скачать книгу бесплатно
Ткаченко. Возможно…
Луфанов. Страшно возможно!
Ткаченко. Как бы я свои возможности не расценивал, с ним я ни о чем не уславливался.
Блошигин. Ну и чего он это устроил?
Ткаченко. Мысли у меня роятся какие только могут… без его собственных пояснений мне от психологического груза не избавиться.
Блошигин. Вы узнали его лучше нас. Он человек контролируемый?
Ткаченко. Ни на что параноидальное он не срывался. Катясь со мной рядышком, слова говорил не бешеные… и делом подкреплял. Таким, что катил и не возникал. Не сталкивал меня никуда и вообще – появись слухи об его умалишенности, я бы их опровергнул. Ну а что до белки и дятла… тут и вправду, пожалуй, даосизм.
Блошигин. Какой даосизм?
Ткаченко. Он остановился, чтобы побеседовать с вами о нем. Не делая особого различия между вами и теми, кто в нем смыслит.
Луфанов. Мне даосизм… я в даосизме…
Ткаченко. Угу. Не по сеньке шапка.
Блошигин. Бухтеть, тренер, вам позволено, но вы-то для развития в нас интеллекта что-нибудь приложили? Какие вы нам наставления, помимо исключительно лыжных, давали?
Ткаченко. Летом под моим руководством вы тренировались без лыж.
Луфанов. Кроссами вы нас душили… а литературу для чтения порекомендовать, на нечто художественное затащить, вам этого для нас не хотелось? Возрастания в нас личностей. Или вы рассудили, что личностями командовать сложнее?
Ткаченко. Ваш тип сознания меня удовлетворяет.
Блошигин. Отстало-обыкновенный?
Ткаченко. Головы у вас трудятся в щадячем режиме и ладно – перегружать их ни к чему.
Блошигин. Да, тренер…
Луфанов. А чего он не то?
Блошигин. Он говорит, что умнеть нам не надо.
Луфанов. А мы назло ему вздумаем и начнем! Точка невозврата ведь не пройдена?
Блошигин. Возвратиться нам… к чему нам возвращаться?
Луфанов. В школе мы учились.
Блошигин. Когда меня в ней поднимали из-за парты и спрашивали по геометрии или биологии, я ощущал, что меня будто бы ракетами обстреливают.
Луфанов. Учительские вопросы и меня сшибали…
Зозулин. (кричит из леса). Ох ты! Ну я и высмотрел! По моим следам чешите сейчас же ко мне!
Луфанов. Кто этому из Кинешмы там попался?
Блошигин. Кричал он воодушевленно.
Ткаченко. Как и двухлеток моей племянницы. Я кормил его с ложки яблочным пюре, а он его выплевывал. И все лицо вашего тренера было в нем, в пюре.
Блошигин. Уроки жизни. На качельках вы с ним не качались? Ткаченко. «Качаться на больших качелях». В США так окрестили повешенье. Мне Петр Палыч рассказал. А ему американский лыжник Бобби Тингл.
Блошигин. На «Усть-Куйгинскую лыжню» американец не ездок. На ней только мы с вами.
Луфанов. И мутная фигура из Кинешмы. Мы к нему в лес поедем?
Ткаченко. Бобби Тингл бы даже не задумался. Но он умер от зноя где-то в Техасе.
Блошигин. Машина в пустыне сломалась?
Ткаченко. Американская федерация прислала извещение, что Тингл готовился к Кубку Мира на лыжероллерах и, проезжая по владениям неуравновешенного фермера, был им за нарушение частных границ отхерачен и брошен подыхать на солнцепеке. В тенек он бы отполз, но до какой-нибудь растительности ползти километра четыре, а у него сломаны ребра и раскурочен голеностоп, на который ему фермер джипом наехал. Осознанно не убивая, а ногу увеча. На сорокапятиградусной жаре тренированное сердце Бобби Тингла встало на третьи сутки. Петр Палыч мне говорил, что «сам он, как и Бобби спортсмен международного уровня, но его сердце столько бы не продержалось». А у меня бы пена выступила еще в забеге… на лыжероллерах по пустыне. Вас бы в нее на лыжероллерах! Я бы с секундомером и кондиционером ехал бы рядом и из тачки покрикивал, что график вами не выдерживается и пока вы не выйдете на необходимую скорость и не пройдете на ней восемнадцать отрезков по девятьсот метров, в прохладный салон я вас не впущу! По песочку вы, разумеется, возьметесь шаркать побыстрее, но предел подступается, сердечные сосуды лопаются, приятно на здешнем морозце такое представить?
