Вторая семья

– Спасибо. – Голос звучит глухо. – Это очень…

– Мама собирала рецепт. Проверенный.

Он поворачивается, чтобы уйти, но я окликаю:

– Алексей!

Он оборачивается, и я вижу в его глазах что-то такое, от чего внутри все переворачивается. Не грусть. Не сожаление. Что-то другое. Что-то терпеливое и надежное.

– Спасибо, – повторяю. – За все.

Он кивает и уходит.

Закрываю дверь и остаюсь стоять в прихожей, держа банку двумя руками. Смотрю на нее и чувствую, как рушится вся моя стратегия отступления.

Я пыталась отгородиться от него запиской, выстроить между нами стену из вежливой благодарности. Избегала встреч, пряталась за домашними делами. А он в ответ просто принес варенье для моей дочери.

Не для меня. Для Светы. «От кашля помогает».

Иду на кухню, ставлю банку на стол. Она выглядит так нарядно среди привычной кухонной утвари. Как маленький праздник в будничном дне. Как напоминание о том, что в мире есть не только проблемы и тревоги.

Сажусь на стул и смотрю на эту банку. Этот простой, заботливый жест обескураживает меня больше, чем вчерашний поцелуй. Поцелуй можно было списать на эмоции, на напряжение больничной ночи, на минутную слабость. А банку варенья не спишешь ни на что.

Это просто забота. Чистая, бескорыстная забота о том, что мне дорого. Он не пытается соблазнить меня, не требует разговора о наших отношениях. Он просто видит, что моя дочь кашляет, и приносит варенье.

И я понимаю, что именно это меня и пугает. Не его страсть – его доброта. Не его требования – его терпение. Я так привыкла к тому, что мужчины берут, требуют, ломают. Дмитрий брал – мою молодость, мои силы, мою веру в себя. А этот дает. Просто дает, ничего не ожидая взамен.

Встаю и подхожу к окну. В его доме горит свет – кабинет, наверное. Он там читает или работает за компьютером. Обычная мирная вечерняя жизнь. А я стою у окна с банкой варенья в руках и понимаю, что больше не могу притворяться.

Его надежность – вот что по-настоящему опасно для меня сейчас. Я могла бы справиться с его страстью, с попытками завоевать меня. Но как справиться с этой тихой, терпеливой заботой? Как защититься от человека, который не штурмует твою крепость, а просто ждет, когда ты сама откроешь ворота?

Ты стоишь с этой банкой теплого, пахнущего летом варенья в руках. Ты пыталась отгородиться от него, а он в ответ просто позаботился о твоей дочери. И ты с отчаянием понимаешь, что твоя попытка сбежать провалилась. Ты уже по уши увязла в этом добром, молчаливом и таком пугающе надежном мужчине.

Глава 23

Алексей

Просыпаюсь от звука собственного сердцебиения. Оно стучит так громко, что, кажется, разбудит весь дом. За окном едва брезжит рассвет, а я уже лежу с открытыми глазами, уставившись в потолок. Тело болит так, будто всю ночь меня избивали – видимо, ворочался, пытаясь найти покой, которого нет.

Сон так и не пришел. Всю ночь мысли крутились как бешеная карусель, возвращаясь к одному и тому же моменту. К поцелую. К ее губам под моими. К тому, как она обмякла в моих руках, а потом отстранилась с ужасом в глазах.

Черт побери. Что я наделал?

Сажусь на кровати, хватаюсь руками за голову. Волосы влажные от пота, хотя в комнате прохладно. Во рту привкус металла – видимо, всю ночь скрипел зубами.

Встаю и подхожу к окну. Ее дом темен, только детский ночник мерцает на втором этаже. Тихо, мирно. А у меня в груди все горит.

Я нарушил единственное правило, которое держало меня в живых все эти восемь лет: не привязываться. Не подпускать никого близко. Держать сердце за семью замками, чтобы оно больше никогда не разбилось так, как разбилось после смерти Лены.

А что сделал вчера? Поцеловал замужнюю женщину. Женщину, которая плакала у меня на плече, доверилась мне, а я… я воспользовался ее слабостью. Повел себя как последний сволочь.

Иду в ванную, включаю воду в раковине. Плещу ледяной водой в лицо, но не помогает. В зеркале вижу чужое лицо – осунувшееся, с красными глазами и растрепанными волосами. Когда я последний раз так выглядел? После похорон Лены. Тогда тоже не спал несколько ночей подряд, пока врач не прописал снотворное.

