Вторая семья

– Нет, – я говорю тише, но в моем голосе звенит сталь. – Больше не зайдешь.

Он пытается обойти меня слева, но я делаю шаг в сторону, преграждая путь. Мы стоим так близко, что я чувствую знакомый запах его одеколона, но он больше не вызывает во мне ничего, кроме легкой тошноты.

– Ну что ты как цепной пес, – он смеется, но в смехе слышится раздражение. – Я же не чужой.

Именно чужой. Самый чужой из всех возможных.

– Зачем приехал? – спрашиваю я, скрещивая руки на груди.

– Соскучился, – он пожимает плечами, как будто это объясняет все. – По детям соскучился. По тебе.

Раньше эти слова заставили бы меня растаять, броситься ему на шею, умолять остаться. Теперь я слышу в них только расчет.

– Подожди, – он поднимает руку, словно осенило. – У меня же подарки.

Дмитрий идет к машине и открывает багажник. Там, аккуратно сложенные, лежат несколько больших пакетов. Дорогие магазинные пакеты с логотипами детских брендов. Он достает их один за другим, расставляя на земле, как экспонаты на выставке.

– Смотри, что я Светке купил, – он заглядывает в первый пакет и достает коробку с куклой. – Новую Барби, коллекционную. Видишь? – он поворачивает коробку, чтобы я рассмотрела картинку. – Та самая, о которой она мечтала. Помнишь, как она выпрашивала ее в магазине? Я запомнил.

Конечно, запомнил. Запомнил, как дочь умоляла купить эту куклу, а мы с ним отвечали: "Дорого, в следующий раз". А теперь он покупает ее, чтобы показать, какой он заботливый отец.

– А это Егору, – он лезет во второй пакет. – Новая приставка, последняя модель. Он же постоянно жалуется, что у него старая. Теперь не будет жаловаться.

Я смотрю на коробки, на яркие этикетки, на циферки с ценами, и в голове автоматически подсчитываю суммы. Кукла – восемь тысяч. Приставка – двадцать пять тысяч. Плюс еще что-то в третьем пакете.

На эти деньги мы с детьми могли бы прожить полтора месяца. Полтора месяца продуктов, коммунальных платежей, одежды. А он потратил их за один поход по магазинам, чтобы купить себе право на пять минут в моем доме.

– Представляешь, как они обрадуются? – он светится от гордости, словно совершил подвиг. – Света сразу побежит показывать подружкам, а Егор весь вечер будет играть. Они меня так любят, Оля. Ты же видишь, как они радуются, когда я приезжаю?

Да, они радуются. Потому что он появляется редко и всегда с подарками. Потому что они маленькие и не понимают, что подарки – это способ откупиться от родительских обязанностей.

– Я еще конфет купил, – он роется в пакете, достает огромную коробку импортных шоколадок. – Помнишь, какие Светка любит? С орешками.

На эти конфеты можно было купить продуктов на неделю. Хлеб, молоко, мясо, овощи. То, что нужно детям каждый день, а не раз в месяц.

– И еще, – он наклоняется к четвертому пакету, который я не заметила. – Тебе тоже кое-что купил.

Он достает коробку дорогих французских духов. Те самые, которыми я пользовалась, когда у нас еще были деньги на такие глупости.

– Помнишь, как ты их любила? – его голос становится мягче, интимнее. – Я специально ездил в центр, искал в трех магазинах. Хотел сделать тебе приятное.

Хотел купить мое молчание. Хотел, чтобы я растаяла от умиления и забыла обо всем остальном.

Во мне поднимается волна ярости, но не той бешеной злости, которая раньше заставляла меня кричать и рыдать. Это что-то другое – холодное, расчетливое, звенящее, как лед на стекле.

– Знаешь, сколько это все стоит? – спрашиваю я, указывая на пакеты.

– Ну… – он пожимает плечами. – Детям же ничего не жалко.

– Сорок тысяч, – говорю я спокойно. – Минимум сорок тысяч рублей. На которые мы с детьми могли бы прожить два месяца. Два месяца завтраков, обедов и ужинов. Два месяца оплаченных счетов.

Его улыбка дрогнула.

– Оля, ну что ты считаешь копейки…

– А знаешь, сколько ты дал на детей с тех пор, как мы ушли? – продолжаю я тем же ровным тоном. – Те десять тысяч, что перевел на днях. И всё. Десять тысяч на двоих детей почти на месяц жизни.