Луфанов. Я продрог.
Блошигин. Вы и меня вашей страшилкой не согрели.
Ткаченко. У вас трудности?
Блошигин. Преодолимые. Чтобы отогреться, нам нужно подвигаться – и не бестолково, а к финишу. Не думаю, что я высказался неуместно.
Луфанов. Ты сказал, о чем следует! Продолжать тут стоять – над собой издеваться! У нас к этому единый подход!
Зозулин. (из леса). Ну я и вижу! Словно бы пелена с глаз упала! Чего вы еще там, почему не со мной? Мчитесь ко мне! Обещаю, кровь у вас забурлит!
Блошигин. Он знает, что мы не уехали. По идее, мы должны быть отсюда уже далеко, но он в уверенности, что мы здесь.
Луфанов. Мы здесь и есть. И кто нас на что надоумит? Вы, тренер? Остаться ли нам здесь, поехать ли к финишу, к нему ли в лес пойти, за что вы подадите ваш голос?
Ткаченко. Вы поступайте, как вам хочется, а я к нему. Мне не кажется, что он кричит без причины – наверняка ему выпало увидеть что-нибудь нерядовое. Я тоже желаю этим обогатиться.
Луфанов. Ну и я могу посмотреть. Ты здесь постоишь?
Блошигин. В великом изумлении от того, что я скажу, я скажу, что я с вами.
Ткаченко, Луфанов и Блошигин углубляются по одному к ждущему их чему-то одному…
К стоящему в поле у воткнутого в снег красного флажка Петру Павловичу Калянину подкатывается Зозулин.
Зозулин. Встречайте, Петр Палыч, победителя.
Калянин. Я тебя поздравляю, но как же ты всех-то обошел… ни по каким раскладам так не выходило.
Зозулин. Прогнозы дело неблагодарное.
Калянин. Бывают поражения и тяжелые поражения. Виктор Петрович и его парни потерпели тяжелое… когда ты исхитрился от них оторваться? За сколько километров до финиша?
Зозулин. Километров за шесть до него мы еще были вместе. А затем я уже покатил без них.
Калянин. А они куда подевались? Не могли же они втроем едино обессилеть. Ты их победил, гроссмейстерский рубеж тебе покорился, но почему же такое произошло? Как они это допустили?
Зозулин. Я буду говорить вам правду.
Калянин. Ее я и требую. Твои глаза мне внушают, что нечаянной радости правда мне не подарит.
Зозулин. Попытка ее кому-нибудь пересказать в лучшем случае обернется для вас ничем. Над вами посмеются и оставят в покое. Но если вы вашей настойчивостью добьетесь того, что к вам отнесутся всерьез, вы окажетесь среди сумасшедших. В доме, где содержатся люди с неотступными маниями. Заботясь о вашем благе, я советую вам услышанное от меня огласке не предавать.
Калянин. А что я от тебя услышу?
Зозулин. То, что Виктор Петрович и его ученики убиты. И съедены.
Калянин. Тобою? Но ты же обыкновенный чувак из Кинешмы…
Зозулин. Я из Тобольска.
Калянин. А лыжным спортом… ты им…
Зозулин. Занимался. Из-за моей пригодности к прохождению «Усть-Куйгинской лыжни» мне эту деликатную миссию и поручили. Не будь она привязана к лыжам, желающих бы хватало, а в данных условиях меня выбрали безальтернативно. «Доживши кой-как до тридцатой весны, не скопил я себе богатой казны». Некрасов будто бы обо мне написал… у меня нет состояния, но у меня есть мой бог. Колдун Барлавур. Шестьсот тридцать лет назад он был схвачен крестьянами-христианами и увезен в лес на расправу. Жизнь они у Барлавура забрали, но лишь телесную – в виде духа он по-прежнему пребывает с нами… с его слугами, его рабами, его верными псами! Раз в семьдесят лет он оживает и телом. И очень хочет кушать.
Калянин. Бродит по лесу и жрет ему подвернувшееся?