Спускаюсь на кухню. Включаю кофеварку, но руки трясутся так, что приходится несколько раз нащупывать кнопку. Опираюсь о столешницу и снова проживаю тот момент. Как прижал ее к стене. Как почувствовал тепло ее тела через тонкую ткань платья. Как она сначала сопротивлялась, а потом… а потом ответила на поцелуй.

И ее слезы после. Эти чертовы слезы, которые разорвали мне душу.

Она испугалась. Испугалась себя, испугалась того, что почувствовала. А может, просто поняла, что совершила ошибку.

Кофеварка булькает, но я не слышу. Хожу по кухне из угла в угол, как зверь в клетке. Комната кажется чужой. Дом, в котором я прожил больше десяти лет, внезапно стал неуютным, словно стены сдвинулись.

Иду в гостиную. На камине стоит фотография – мы с Леной в медовый месяц. Она смеется, прижимается ко мне, а я смотрю на нее влюбленными глазами. Мы были так счастливы тогда. Так уверены, что у нас впереди целая жизнь.

Беру рамку в руки. Лицо Лены улыбается мне с фотографии, но вместо привычного тепла я чувствую холодную тяжесть вины. Предатель. Как ты мог так быстро забыть? Как ты мог поцеловать другую женщину?

Ставлю фотографию обратно, но руки дрожат, и рамка едва не падает. Хватаю ее, прижимаю к груди.

– Прости меня, – шепчу в пустоту. – Прости, Лена. Я не хотел…

Но хотел. Черт возьми, я хотел поцеловать Ольгу. Хотел почувствовать себя живым мужчиной, а не просто отцом и вдовцом. Хотел забыть, хотя бы на секунду, о боли, которая живет в груди вот уже восемь лет.

И это самое страшное. Не то, что я поцеловал ее. А то, что мне понравилось.

Возвращаюсь на кухню. Кофе готов, наливаю себе чашку, но вкус горький, противный. Выливаю в раковину и просто стою, глядя в окно.

Ее дом по-прежнему темен. Интересно, спит ли она? Или тоже ворочается без сна, думая о том же, о чем думаю я?

Нет. Не должен думать об этом. Не должен представлять, как она лежит в постели, как ее волосы рассыпаны по подушке, как…

Резко качаю головой. Хватит.

Иду в душ. Включаю воду так горячо, как только могу вынести. Пусть ошпарит, пусть приведет в чувство. Стою под струей, пока кожа не краснеет, а в ванной не становится парно, как в бане.

Но даже горячая вода не смывает воспоминаний. В ушах звучит ее голос, на губах все еще чувствую вкус того поцелуя – сладкий, с едва уловимой горчинкой от вина.

Одеваюсь машинально. Джинсы, футболка, старый свитер Лены – ношу его уже второй год, хотя он мне велик. Пахнет ее духами, и обычно это успокаивает. Но сегодня даже этот запах не помогает.

Спускаюсь завтракать и вижу на столе листок бумаги. Кира оставила – видимо, вчера вечером, когда я был… у соседки.

"Пап, завтра в школе обед до 15:00. Заберешь? Еще можешь передать тете Оле банку абрикосового варенья из погреба? Мама его делала очень вкусно. Света говорила, что кашляет.»

Читаю записку несколько раз. "Не переживай, что поздно вчера вернулся". Кира заметила. Конечно, заметила – она умная девочка. И что она подумала? Что папа помогал соседке с какими-то домашними делами?

Если бы она знала правду…

Но записка дает мне выход. Варенье – это нейтрально. Это благодарность за вчерашний ужин, не более. Я могу просто оставить банку у двери с короткой запиской, не встречаясь с Ольгой лично.

Иду в погреб. Здесь прохладно и пахнет землей. Полки уставлены банками – Лена любила делать заготовки на зиму. "Зимой свежих фруктов мало, – говорила она, – а витамины нужны." Всегда думала наперед, моя Лена. Всегда заботилась о нас.

Нахожу банку с аккуратной этикеткой ее почерком: "Абрикосы, июль 2019". Последнее лето перед болезнью. Тогда она еще не знала, что рак уже тихо подтачивает ее изнутри, а я не знал, что это последнее варенье, которое она закроет своими руками.

Беру банку, поворачиваю в руках. Стекло холодное, этикетка чуть пожелтела по краям. Лена всегда добавляла в абрикосы немного ванили и корицы. "Секретный ингредиент," – смеялась она, когда я пытался подсмотреть рецепт. Теперь этот секрет ушел с ней.