– Да у меня сейчас временные трудности…

– Зато на подарки деньги нашлись, – я смотрю на него, и мне кажется, что вижу его впервые. – Интересная арифметика.

Он начинает нервничать, это видно по тому, как он переминается с ноги на ногу.

– Ладно, хватит считать, – он делает шаг к двери. – Позови детей, пусть посмотрят, что папа привез.

– Нет.

– Что – нет?

– Детей не позову. В дом не пущу. И подарки не возьму.

Теперь он смотрит на меня так, словно я выросла еще на полметра.

– Оля, что с тобой происходит?

– Я повзрослела, – отвечаю я. – Приходится, когда понимаешь, что рассчитывать можно только на себя.

– Да ладно тебе, – он пытается вернуть в голос мягкие нотки. – Мы же семья. Можем все обсудить, как цивилизованные люди.

– Можем, – соглашаюсь я. – Только теперь на моих условиях.

И вдруг во мне что-то окончательно переключается. Как будто я смотрю на эту сцену с высоты птичьего полета. Вижу его с пакетами подарков, купленных на деньги, которые он не дал на продукты. Слышу его слащавый тон. Понимаю всю жалкость этой картины.

– Значит, так, – говорю я, и в моем голосе появляется тот самый деловой тон, которым он всегда говорил со мной, когда хотел поставить на место. – Слушай внимательно, потому что повторять не буду.

Его улыбка медленно сползает с лица.

– В этот дом ты больше не входишь. Никогда. Ни под каким предлогом.

– Оль, да что с тобой…

– Я не закончила, – моя интонация не меняется, но он замолкает. Впервые за годы брака он замолкает, когда я говорю. – С детьми можешь видеться по субботам, с десяти до шести. В моем присутствии. Никуда их не увозишь без моего разрешения.

– Ты с ума сошла? – в его голосе появляются знакомые нотки возмущения. – Какое ты имеешь право…

– Алименты – тридцать процентов от официальной зарплаты. Каждое пятнадцатое число. Задержка – неустойка по закону.

Он открывает рот, чтобы что-то возразить, но я продолжаю:

– Все разговоры по поводу денег, имущества и всего остального – только через адвокатов. Мой телефон для твоих личных звонков ты стираешь прямо сейчас.

Я достаю из кармана халата свой телефон и показываю ему экран.

– Твой номер я уже стерла.

Его лицо медленно темнеет. Маска обаяния окончательно спадает, и я вижу под ней то, что всегда там было – холодную злость человека, который не привык получать отказы.

– Ты что, совсем озверела? – шипит он, делая шаг вперед.

– Я стала защищать своих детей, – отвечаю я, не отступая. – От отца, который считает их обузой.

– Да пошла ты! – он швыряет коробку с духами на землю. Стекло звенит, разлетаясь по асфальту. – Думаешь, без меня справишься? Думаешь, тебе кто-то нужен?

– Справлюсь. А нужна я себе самой.

– Да кому ты нужна? – он почти кричит теперь, и соседские собаки начинают лаять. – Кому нужна тридцатисемилетняя разведенка с двумя детьми? Думаешь, к тебе очередь выстроится?

Каждое слово – как плевок. Раньше они попали бы точно в цель, заставили меня сжаться и заплакать. Теперь я слушаю его ярость и думаю: как же я могла жить с этим человеком пятнадцать лет?

– Ты пожалеешь, – его голос становится тише, но от этого еще опаснее. – Ты еще пожалеешь, что связалась со мной. Я отсужу у тебя детей. Докажу, что ты неадекватная мать. У меня есть связи, понимаешь? Есть люди.

Внутри что-то екает от страха, но я не показываю этого.

– Попробуй, – говорю я спокойно. – Объясни судье, почему отец, который не может найти тридцать тысяч в месяц на содержание детей, находит сорок тысяч на подарки.

– Да я тебе еще покажу! – он пинает один из пакетов, и из него выкатывается коробка с приставкой. – Ты сгниешь в этой дыре! Будешь сидеть без денег, без работы, без мужика! А дети будут тебя ненавидеть за то, что из-за тебя остались без отца!

– Они не остались без отца, – отвечаю я. – Они остались без того, кто их покинул. Это разные вещи.

Дмитрий стоит, сжав кулаки, и я вижу, как в его глазах мелькает что-то по-настоящему опасное. На секунду мне становится страшно – не за себя, а за детей, которые могут выглянуть в окно и увидеть отца в таком состоянии.

