Что ты считаешь правильным

– А что, если сделать две-три опции на выбор? – обратилась она к Сергею, игнорируя свекровь. – Например, тартар для смелых, какой-нибудь лёгкий салат и, скажем, крабовый крем-суп в мини-пиалах. Так каждый выберет по вкусу, и… – она многозначительно перевела взгляд на Ольгу Петровну, – и все останутся сыты и здоровы.

Сергей с облегчением кивнул.

– Прекрасная идея, Анна. Так и сделаем. Крем-суп у нашего шефа – нечто божественное.

Ольга Петровна что-то недовольно пробормотала про «эти модные супы-пюре», но, не найдя поддержки, сдалась и с видом знатока принялась изучать раздел десертов, готовясь к новой схватке. Битва за меню была в самом разгаре.

– Что будет на десерт? – подал голос Андрей.

– Торт, конечно! – парировала Ольга Петровна, будто это было единственно возможное решение в мире. – Настоящий, сметанный, с грецкими орехами. По рецепту моей бабушки.

– Конечно, тот самый торт, который вы принесли на нашу с Андреем свадьбу, а мой, который сделал кондитер, выкинули! – съязвила Анна.

Повисла гробовая тишина. Даже официант напротив другого столика замер. Ольга Петровна побледнела, потом резко покраснела. Андрей сглотнул, глядя в пустой бокал.

– Анна, – начал он, но Ольга Петровна перебила его, и её голос дрожал от ярости и обиды.

– Тот торт был сделан с душой! С любовью! А ваше безвкусное безе с карамелью… это даже торт назвать нельзя было!

– Его все ели и хвалили! Пока вы не подсунули людям свою тяжёлую бомбу из сметаны!

Андрей перехватил руку Анны под столом и сжал так, что кости хрустнули, лишь бы она замолчала.

– У нас будет муссовый торт с ягодами, – мягко, но твёрдо вмешалась Кира, стараясь разрядить обстановку.

Ольга Петровна открыла рот, чтобы возразить, но Кира опередила её:

– И твои корзиночки с заварным кремом, мам. Твои знаменитые. Мы подадим их как порционный десерт. Только ты должна будешь лично проследить, чтобы крема было достаточно.

Это была гениальная уступка. Ольга Петровна, польщённая, откинулась на спинку стула, гнев мгновенно сменился сознанием своей незаменимости.

– Ну, разумеется. Иначе эти повара наэкономят… – она бросила взгляд на Сергея, но уже без прежней враждебности.

Сергей с облегчением кивнул.

– Отличное решение. Корзиночки – это прекрасно.

Они просидели несколько часов в ресторане, обсуждая меню и выписывая количество блюд, которые будут на свадьбе. Под конец у Анны пульсировали виски от боли.

Наконец Сергей закрыл планшет с итоговой сметой.

– Ну, кажется, с питанием определились. Спасибо всем за идеи.

Ольга Петровна, уставшая, но довольная компромиссом по корзиночкам, первая поднялась из-за стола.

– Да, хорошо посидели. Завтра с утра позвоню тёте Люде, надо же ей сообщить…

Анна, стараясь не морщиться от боли, молча сняла сумочку со стула и накинула пальто. Дома её ждала кровать и таблетка от мигрени, которую она с радостью выпьет.

Кира, проходя мимо, тихо тронула её за локоть.

– Спасибо, что была сегодня на моей стороне, – прошептала она. – За торт… я тебя понимаю.

Этих слов оказалось достаточно, чтобы боль в висках отступила на полшага. Ненадолго. Но пока они шли к выходу, Анна поймала себя на мысли, что ради этой искренности она, пожалуй, готова пережить ещё не одну такую семейную битву.

Попрощавшись с молодожёнами и любимой свекровью, они наконец сели в машину. Анна откинула кресло и вытянула затекшие ноги.

– Что ты устроила в ресторане? – спросил Андрей, слишком резко повернув направо.

Анна медленно перевела на него взгляд. Боль в висках пульсировала в такт работе дворников.

– Я устроила? Интересная трактовка. А то, что твоя мать пыталась превратить свадьбу дочери в отчётно-выборное собрание садового товарищества, – это ничего?

– Не надо это так называть! – он ударил ладонью по рулю. – Она просто хотела как лучше. А ты при всех вспомнила про тот чёртов торт! Ты не могла промолчать?