Зозулин. От места, где его рвали и пыряли, ему не отойти. Его владение черной магией, но к тому месту он прикован, как на цепи. В живом состоянии он находится два дня, а после снова семьдесят лет небытия и переживаний об упущенном случае азартно подкрепиться не мертвечиной, а кем-то полнокровным, доставшимся ему с боем, но в глухом лесу кого ему хватать? Кем ему в нем без нашего содействия насытиться? И мы поэтому подключаемся. Его слуги ему и в прошлом помогали, и в будущем станут, а в нынешнее его возвращение поставка возложилась на нас. Мы думали, соображали: кого-то надо найти, как-то ему привезти – и однажды кто-то из нас где-то вычитал об «Усть-Куйгинской лыжне».
Калянин. Вы изучили ее маршрут и выяснили, что ее трасса проходит мимо места появления вашего колдуна?
Зозулин. Точно так.
Ткаченко. И ты на нее заявился и повел моих товарищей ему на съедение?
Зозулин. Они ехали в настроении не обреченном. Вы же обнадежили их призовым фондом. И как с ним у вас обстоит? Женатый на миллионерше прыгун с трамплина вам его сколотил?
Калянин. Да для кого это теперь существенно…
Зозулин. Для меня. Короче, призовой фонд у нас есть?
Калянин. Ну, есть.
Зозулин. Прекрасно, Петр Палыч. Добывая финансы, вы проявили себя во всем своем великолепии. Когда я смогу получить мне причитающееся?
Калянин. Тебе еще и деньги давай?!
Зозулин. А чему вы возмущаетесь? На «Усть-Куйгинской лыжне» кто победил? Не я что ли?
Калянин. Ты, но ты же… неслыханная дерзость! На тебе трое убитых, а ты говоришь о деньгах за какую-то победу?!
Зозулин. Не за какую-то, а за победу на вашей, столь боготворимой вами гонке, которую, что бы вы мне ни вменяли, я закончил первым. Первый приз у нас там на сколько тысяч евро потянет?
Калянин. Я запланировал, что на семнадцать.
Зозулин. Номер моего счета я вам скажу. Если деньги на него не придут, наезжать на вас я не приеду, но мне кажется, что, выплатив мне мои призовые, вы поступите по совести. Потому что это «Усть-Куйгинская лыжня»! Ее победитель заслуживает быть вознагражденным!
Калянин. На моей лыжне победить, конечно, не в лужу плюнуть…
Зозулин. А я на ней победил.
Калянин. За твою победу тебе от меня почет… деньги я тебе переведу.
Зозулин. Никто и не сомневался, что вы, Петр Палыч, справедливый. В следующем-то году вы как, меня здесь ждете? Новая «Усть-Куйгинская лыжня» состоится?
Калянин. Провести ее я попытаюсь… будет желание, тоже приезжай.
Зозулин. На меня, Петр Палыч, рассчитывайте железно. У меня и воспоминания о гонке хорошие, и вы мне страшно понравились, в эту минуту вам, Петр Палыч, взгрустнулось, но грусть, она пройдет, душа опять распоется, все отлично, Петр Палыч! Все просто божественно превосходно!
Зозулин, приобняв Калянина, похлопывает его по плечу. Петр Палыч машинально кивает.
Конец.
«Мартенсит»
Первое действие.
Усеянное неровностями предгорье преодолевается неуступчивым Геннадием Жуковым и отстающими от него лаосцами Тхакхоком и Паксалом.
Все трое в камуфляже и с вещмешками.
Жуков. Вы чего, умаялись?
Тхакхок. График движения, он изматывающий. Местность больно пересеченная.
Жуков. Дорогу по карте вы прокладывали сами.
Паксал. От черчения линии рука не устанет, какая бы она не изломанная. Проведена она правильно, а темп можно бы и снизить.
Жуков. По первому требованию я планы не меняю. Там, куда мы идем, мы должны быть в восемь ноль-ноль, и какие бы смертные муки на ваших лицах не проявлялись, я в авральном порядке что-то переигрывать и переносить время прибытия не буду – не успеем, значит, не успеем, но мы поторопимся! На зубах, без помпы, уперто! Вас что, в лагерях подготовки мало гоняли?
Паксал. Не как вас.
Тхакхок. У нас в Лаосе вашей русской закалки не дают – не вообще, а той, что у тебя. Ты-то наверняка учился в высшей школе госбезопасности или в чем-то подобном, ну а мы у вас в Москве проходили обучение в обыкновенном институте, где русский язык мы отшлифовали, но регулярно заниматься физическими упражнениями у нас не складывалось.
Паксал. Для улучшения языка мы вростали в вашу среду и вдыхали дым. Втягивали его.
Жуков. Что курили?