– Знаешь что? – он вдруг успокаивается, но в этом спокойствии есть что-то зловещее. – Я найду способ сделать твою жизнь невыносимой. У меня есть друзья в банке, где ты пыталась устроиться на работу. Есть знакомые в управляющей компании. Думаешь, так просто от меня избавиться?

– Думаю, что угрозы – это все, что у тебя осталось, – говорю я, хотя внутри все сжимается от его слов.

– Посмотрим, – он криво усмехается. – Посмотрим, как ты запоешь, когда останешься совсем одна.

Он резко разворачивается и идет к машине, пинает еще один пакет. Розовая кукла выкатывается на асфальт и ложится рядом с осколками духов.

– Пожалеешь, – бросает он через плечо. – Еще не такое видела.

– Видела, – отвечаю я ему в спину. – И больше видеть не хочу.

Дмитрий садится в машину, хлопает дверью так, что звук разносится по всему двору. Двигатель взревывает, покрышки взвизгивают на асфальте. Он срывается с места и исчезает за поворотом, оставляя за собой облако пыли и запах жженой резины.

Тишина после его отъезда кажется оглушающей. Я остаюсь стоять на пороге, глядя на разбросанные пакеты, на осколки духов, на куклу, которая смотрит в небо пластиковыми глазами.

И вдруг до меня доходит то, что он сказал. Друзья в банке. Знакомые в управляющей компании. Способы сделать жизнь невыносимой.

Это не просто угрозы. Я знаю Дмитрия – если он что-то обещает из злости, он обязательно попытается это сделать. У него действительно есть связи. Он может повлиять на мою попытку найти работу. Может создать проблемы с коммунальными службами. Может…

Страх подкатывает к горлу холодной волной. Что я наделала? Зачем так его разозлила? Может быть, стоило промолчать, взять подарки, позволить ему пообщаться с детьми? Может быть, лучше было сохранить видимость мира?

Нет. Нет, думаю я, сжимая кулаки. Хватит бояться. Хватит думать, что лучше терпеть, чем защищаться.

Но страх все равно остается. Скребется где-то в груди, напоминает о себе каждым ударом сердца.

И именно в этот момент – когда мне так страшно и так одиноко – я инстинктивно поворачиваю голову в сторону дома Алексея.

Мне хочется увидеть свет в окнах его мастерской, понять, что он там, что он слышал крики и знает, что мне может понадобиться поддержка. Что я не одна в этом противостоянии.

Но двор у Алексея пуст. Окна темные. Даже мастерская, где обычно до поздней ночи горит свет, погружена во мрак.

Где он?

Я стою на крыльце и всматриваюсь в темные окна, надеясь увидеть хотя бы тень, хотя бы намек на то, что кто-то дома. Что кто-то слышал эту сцену и готов… что? Выйти? Поддержать? Просто быть рядом?

Минуты тянутся, а окна остаются темными.

Может быть, он уехал еще до приезда Дмитрия. Может быть, у него были дела в городе, и он вернется только вечером. Может быть, я напрасно ищу в его окнах то, чего там нет.

Но внутренний голос подсказывает другое. Машины Алексея нет во дворе, но это ничего не значит – он мог поставить ее в гараж. А может быть, он дома, но просто… не хочет вмешиваться.

Эта мысль ударяет больнее, чем все угрозы Дмитрия.

Вчерашний поцелуй вспыхивает в памяти. Я до сих пор чувствую вкус его губ, тепло его рук на моих плечах. Помню, как дрожал его голос, когда он сказал мое имя. Мне казалось, что между нами что-то изменилось, что теперь мы… что теперь я не одна.

Но, может быть, для него это был просто момент слабости. Может быть, утром он проснулся и понял, что наделал глупость. Связался с замужней женщиной, у которой проблемы с мужем. Кому это нужно?

Я продолжаю стоять и смотреть на его дом, и с каждой секундой надежда умирает во мне все больше.

Он не выйдет. Даже если он дома, даже если он все слышал – он не выйдет. Потому что это не его проблемы. Потому что у него своя жизнь, своя дочь, свои заботы.

Потому что поцелуй был ошибкой.

Горечь разливается во рту. Конечно же, ошибкой. Что я себе вообразила? Что соседский вдовец влюбился в замужнюю женщину с двумя детьми и кучей проблем? Что он готов ввязаться в мою войну с бывшим мужем?

Мне тридцать семь лет, и я все еще верю в сказки.

Я делаю еще одну попытку – подхожу ближе к забору, разделяющему наши участки. Может быть, если я позову…

Но нет. Это было бы уже слишком жалко.