Может, это знак? Передать частичку того, что осталось от Лены, женщине, которая… которая заставила меня почувствовать себя живым впервые за восемь лет?

Или это предательство памяти жены?

Стою в погребе с банкой в руках и не знаю, что делать. Хочется просто поставить ее обратно на полку и забыть о записке Киры. Но дочь просила. А я никогда не отказывал Кире в просьбах, которые могу выполнить.

Поднимаюсь наверх. Сажусь за стол и пишу записку. Несколько вариантов – все не то. Слишком холодно. Слишком формально. Слишком… дружелюбно.

В итоге пишу коротко: "Спасибо за ужин. А.С."

Простые слова. Никакого подтекста. Никаких намеков на то, что произошло между нами. Хотя кого я обманываю? Она поймет. Поймет, что я пытаюсь сделать вид, будто ничего не было.

Выхожу на крыльцо с банкой в руках. Утро холодное, дыхание парит белыми облачками. Во дворе Ольги тихо – дети наверняка еще спят, до школы время есть.

Иду к ее дому медленно, словно на казнь. Каждый шаг дается с трудом. А вдруг она выйдет? Что я скажу? Как объяснить свое поведение?

Но дверь остается закрытой. Ставлю банку на ступеньки, кладу записку сверху и быстро ухожу, не оглядываясь.

В мастерской включаю радио погромче. Пусть музыка заглушит мысли. Беру в руки рубанок и принимаюсь строгать доску, которую начал вчера. Работа – вот что мне нужно. Что-то осязаемое, понятное. Стружка под ногами, запах дерева, боль в мышцах к концу дня.

Но руки дрожат, и рубанок постоянно соскальзывает. Стамеска оставляет неровные борозды там, где должны быть гладкие линии. Работа, которая обычно успокаивает, сегодня только злит.

Бросаю инструменты, сажусь на табурет и хватаюсь за голову. Что со мной происходит? Почему один поцелуй может так разрушить мою жизнь?

Потому что это не просто поцелуй. Это трещина в стене, которую я восемь лет выстраивал вокруг своего сердца. И теперь через эту трещину просачивается то, что я пытался похоронить вместе с Леной – способность чувствовать, любить, быть уязвимым.

А я не готов. Не готов снова рисковать. Не готов снова потерять кого-то важного.

Встаю, подхожу к окну. Двор Ольги по-прежнему тих. Банка исчезла – значит, нашла. Интересно, что подумала, прочитав мою записку? Обрадовалась ли тому, что я держу дистанцию? Или расстроилась?

Лучше не знать.

Принимаю решение – холодное, волевое, окончательное. Буду держаться подальше от Ольги Кольцовой. Вчерашний поцелуй – ошибка, которая больше не повторится. У нее есть собственная жизнь, собственные проблемы, которые она должна решать сама.

А у меня есть Кира. Моя дочь – единственное, что по-настоящему важно. Я не имею права рисковать ее благополучием ради… чего? Мимолетного влечения к соседке? Иллюзии, что можно начать все сначала?

Снова берусь за работу. На этот раз движения четче, увереннее. План готов. Граница установлена. Больше никаких поцелуев, никаких задушевных разговоров, никаких моментов слабости.

Работаю до обеда, стараясь сосредоточиться только на дереве под руками. Но каждые несколько минут ловлю себя на том, что поглядываю в окно. Жду чего-то. Сам не понимаю, чего именно.

Может, что она выйдет во двор? Что помашет рукой в знак благодарности за варенье? Или, наоборот, что покажет своим видом – понял намек, держись подальше?

К часу дня в желудке урчит – с утра так ничего и не ел. Иду домой перекусить, потом забрать Киру из школы. По дороге снова поглядываю на дом Ольги. Окна закрыты, во дворе пусто.

В половине третьего подъезжаю к школе. Кира выбегает с подружкой, смеется чему-то. Увидев меня, машет рукой:

– Пап! Ты рано!

– Освободился, – отвечаю, открывая дверцу машины. – Как дела в школе?

– Отлично! Получила пятерку по математике. А ты передал тете Оле варенье?

Сердце пропускает удар. "Тетя Оля". Когда это произошло? Когда соседка стала для Киры почти родным человеком?

– Передал, – коротко отвечаю.

– Классно! Мамино варенье самое вкусное в мире. Помнишь, как она учила меня закатывать банки? Я тогда маленькая была, но все равно помогала. – Кира болтает, не замечая, что я хмурюсь. – А тетя Оля такая грустная в последнее время. Наверное, из-за дяди Димы. Он же больше не живет с ними.

