Сейчас все по-другому.

Я смотрю на его профиль – резкие черты расслабились, на губах играет едва заметная улыбка. Он курит неторопливо, рассеянно, словно забывая о сигарете между пальцев. Левая рука лежит на руле свободно, без того судорожного напряжения, которое выдавало его волнение утром.

– Как думаешь, дети поверят сразу? – тихо спрашиваю я.

Он бросает на меня взгляд в зеркало заднего вида, и в его глазах столько тепла, что у меня перехватывает дыхание.

– Егор поверит. А Света… – он усмехается. – Света засыплет тебя вопросами.

– Точно, – соглашаюсь я и неожиданно для себя смеюсь. – «А правда-правда? А совсем навсегда? А папа не передумает?»

– И ты ей ответишь «правда-правда», – говорит он серьезно. – Потому что это правда.

Я отворачиваюсь к окну, чтобы он не увидел слез. За стеклом проплывают знакомые улицы – те же дома, те же деревья, но все кажется другим. Ярче. Живее. Словно кто-то стер с мира серую пленку, и краски вернулись.

– Алексей, – говорю я, не поворачиваясь к нему. – Спасибо.