Я стою у забора еще несколько минут, глядя в темные окна и чувствуя, как внутри все сжимается от горького разочарования. Человек, которого я считала… кем? Другом? Чем-то большим? – оказался таким же, как все остальные. Исчез, когда стало по-настоящему тяжело.

Разница только в способе исчезновения. Дмитрий исчез в объятиях другой женщины. Алексей исчез за темными окнами своего дома.

Но результат один – я одна.

Медленно, словно старуха, я поворачиваюсь и иду обратно к дому. Подарки все еще разбросаны по двору, осколки духов поблескивают на солнце. Кукла смотрит в небо, и в ее пластиковой улыбке есть что-то издевательское.

Я нагибаюсь и начинаю собирать пакеты. Дети будут рады подаркам – они не поймут, что это цена за папино отсутствие. Они просто будут рады, и это единственное, что сейчас имеет значение.

Коробка с приставкой тяжелая, углы впиваются в ладони. Кукла легкая, но неудобная – длинные пластиковые волосы цепляются за все подряд.

Последним я поднимаю пакет с конфетами. Коробка помялась, но шоколадки, наверное, целые.

Сорок тысяч рублей разбросанных подарков. Два месяца нормальной жизни. Или один день папиной совести.

Я несу все это в дом и ставлю в прихожей. Завтра покажу детям. Сегодня сил нет объяснять, почему папа опять приехал и уехал, не поднявшись к ним.

В доме тихо – дети еще спят. После вчерашнего они легли поздно, и сегодня отсыпаются.

Хорошо. У меня есть время подумать, что им сказать.

Я прислоняюсь к двери спиной и закрываю глаза. Тишина дома кажется оглушающей после криков Дмитрия.

Я сделала это. Поставила границы. Сказала ему все, что думаю. Не дала собой манипулировать.

Но почему же так больно?

Наверное, потому что победа в одиночестве – не совсем победа. Потому что хотелось, чтобы кто-то сказал: "Молодец, Оля. Я горжусь тобой." Хотелось, чтобы кто-то просто стоял рядом.

Хотелось верить, что поцелуй что-то значил.

А он значил. Для меня значил. А для Алексея…

Для Алексея, видимо, нет.

Я открываю глаза и иду на кухню. Нужно приготовить завтрак детям. Жизнь продолжается, независимо от моих разочарований.

У окна я останавливаюсь и еще раз смотрю на дом Алексея. Окна по-прежнему темные. Двор пуст.

И вдруг я понимаю – это урок. Жестокий, но необходимый урок. Не стоит надеяться на принцев на белых конях. Не стоит ждать спасения. Спасать себя нужно самой.

И я спаслась. Сегодня. На пороге собственного дома.

Жаль только, что так одиноко.

Но, может быть, одиночество – это нормально. Может быть, лучше быть одной, чем с тем, кто тебя не ценит. Или с тем, кто исчезает, когда становится трудно.

Я включаю чайник и достаю из холодильника яйца. Дети скоро проснутся, и им понадобится завтрак. Понадобится мама, которая справится. Одна.

Я знала, что его угрозы – не пустые слова. Он не из тех, кто прощает неповиновение. Теперь оставалось только ждать. Ждать, когда он нанесет свой удар.

Я закрываю дверь, прислонившись к ней спиной. Я только что выиграла важный бой, но чувствую себя проигравшей. Человек, чей поцелуй я до сих пор ощущала на губах, просто наблюдал из окна, как меня рвут на части. И это было больнее, чем все угрозы Дмитрия.

Глава 25

Алексей

Четыре дня.

Четыре дня я считаю каждый раз, когда вижу ее силуэт в окне кухни. Каждый раз, когда слышу стук каблуков по асфальту во дворе. Каждый раз, когда она проходит мимо моего дома с опущенной головой, словно я стал невидимым.

Может, так и есть.

Может, после того вечера, когда я остался за своей дверью, пока ее муж устраивал спектакль на лестничной площадке, я действительно перестал для нее существовать.

Утром, выходя из дома, я ловлю себя на том, что специально делаю шаги громче. Надеюсь, что она выглянет в окно. Что наши взгляды встретятся. Что я смогу хотя бы кивнуть.

Но она не выглядывает.

Вчера мы столкнулись у почтовых ящиков. Я стоял, перебирая счета за коммунальные, когда услышал знакомое легкое позвякивание ключей. Сердце екнуло, как у подростка. Я обернулся.

– Добрый день, – сказал я.