– Откуда ты знаешь? – резче, чем хотел.

Кира удивленно смотрит на меня:

– Света рассказала. Она говорит, папа и мама ругаются, а потом папа уехал. А еще она боится, что папа заберет ее и Егора к себе. Не заберет же, правда, пап?

Я молчу, не зная, что ответить. Кира продолжает:

– Ты же не позволишь им забрать Свету? Она же наша подруга теперь. И тетя Оля тоже. Мы же одна большая семья, да?

Одна большая семья. Боже, как же быстро дети привязываются. Как легко впускают чужих людей в свою жизнь, не думая о последствиях.

– Кира, – говорю осторожно, – тетя Оля и ее дети – наши соседи. Хорошие соседи. Но у них своя жизнь, а у нас своя.

– Но мы же друзья, – настаивает она. – А друзья помогают друг другу. Как ты помогал тете Оле вчера.

Если бы она знала, чем именно я "помогал"…

Дома Кира уходит делать уроки, а я возвращаюсь в мастерскую. Работаю до вечера, но с каждым часом становится все труднее сосредоточиться. Мысли постоянно возвращаются к разговору с дочерью. "Одна большая семья". "Друзья помогают друг другу".

Кира уже считает Ольгу и ее детей частью нашей жизни. А что будет, если Ольга решит вернуться к мужу? Или, наоборот, разведется и уедет отсюда? Дочь снова останется без женского тепла, которого ей так не хватает с тех пор, как умерла мама.

Еще один аргумент в пользу дистанции. Я должен защитить Киру от возможного разочарования.

К семи начинает темнеть. Включаю свет в мастерской и снова принимаюсь за работу. Но через несколько минут слышу звук машины.

Выглядываю в окно и замираю.

Во двор к Ольге заезжает дорогой черный внедорожник. BMW X5, похоже, последней модели. Блестящий, как с витрины автосалона. Такая машина стоит больше моего годового дохода.

Машина останавливается прямо у крыльца, и я невольно отступаю от окна. Не хочу, чтобы меня заметили, но не могу заставить себя отойти.

Дверца открывается, и из машины выходит мужчина.

Высокий, широкоплечий, в дорогом темном пальто, которое, наверное, стоит как моя мастерская. Даже на расстоянии видно, что он следит за собой – аккуратная стрижка, уверенная походка, дорогие часы блестят на запястье. Он оглядывается по сторонам с видом хозяина территории, словно оценивает имущество.

Дмитрий. Ее муж.

Что-то жгучее и неприятное скручивается в груди. Я пытаюсь назвать это чувство ревностью, но оно сложнее. Это смесь антипатии, злости и… да, ревности тоже. Иррациональной, глупой ревности к мужчине, который имеет право на то, что я получил украдкой – на ее поцелуи, на ее тепло, на право защищать ее.

Он идет к дому неторопливо, самоуверенно. В движениях чувствуется привычка командовать, получать то, что хочешь. Интересно, что он здесь делает? Зачем приехал?

Стучит в дверь – не просто стучит, а колотит, словно ломится. Через минуту дверь открывается, и на пороге появляется Ольга.

Даже отсюда видно, что она напряжена. Плечи подняты, спина прямая, руки сжаты в кулаки. Она не выходит на крыльцо, остается на пороге – преграждает ему путь в дом.

Умница. Не пускает.

Они начинают говорить. Он жестикулирует – размахивает руками, явно что-то требует или объясняет. Голос не слышу, но по движениям понятно, что тон резкий, приказной. Привык, чтобы его слушались.

Ольга качает головой. Снова и снова. Он делает шаг вперед, но она не отступает. Молодец. Держится.

Разговор становится все более напряженным. Дмитрий что-то говорит, тыкая пальцем в сторону дома – может, требует впустить его? А может, упоминает детей?

При этой мысли в груди вспыхивает злость. Если он пришел за детьми… если хочет забрать Свету и Егора…

Останавливаю себя. Это не мое дело. Совершенно не мое дело.

Но не могу заставить себя отойти от окна.

Их разговор продолжается минут десять. Дмитрий становится все более агрессивным – размахивает руками, наступает на Ольгу. А она стоит как скала, не отступает ни на шаг.

Вдруг он хватает ее за руку. И во мне что-то взрывается.

Рука сама тянется к куртке. Еще секунда – и я выбегу во двор, независимо от всех своих решений о дистанции. Никто не имеет права хватать ее, причинять ей боль.