– Нет, не могла! – Анна резко выпрямилась, и в висках застучало с новой силой. – Потому что она сделала это снова! Тот же сценарий! Навязать своё, унизить чужое, поставить всех на место! И ты… ты как всегда сидишь и молчишь, а потом наезжаешь на меня в машине!

Андрей с силой затормозил перед загоревшимся красным светом.

– А что я должен был сделать? Устроить сцену? Да, Кира моя сестра, но в первую очередь это её единственная дочь. Она имеет право дать совет, сделать как лучше.

– А я твоя жена! – её голос сорвался, став пронзительным и тихим. – Или это уже не имеет значения? Твоя мама вечно лезет со своими непрошеными советами и никому не нужным мнением!

– Хватит! – его крик прозвучал оглушительно в тесном салоне. – Это уже переходит все границы! Да, моя мама не подарок, но будь добра, считаться с ней! Или ты это устроила в отместку за тот вечер, когда она завела разговор о детях?

– При чём тут это вообще? – возмутилась девушка. – К тому, что твоя мама любит бить меня каждый раз в больное место, можно уже привыкнуть!

Он сжал руль, объезжая машины.

– И что я должен делать, Ань? – его голос сорвался, в нём внезапно послышалась беспомощность. – Развести вас по разным углам? Ты думаешь, мне легко слушать эти вечные перепалки? Я между молотом и наковальней, чёрт возьми!

– Я в этом не виновата! – Аня сложила руки на груди, пряча лицо в кудрях. – Я сегодня весь вечер пыталась помочь Кире. Сначала с гостями, потом с меню… Это её свадьба. Их свадьба, они главные на этом торжестве. И именно их мнение важно! А в итоге оказалась виноватой. Как всегда.

Андрей тяжело вздохнул.

– Я не обвиняю тебя. Ты молодец, и Кира тебе благодарна. Я говорю о том, что ты всё это время пыталась уколоть маму, а для чего ты это делала, я не понимаю. Помочь можно было и без твоего язвительного тона.

Аня резко повернулась к нему, и в темноте салона загорелись её глаза.

– Без тона? Андрей, с твоей матерью обычные слова не работают! Ты сам это видишь. Когда Кира спокойно говорила, что не хочет стоматолога на свадьбе, её просто не услышали. Твоя мама не понимает доброго к ней отношения!

Андрей замолчал. Он смотрел на жену – на её сжатые кулаки, на упрямо поднятый подбородок, на глаза, полные слёз и гнева. Он припарковался около их многоэтажного дома, заглушая мотор и обессиленно откидываясь на кресло.

– Вы так и будете кусать друг друга, да? Это никогда не закончится?

– Это закончится ровно тогда, когда ты перестанешь отмалчиваться в сторонке!

Слова повисли в воздухе, тяжёлые и точные. Андрей вздохнул, сжав пальцы на переносице.

– Я не отмалчиваюсь. Я просто… не хочу усугублять.

– Молчание и есть усугубление! – Аня резко повернулась к нему, и в глазах снова вспыхнул огонь. – Пока ты делаешь вид, что ничего не происходит, твоя мама решает, как нам жить. Что есть на свадьбе сестры. Когда нам заводить детей. Где нам проводить отпуск!

Она вышла из машины, хлопнув дверью. Он вышел следом за ней, и дверь его машины громко захлопнулась в ночной тишине.

– А что я должен сказать? – его голос прозвучал громче, чем он планировал, эхом отразившись от спящих многоэтажек. – «Мама, отстань»? «Мама, нам не нужны твои советы»? Ты действительно хочешь, чтобы я так с ней разговаривал?

– Да! – крикнула она, повернувшись к нему на тротуаре. Слёзы наконец потекли по её лицу, гневные и беспомощные. – Вчера вечером ты за меня вроде как заступился, хотя я не слышала этого! Что, тяжело было сказать мамочке «нет»?

– Нет, в тот момент мне не было тяжело! Я пытаюсь тебе объяснить, что сейчас ты была не права и резка с ней! Как ты этого не понимаешь?

Они поднимались по лестнице в квартиру, громко ругаясь, казалось, что все соседи подошли к своим дверям из любопытства послушать чужие проблемы.

– Я была резка? – её голос звенел в подъездной тишине. – А то, что она назвала мой торт «безвкусным безе», это что, деликатная критика?

Андрей рывком открыл дверь, заходя в квартиру.

– Она всегда так говорит! – Андрей швырнул ключи на тумбу в прихожей. – Ты что, за пять лет не привыкла? Надо было просто промолчать!