Она подняла глаза. На секунду. Кивнула так, словно я был случайным соседом, с которым она не особо знакома.

– День добрый.

Голос ровный. Вежливый. Пустой.

Хуже крика было бы сложно придумать.

Она взяла свою корреспонденцию и ушла, не оборачиваясь. А я остался стоять с дурацким счетом за электричество в руках и пытаться понять, когда именно превратился в того самого соседа. В человека, который просто живет в том же доме.

Сейчас сижу на кухне, пью остывший кофе и смотрю в окно. Ольга во дворе с детьми. Света качается на старых качелях, визжит от восторга. Егор сидит на лавочке рядом с матерью, уткнувшись в телефон. Угрюмый, как туча.

Мальчишка изменился за эти месяцы. Стал старше. Злее, что ли. В его плечах появилась какая-то взрослая тяжесть. Он редко улыбается, еще реже играет с сестрой. Больше молчит, сторонится.

И я понимаю его. Когда отец превращается в источник стыда, а не гордости, когда дом становится минным полем, где каждое неосторожное слово может взорваться скандалом, – остается только уйти в себя. Закрыться.

Я так же делал в его возрасте.

Ольга что-то говорит ему, касается плеча. Он отодвигается. Не грубо, но решительно. И я вижу, как она опускает руку, как что-то сжимается в ее лице.

Черт.

Я отставляю чашку и отхожу от окна. Мне не должно быть дела до ее проблем. Не после того, как я показал себя трусом. Не после того, как выбрал спокойствие вместо того, чтобы встать рядом с ней.

Но это не работает.

Потому что я все равно думаю о ней. О том, как она стояла на лестничной площадке одна. О том, как сжимались ее кулаки. О том, как она смотрела на мою дверь, ожидая, что я выйду.

А я не вышел.

И теперь не знаю, как это исправить. Простое «извини» прозвучит жалко. Объяснения – еще хуже. Что я скажу? Что испугался? Что не хотел усугублять? Что подумал о Кире?

Все это правда. И все это звучит как оправдания.

Телефон вибрирует на столе. Сообщение от классного руководителя Киры.

«Уважаемые родители! Напоминаю о конкурсе скворечников ко Дню птиц. Работы принимаются до пятницы. Это отличная возможность провести время с ребенком за творческим занятием!»

Кира.

Я вспоминаю, как она вчера спросила за ужином:

– Пап, а мы будем делать скворечник?

– Конечно, – ответил я, даже не задумываясь.

– А когда?

– Завтра. Или послезавтра.

Она кивнула, но я заметил, как погасли ее глаза. «Завтра» в устах взрослых почти всегда означает «когда-нибудь». А «когда-нибудь» – это никогда.

Я снова смотрю в окно. Ольга собирает детей домой. Света неохотно слезает с качелей. Егор поднимается с лавочки, сутулый, безразличный ко всему.

И вдруг меня осеняет.

Скворечник. Конкурс. Кира хочет участвовать, но одной ей не справиться. А у Егора руки растут из правильного места – я видел, как он помогал дворнику чинить забор. Толково работал.

Может быть…

Может быть, это и есть мой шанс. Не извиняться словами. Просто сделать то, что сейчас важно. Для Киры. Для Егора. Для Ольги.

Для нас.

Я хватаю куртку и выхожу на улицу.

Они уже почти дошли до дома, когда я окликаю:

– Ольга Евгеньевна!

Она оборачивается. В ее взгляде нет ни тепла, ни враждебности. Просто настороженность.

– Алексей Викторович.

Я подхожу ближе, стараясь не смотреть на нее прямо. Вместо этого обращаюсь к Егору:

– Слушай, а ты не хотел бы поучаствовать в одном проекте?

Мальчишка поднимает голову от телефона. Брови удивленно ползут вверх.

– В каком?

– В школе у Киры конкурс скворечников объявили. Она очень хочет поучаствовать, но одной ей не справиться. А мне подумалось – это ведь мужская работа. Инструменты, дерево, саморезы. Тебе интересно было бы попробовать?

Я чувствую, как Ольга напрягается рядом. Но не поворачиваюсь к ней. Жду ответа Егора.

Мальчишка молчит. Переводит взгляд с меня на мать, потом обратно.

– А что надо делать?

– Выпиливать детали, сверлить, собирать. Я покажу, как пользоваться инструментами. У меня в мастерской все есть. – Я делаю паузу. – Конечно, если мама не против.