Но Ольга резко выдергивает руку и отступает в дом. Говорит что-то коротко, жестко – даже отсюда видно, что слова режут как лезвие. Дмитрий отшатывается, явно не ожидавший такого отпора.

Она захлопывает дверь. Просто захлопывает ему перед носом.

Я невольно улыбаюсь. Вот это характер.

Дмитрий несколько секунд стоит на крыльце, потом разворачивается и идет к машине. Движения резкие, злые – разговор явно прошел не так, как он планировал. Садится за руль, но сразу не уезжает. Сидит минут пять, возможно, пытается дозвониться кому-то. Или просто остывает.

А я все это время стою у окна, забыв обо всем на свете.

В груди творится что-то невообразимое. Злость на него – за то, что посмел прийти сюда, за то, что хватал ее за руку. Гордость за нее – за то, как держалась, как не дала собой помыкать. И все то же жгучее чувство, которое я не хочу называть ревностью.

Наконец машина заводится. Дмитрий выезжает со двора с визгом шин – видимо, все-таки злится. Хорошо. Пусть злится где-нибудь в другом месте.

Дверь дома остается закрытой. Ольга не выходит. Интересно, что она сейчас чувствует? Облегчение? Страх? А может, плачет?

При последней мысли руки сжимаются в кулаки. Если он довел ее до слез…

Опять останавливаю себя. Не мое дело. Совершенно не мое дело.

Но больше не могу стоять у окна. Хожу по мастерской из угла в угол, как зверь в клетке. В груди все клокочет – злость, беспокойство, желание пойти к ней и узнать, все ли в порядке.

И страх. Постоянный, назойливый страх.

Что если он вернется? Что если будет настаивать на своем? Что если…

Хватаю себя за эти мысли. Какое мне дело до их семейных дрязг? У них двое детей, общая история, имущество. Они разберутся сами.

К тому же, разве появление ее мужа не идеальный повод держаться подальше? Вот она, причина номер один, по которой вчерашний поцелуй был ошибкой. Она замужем. У нее сложная ситуация, в которую я не имею права вмешиваться.

Это же то, что я хотел – повод отступить без угрызений совести.

Так почему же на душе так паршиво?

Пытаюсь снова взяться за работу, но руки трясутся. Стамеска соскальзывает, оставляя глубокую царапину на доске. Матерюсь вполголоса и бросаю инструмент.

Во дворе тихо. Дети Ольги, похоже, дома – в окнах горит свет. Интересно, видели ли они отца? Слышали ли разговор на крыльце?

Снова ловлю себя на этих мыслях и зло качаю головой. Хватит. Какое мне дело до их проблем?

Но не могу заставить себя перестать думать. В голове роятся вопросы. Зачем он приехал? О чем они говорили? Почему она не пустила его в дом? И главное – вернется ли он?

Последний вопрос особенно неприятен. Потому что заставляет признать то, что я пытаюсь отрицать: мне не все равно. Мне совсем не все равно, что происходит с Ольгой и ее детьми.

Работаю до позднего вечера, стараясь заглушить мысли шумом инструментов. Но ничего не получается – руки дрожат, внимание рассеивается, а в груди все так же тяжело и больно.

Около десяти сдаюсь. Убираю инструменты, выключаю свет и иду в дом.

Кира уже спит. Заглядываю к ней в комнату – она лежит, раскинув руки, лицо спокойное. На тумбочке стоит фотография – мы втроем с Леной в Крыму, в последний отпуск. Тогда Кира была совсем малышкой, а Лена еще не знала о болезни, которая убьет ее через два года.

Целую дочь в лоб и тихо выхожу.

В своей спальне не включаю свет. Подхожу к окну и смотрю на дом Ольги. Большинство окон темные, горит только свет на кухне. Наверное, пьет чай перед сном. Или не может заснуть – так же, как и я.

Достаю телефон. Мог бы написать ей. Спросить, все ли в порядке. Предложить помощь, если нужна.

Набираю сообщение: "Видел, что к вам приезжали. Все в порядке?"

Пальцы зависают над экраном. Отправить? Или стереть и забыть?

Стираю.

Набираю еще раз: "Если нужна помощь, звоните в любое время."

Снова стираю.

Третья попытка: "Надеюсь, дети не испугались."

И снова стираю.

Кладу телефон на тумбочку и ложусь в кровать, не раздеваясь. Но сон не идет. В голове крутятся картинки дня: ее муж у двери, их напряженный разговор, момент, когда он схватил ее за руку.

И мой выбор остаться в стороне.