– Привыкнуть к постоянным унижениям? – Аня сняла пальто и, бросив в ярости сапоги, остановилась посреди коридора, дрожа от гнева. – Извини, но я не твоя мать, чтобы годами молчать!

Он схватил её за руку, но тут же отпустил, увидев боль в её глазах.

– Я не прошу молчать! Я прошу не опускаться до её уровня! Поняла? Мы можем решать всё по-взрослому, без этих вечных дрязг!

– По-взрослому? – она горько рассмеялась. – С твоей матерью это невозможно. Есть только её уровень. Или ты до сих пор этого не понял?

Она развернулась и ушла в спальню, громко захлопнув за собой дверь. Андрей остался один, сжав кулаки. В тишине доносился лишь звук его тяжёлого дыхания и отдалённый гул машин за окном. Война продолжалась.

***

Она переоделась в свою самую старую выцветшую футболку – ту, что он когда-то называл «неубиваемой». Собрав волосы в пучок, она вышла из спальни. В гостиной его не оказалось, и она направилась на кухню, попутно успокаивая накатившую злость.

На кухне пахло мятой. Андрей стоял у плиты и помешивал в двух кружках что-то дымящееся. Он не обернулся, но плечи его были напряжены.

– Ромашковый, – тихо сказал он. – С мёдом. Как ты любишь.

Аня остановилась у порога, внезапно осознав, что до сих пор сжимает кулаки. Она медленно разжала пальцы.

На столе лежала открытая пачка её любимого печенья – того самого, с имбирём и лимонной цедрой, которое он обычно прятал на верхней полке «для гостей».

– Я… – он обернулся, и в его глазах читалась та же усталая беспомощность, что и у неё. – Я не хочу ссориться. Но не знаю, как ещё это остановить.

Он протянул ей кружку. Пар мягко касался её лица, пахнув цветами и теплом.

Аня взяла чай. Пальцы их едва коснулись, и этого лёгкого прикосновения оказалось достаточно, чтобы стена между ними дала первую трещину.

– Давай просто попьём чай, – прошептала она.

Он кивнул. Они сели за стол, и в тишине кухни, под мягкий звон ложек о фарфор, война наконец-то начала отступать. Аня взяла печенье из пачки и, не успев донести до рта, услышала голос напротив:

– Я соберу вещи и уеду.

Он сказал это, не поднимая глаз. Слова повисли в воздухе, холодные и чёткие, как стекло.

Аня замерла с печеньем на полпути ко рту. Казалось, даже часы на кухне перестали тикать.

– Что? – это был всего лишь выдох.

– Мы же решили, что поживём отдельно. Я уеду в гостиницу, а ты останешься здесь, – Андрей наконец посмотрел на неё.

Он произнёс это так просто, будто говорил о починке крана. Но в тишине, последовавшей за его словами, рухнуло всё – и гнев, и обиды, и пять лет совместной жизни.

Аня медленно поставила кружку на стол. Звук от столкновения с гладью стола прозвучал невыносимо громко.

– Это ты решил, я не принимала никакого решения!

Её голос прозвучал резко, пробив ледяную пелену его спокойствия. Андрей вздрогнул, но не отвёл взгляд.

– Ты же сама вчера согласилась! Сказала, что ты согласна, что нам нужно отдохнуть друг от друга, понять, дорог ли нам наш брак и мы друг другу в целом!

– Я вчера была настолько разбита, что была готова согласиться даже зайти в клетку ко льву! – Она вскочила на ноги, и стул с громким стуком упал на пол.

– Ну вот опять! Мы опять ругаемся! – он встал следом за ней и развёл руками в сторону. – Видишь, это не заканчивается! Мы либо живём, как соседи, либо цапаемся, как собаки!

– И в этом опять я виновата, да? – она ткнула пальцем себе в грудь, повышая голос.

– Да я не обвинял тебя изначально ни в чём! – Он подошёл к ней вплотную. – Ты меня не слушаешь, слышишь только себя!

– Я тебя прекрасно слышу! – Она сложила руки на груди. – И прекрасно всё вижу. Ты воспользовался моим состоянием. Как всегда! Когда я без сил, ты принимаешь решения за нас обоих. Потом удивляешься, почему я злюсь? Ты просто пришёл с утра и бросил мне это решение прямо в лицо! Не спросив меня! Уже нашёл гостиницу и с лёгкостью уходишь!