Только теперь я смотрю на Ольгу. Ее лицо – закрытая книга. Она изучает меня, пытаясь понять, что я задумал. Есть ли подвох. Или это честное предложение.

– Не знаю… – начинает она.

– Мам, а можно? – перебивает Егор, и в его голосе впервые за долгое время слышится живой интерес. – Я никогда не работал с настоящими инструментами.

Света, которая до этого молча слушала, вдруг подскакивает:

– А я тоже хочу! А можно мне тоже?

– Конечно, – говорю я. – Девочки будут красить и украшать. Это тоже важная работа.

Ольга смотрит на своих детей. На лицо Егора, которое впервые за месяцы выражает что-то, кроме угрюмого безразличия. На Свету, которая подпрыгивает от нетерпения.

– Хорошо, – говорит она наконец. – Но ненадолго.

Егор улыбается. Не широко, но искренне.

– Круто! А когда начнем?

– Хоть сейчас, если хотите. У меня как раз есть время.

Через полчаса мы спускаемся в мою мастерскую в подвале. Я иду первым, освещаю дорогу фонариком телефона. За мной Егор, потом девочки, замыкает шествие Ольга.

Включаю свет, и помещение заливает теплое желтое сияние.

– Вау, – выдыхает Егор.

Моя мастерская – это мой мир. Верстак, стеллажи с инструментами, аккуратно разложенными по местам. Банки с саморезами и гвоздями. Обрезки досок разного размера. Запах дерева, машинного масла и металла.

– Здесь пахнет, как у дедушки, – говорит Света, принюхиваясь.

– А у твоего дедушки была мастерская?

– Была. Он делал табуретки. И полочки для мамы. – Она оглядывается по сторонам. – Только у него было не так красиво.

Я улыбаюсь. «Красиво» – это, пожалуй, слишком громко сказано. Но порядок здесь действительно идеальный. Каждая вещь знает свое место.

– Ладно, – говорю я, потирая руки. – Приступим?

Достаю заготовленные чертежи скворечника. Простые, понятные. Показываю Егору.

– Видишь? Передняя стенка, задняя, две боковые, дно и крышка. Леток посередине передней стенки. Все детали помечены буквами.

Мальчишка наклоняется над чертежом, изучает внимательно.

– А это что за размеры?

– Это в миллиметрах. Длина, ширина, толщина доски. – Я показываю на линейку. – Сначала размечаем детали на доске, потом выпиливаем.

– А пилить будем чем?

– Лобзиком. Я покажу. Но сначала разметка.

Я достаю доски, карандаш, угольник. Показываю Егору, как правильно отмерять, как проводить линии. Его руки поначалу неуверенные, но быстро привыкают. Он внимательный, старательный. Задает вопросы по делу.

– А почему леток именно такого диаметра?

– Чтобы птица пролезла, но кошка не достала лапой до птенцов.

– Понятно. А крышку почему под наклоном делаем?

– Чтобы дождь стекал, а не затекал внутрь.

Он кивает, запоминает. Мне нравится работать с ним. В мальчишке есть природное понимание логики вещей.

Ольга с девочками устроились на старых табуретках у стены. Она помогает Кире и Свете рисовать узоры для будущего скворечника – цветы, листья, птичек. Иногда поднимает голову, смотрит на нас с Егором. В ее взгляде больше нет той ледяной отстраненности. Есть осторожность, но есть и что-то еще. Любопытство, может быть.

– Все, с разметкой закончили, – говорю я. – Теперь будем пилить. Егор, надевай очки.

Я показываю ему, как держать лобзик, как вести по линии, как не спешить. Первые движения у него неровные, пилка уходит в сторону. Но я не тороплю, не ругаю. Просто направляю его руки своими, показываю, как правильно.

– Чувствуешь, как пилка идет?

– Да. А почему она вибрирует?

– Это нормально. Главное – не давить сильно, пусть пилка сама работает.

Постепенно он осваивается. Движения становятся увереннее, линии – ровнее. Когда он отпиливает первую деталь, на его лице расцветает такая гордость, что мне становится тепло на душе.

– Получилось! – кричит он, поднимая дощечку вверх.

– Отлично, – говорю я. – Теперь следующую.

Работаем методично, не торопясь. Егор увлечен процессом, забыл про телефон, про все на свете. Только дерево, пилка и результат его труда.

Девочки тем временем раскрашивают акриловыми красками заготовки для декора. Кира сосредоточенно выводит желтые подсолнухи. Света малюет что-то абстрактное, но яркое и жизнерадостное.