Я мог пойти к ней. Мог поддержать, предложить помощь. Черт возьми, я мог хотя бы написать сообщение! Но не сделал ничего. Остался в своей мастерской, как трус.

Потому что боюсь. Боюсь впустить ее в свою жизнь слишком близко. Боюсь снова полюбить и снова потерять. Боюсь, что Кира привяжется к ней еще сильнее, а потом Ольга уедет, и дочь снова останется без женского тепла.

Страх оказался сильнее всего остального. Сильнее желания защитить ее. Сильнее чувства, которое зарождается в груди вопреки всем моим попыткам его заглушить.

Переворачиваюсь на другой бок, но тело ноет – мышцы затекли от напряжения. За окном слышу, как ветер шумит в деревьях. Обычный звук, который раньше успокаивал. Но сегодня даже он кажется тревожным.

А потом до меня доносится другой звук – тихий, едва различимый. Плач? Или это ветер играет с листьями?

Встаю, подхожу к окну. В доме Ольги по-прежнему горит свет на кухне. И да, это не ветер. Кто-то плачет – тихо, сдержанно, но я слышу.

Сердце сжимается. Она плачет. Из-за сегодняшнего визита мужа. А я стою здесь, за своим безопасным окном, и не делаю ничего.

Рука снова тянется к телефону. Написать хотя бы пару слов поддержки. Спросить, нужна ли помощь.

Но не могу. Не могу заставить себя сделать этот шаг. Потому что знаю: стоит написать ей, стоит впустить в свою жизнь ее проблемы – и я уже не смогу остановиться. Буду переживать за нее, за ее детей. Буду вмешиваться в их дела. Буду снова чувствовать, а значит – снова рисковать.

А если она вернется к мужу? Если поймет, что развод – ошибка, и решит попытаться склеить разбитую семью? Что тогда будет со мной? С Кирой?

Плач за окном стихает. Свет на кухне гаснет. Ольга, видимо, пошла спать. А я так и стою у окна, сжимая в руке телефон с несколькими набранными и стертыми сообщениями.

Ложусь обратно в постель. Натягиваю одеяло на голову, но от мыслей это не спасает. Они крутятся и крутятся, не давая покоя.

Я трус. Обыкновенный трус, который прячется за красивыми словами о защите дочери и верности памяти жены. На самом деле я просто боюсь жить. Боюсь чувствовать. Боюсь быть уязвимым.

А сегодня у меня был выбор. Пойти к женщине, которая нуждалась в поддержке, или остаться в безопасности своего дома. И я выбрал безопасность.

Горечь от этого выбора почти физическая – как от дешевого табака, который курил в молодости. Першит в горле, жжет в груди, оставляет противный привкус во рту.

Засыпаю только под утро, но сон тяжелый, беспокойный. Снятся обрывки – Ольга плачет, Дмитрий хватает ее за руку, а я стою в стороне и ничего не делаю. Просто смотрю, как трус.

Просыпаюсь с головной болью и чувством, будто всю ночь дрался. Но дрался не с кем-то, а с самим собой. И проиграл.

Он слышит, как машина Дмитрия с ревом уезжает. Во дворе воцаряется тишина. Он так и не вышел. Он остался в безопасности своей мастерской, среди запаха стружки и одиночества. Он выбрал покой, но на душе у него было горько, как от дешевого табака.

Глава 24

Ольга

Звук знакомого двигателя заставляет меня замереть у кухонного окна. Черная машина Дмитрия медленно въезжает во двор, словно хищник, выслеживающий добычу. Мое сердце начинает колотиться, но не от страха – от чего-то другого, острого и холодного.

Он не предупреждал. Как всегда.

Дмитрий выходит из машины с той самой улыбкой, которая когда-то заставляла меня забывать обо всем. Широкая, белозубая, обезоруживающая. Но теперь я вижу ее насквозь – это улыбка продавца, торгующего фальшивками.

Я быстро иду к входной двери, успевая встать в проеме как раз в тот момент, когда он поднимается по ступенькам. Мои руки сжимаются на дверном косяке.

– Привет, Оля, – говорит он, делая шаг вперед, словно собирается войти.

Я не сдвигаюсь с места.

– Стой, – мой голос звучит спокойнее, чем я ожидала. – Ты не входишь в этот дом.

Его улыбка на секунду дрогнула, но тут же вернулась в прежнее состояние.

– Оля, не смеши меня, – он машет рукой, словно отгоняя назойливую муху. – Я просто зайду на пять минут к детям. Что за детский сад?