Она тяжело дышала, находясь на грани истерики. Глаза защипало, и она посмотрела на потолок.

Это была последняя капля. Секунда – и он схватил её за плечи, грубо встряхнув. Голова запрокинулась назад, зубы болезненно стукнулись друг о друга. Затылок пронзила тупая боль, и она инстинктивно зажмурилась.

– Заткнись! – его рёв оглушил её. Лицо Андрея, обычно спокойное, было искажено такой яростью, что стало чужим. – Как ты смеешь такое нести? Такое… грязное предположение?

Он тряс её за плечи, так что Ане стало страшно.

– Пять лет! Пять лет я рядом только с тобой! Дышу тобой! А ты… – его голос сорвался, в нём плеснулась горькая, невыносимая обида. – Ты думаешь, я способен на такую подлость? Ты действительно так низко меня ставишь?

Он тряс её за плечи, и в его глазах стояла непроглядная тьма. Аня попыталась вырваться, но его хватка была железной.

– Довольно! – её крик, полный неподдельного ужаса, на секунду остудил его пыл. Он разжал пальцы, и она, пошатываясь, отступила, прислонившись к стене.

Она чувствовала биение своего сердца в горле.

– Что ты хочешь от меня? – его трясло, и он с грохотом опрокинул кружки со стола. Фарфор разбился, по полу растеклись лужицы остывшего чая. – Я дал тебе всё! Всё, что мог! А просил лишь любить меня! Быть моей женой!

Он тяжело опёрся о стол, спина напряжённо выгнулась.

– А ты? Ты была моей женой? – голос его дрогнул. – Меня встречал пустой стол и холодная постель, пока ты задерживалась на работе! Я просыпался один в выходные, потому что ты «слишком устала»! Я пытался говорить, а ты отмахивалась, как от назойливой мухи!

Он развернулся и сделал шаг вперёд, наступая на лужу чая, но, казалось, не замечал этого.

– Ты хоть раз за последний год сама предложила провести время вместе? Или просто обняла меня без причины? Не тогда, когда мы ссоримся, а просто так? Я просил любви, а ты… ты просто перестала её давать.

Аня, всё ещё прижавшись к стене, смотрела на него широко раскрытыми глазами.

– То же самое я могу сказать и о тебе. – Её голос прозвучал тихо, но чётко, заставляя его замереть. – Ты ударился в работу, командировки, встречи… Что мне было делать? Ждать? Сидеть у окна с тапочками в руках, как преданная собачка?

Она медленно выпрямилась, и в её глазах загорелся тот самый огонь, который он когда-то так любил.

– Я тоже уставала. Я тоже хотела поддержки. Но тебя не было. Физически не было. А когда ты возвращался, ты был пустой, выжатый. И все наши разговоры сводились к тому, кто приготовит ужин. Мы стали соседями по коммунальной квартире.

Она провела рукой по лицу, смахивая непролитые слёзы.

– Ты просил любви. А где я должна была её взять, если ты сам перекрыл все источники?

– А что мне оставалось делать? – его голос стал тише. – Ты первая сделала шаг назад. И с каждым годом только увеличивала дистанцию. И мы оба знаем почему.

Она медленно приблизилась, её пальцы дрогнули у его губ.

– Пожалуйста, прекрати меня наказывать за это.

Он взял её руку и отвёл в сторону, но не отпустил.

– Я не наказываю, я хочу знать, что я за эти годы хоть что-то значу для тебя.

Его пальцы сжались чуть сильнее, но теперь в этом жесте была не злость, а страх. Страх услышать ответ.

Она потянула его руку к себе на талию, а губы потянулись к его губам. Этот поцелуй был её личной исповедью. Отчаянная попытка вдохнуть в него всю свою разбитую любовь – всю боль, что сковала рёбра, всё отчаяние, что сверлило виски, и ту хрупкую, едва теплящуюся надежду, которую она боялась даже назвать по имени. Она вкладывала в это прикосновение всё, что осталось, лишь бы он не заглядывал глубже, не видел, что её душа – это выжженное поле, усеянное осколками их общих обещаний.

Любила ли она его? Да. Определённо да. Но любовь к нему не обжигала. Не заставляла сердце биться в бешеном ритме, от которого трещали рёбра. Эта любовь не была тупой, ноющей болью – фантомным синдромом оторванной конечности. При нём сердце не ныло, сжимаясь в комок. Без него – не останавливалось, замирая в леденящей пустоте.

И ей хотелось закричать ему в лицо: «Не люби меня! Я этого не достойна!» Но вместо этого она лишь углубила поцелуй, вжимаясь в него с отчаянной, почти болезненной силой, словно пыталась убежать от правды в физическом ощущении.

Она впивалась пальцами в его спину, цепляясь, как тонущий, хотя сама была тем, кто перерезал верёвку. Всё её тело кричало о лжи, которую оно сейчас совершало. Каждое прикосновение было предательством – и по отношению к нему, и по отношению к себе.

Её любовь к нему не была той, что пишут в романах. Она была слишком тихой, приглушённой, будто завёрнутой в вату. В ней не было бурных восторгов, от которых перехватывает дыхание, ни трепета от случайного прикосновения. Лишь тёплая, ровная привычка, как запах домашнего супа, к которому давно привык и почти не замечаешь.

И понимая это, она не могла его отпустить. Будто бы без него от неё ничего не останется – лишь пустая оболочка, знающая, что когда-то её сердце билось иначе. Он стал её тихой гаванью, пристанищем, в котором не было бурь, но не было и солнца. И пусть её душа томилась в этой тишине, мысль о том, чтобы выйти в открытое море одна, без его знакомого плеча рядом, была страшнее, чем медленное угасание.

Она цеплялась за него не от любви, а от страха перед пустотой, которую он оставит после себя. Без него её мир терял последние очертания, расплывался, как акварель под дождём. Это было похоже на помешательство. На биполярное расстройство, где не было ярких маниакальных взлётов, лишь бесконечное колебание между двумя полюсами тихого отчаяния.

В один день она цеплялась за него, как утопающий за соломинку, впитывая его присутствие, пытаясь выжать из их будней хоть каплю былого тепла. Она изучала его привычки, как священный текст, ища в них опору, доказательство, что их жизнь всё ещё имеет смысл.

А на следующий день её охватывала леденящая апатия. Она смотрела на него и не чувствовала ровным счётом ничего, будто внутри кто-то выключил свет. Его прикосновения становились невыносимы, его забота – тягостной. Ей хотелось кричать от этого душащего покоя, от этой предсказуемости, в которой медленно угасала её собственная душа.

И этот бесконечный цикл – между страхом потерять и мучительным желанием освободиться – и был самой изощрённой пыткой. Она сходила с ума тихо, наедине с собой, так, что никто, даже он, не догадывался, что каждое её «всё хорошо» – это отчаянная ложь, прикрывающая пропасть.

Он подхватил её на руки и усадил на край стола, не разрывая поцелуй. Она не сопротивлялась, потому что сама отчаянно нуждалась в этом – в возможности выплеснуть всё, что копилось внутри месяцами, а может, и годами.

Их движения были лишены привычной нежности, в них была лишь жадная, почти отчаянная стремительность. Он срывал с неё одежду, а она помогала ему, ткань рвалась с тихим шелестом, но до них не доходил ни этот звук, ни звон разбитой кружки под ногами.

Стол скрипел в такт их тяжёлому, сбившемуся дыханию, отчего-то пахло мятой и пылью. Его пальцы оставляли на её коже синяки, но боль была желанной – хоть каким-то чувством, способным пробиться сквозь толщу онемения. Она впивалась ногтями ему в спину, кусала его в плечо, а он прижимал её к себе так сильно, будто пытался вдавить в себя, сделать частью своего тела, чтобы больше никогда не отпускать.

Она кусала губы до крови, стараясь не кричать, но сдавленный стон всё же вырвался наружу, смешавшись с его тяжёлым дыханием.

Всё это было похоже на древний ритуал – жестокий и беспощадный, где вместо слов были укусы, вместо ласк – синяки, а вместо любви – отчаянная попытка доказать друг другу, что они ещё живы. Что их сердца ещё бьются, даже если в них не осталось ничего.

– Я люблю тебя, – прозвучало в пространстве, слившись с её сдавленным криком и его хриплым стоном.

Кто первый из них сказал, они не поняли. Но было ясно одно: сейчас, обнажённые не только телом, но и душой, они не лгали.

Да, их любовь не была похожа на ту, про которую пишут в романах. Эта любовь была как шрам, который не заживёт, потому что является частью плоти…

Глава 4

Её воскресное утро началось с хлопка входной двери. Он встал рано утром и тихо собирал вещи, пока она молча лежала и наблюдала, ощущая рукой тепло, которое он оставил на правой стороне кровати. Они не сомкнули глаз всю ночь. До самого утра они говорили: вскрывали своё общее прошлое, как старую рану. Гадали, как всё могло сложиться иначе. Вспоминали о том, что так и не смогли дать друг другу.

Они дали себе возможность побыть наедине с собой. Дали молчаливое разрешение дышать раздельно, не сверяя больше каждое движение, каждую мысль. И единственное, что по-прежнему держало их в каких-то общих рамках, было это зыбкое, недоговорённое слово – «пока что». Оно висело в воздухе между ними, как паутина: невесомое, почти невидимое, но способное ощутимо дёрнуть за живое, стоит только сделать слишком резкое движение в сторону окончательного прощания.

Она не нашла в себе силы проводить его до двери, а он это понял по одному лишь её взгляду, когда повернулся к ней, держа сумку в руках. Он подошёл и поцеловал её в лоб. Губы его были тёплыми и сухими. Этот поцелуй не был ласковым – он был ритуальным. Как последнее причастие. Как печать на конверте, в который они вдвоём упаковали пять лет своей жизни. Она закрыла глаза, вбирая в себя этот последний знак внимания, этот привкус окончательности. А когда открыла – в комнате уже никого не было.

Она пролежала до обеда в кровати, бездумно глядя в потолок. Это был её первый выходной, в который она не делала абсолютно ничего. Никаких планов, никаких «надо». Так и не заправив постель, Анна поплелась в ванную.

В ванной она поймала своё отражение в зеркале. Уставшее, бледное, но спокойное. Никаких следов слёз, только тени под глазами после бессонной ночи. Её зубная щётка одиноко стояла в стаканчике с её бритвой.

Почему-то день, о котором она мечтала, был в тягость. Тишина давила на барабанные перепонки, а свобода выбора – чем заняться, о чём думать – оказалась не крыльями, а тяжёлым грузом. Не нужно было больше играть роль, не нужно было притворяться… но и не для кого стало жить эту новую, такую оглушительно тихую жизнь.

Она позвонила Лилит. Единственной спасительной соломинке в её жизни. Ей хотелось услышать её смех, её бездумные разговоры не о чём. Даже сейчас, когда она попросила её приехать и ещё не успела объяснить ситуацию, та умудрилась вызвать смех у девушки.

«Если ты скажешь, что снова пересолила суп, я вызову полицию», – прозвучал в трубке жизнерадостный, ни на что не похожий голос.

В этом была она вся. Её умение превращать трагедию в комедию, а бытовые неурядицы – в повод для хохота.

Через час она уже стояла на пороге с бутылкой виски, чем вызвала удивление Анны.

– Для таких новостей нужно что-то покрепче, – просто сказала Лилит, проходя на кухню и ставя виски во главе стола.

Она двигалась по квартире с таким видом, будто всегда здесь жила. Скинула сапоги, повесила кожаную куртку на спинку стула, громко доставала из шкафа два бокала – не те изящные фужеры для вина, что стояли нетронутыми за стеклом, а простые, тяжёлые стаканы, в которых всё питьё кажется честнее.

– Ну что, – повернулась она к Анне, уперев руки в бока. – Рассказывай с самого начала. И не вздумай ничего приукрашивать. Лучшая ложка – та, что помогает проглотить правду! Кстати… – она булькнула золотистой жидкостью в оба стакана, – начинай глотать.

И глядя в её серьёзные, вдруг повзрослевшие глаза, Анна поняла: Лилит не станет смеяться над её болью. Она просто поможет её пережить. Иногда лучшая поддержка – это не слова утешения, а вовремя поданный стакан и готовность разделить с тобой всё, что в нём налито.

И Анна начала говорить. Сначала медленно, с паузами, подбирая слова. Потом всё быстрее, будто прорывалась через плотину молчания. Лилит слушала, не перебивая, подливая виски в стаканы и изредка кривляясь и фыркая. Под конец рассказа бутылка виски полетела в мусорку вместе с коробкой шоколада, которую они достали из верхней полки шкафа.

– Знаешь, – Лилит сделала последний глоток, поморщившись, – а я была права, что Андрей – редкостный терпила. Я тут недавно выкинула диван. Так вот твой Андрей – тот самый диван! Сидишь на нём годами, а потом – раз! – и понимаешь, что спина болит. Так что не «он ушёл», детка. Это ты наконец встала с того самого дивана.