скачать книгу бесплатно
Зозулин. После ваших побоев он не очнется.
Ткаченко. Перекрыв мне дорогу, он сам сознал ситуацию, при которой наш конфликт стал неминуем. На что он надеялся?
Зозулин. На свою счастливую звезду.
Ткаченко. В небе пылала и моя. Его, моя… пестрое зрелище. Ты в твоей Кинешме где трудоустроен?
Зозулин. Временно безработный.
Ткаченко. Занятостью, значит, не страдаешь. Заехай я к тебе, ты бы меня по городу поводил?
Зозулин. Я бы позвал вас на коктейль. Ткаченко. Ты вхож там в общество, проводящее коктейльные вечера?
Зозулин. Условностями мы пренебрегаем. Я о том, что впустят и вас. Естественно, если вы придете со мной.
Ткаченко. А без тебя мне перейти порог не позволят? Кем-то низким сочтут?
Зозулин. При приходе без сопровождающего наш порог будет для вас высок. Придете сами по себе, увидите, как вас завернут.
Ткаченко. От этого унижения у меня произойдет кровоизлияние в мозг.
Зозулин. Воспринимать столь…
Ткаченко. Несильное кровоизлияние! С ног не сбивающее, но буйной агрессивности добавляющее! Посягательство на чье-нибудь там здоровье я совершу вплоть до его окончательного вышибания! Вашу систему я проверю… драться с разозленным тренером по лыжному спорту у вас кто-либо станет?
Зозулин. За переднюю дверь у нас отвечает Виталий Попихин. Господин он представительный.
Ткаченко. С перебитым носом и квадратной челюстью?
Зозулин. Он не из боксеров.
Ткаченко. Борец?
Зозулин. Ни в какую секцию его не взяли. У него врожденный артрит. Но кулак у него с арбуз. Если пригнуться не успеете, жить вам уже не тем, кем вы были. Вот такие он своими ударами превращения делает.
Ткаченко. Ходил веселым малым, а теперь лежишь… и тебе не мало.
Зозулин. Лежишь в коме.
Ткаченко. В коме – это комично… я из лыж, и мне твоего Попихина не обломать, но ветеран парусного спорта Олег Матвеевич Седьков замесил бы его, как цемент. Со скорым наступлением трупного отвердения.
Зозулин. И откуда у Седькова эти навыки?
Ткаченко. А он проводит регату. Наш Петр Палыч проводит «Усть-Куйгинскую лыжню», а Седьков «Анадырскую регату». В Анадырском заливе. Какие суда в ней участвуют, я не запомнил, но народ на них прожженный – сдвинутый на сдвинутом. За приз в семьсот долларов кто еще на десятиметровые волны пойдет?
Зозулин. Вы, наверно.
Ткаченко. Я на посудине ревматолога Базилевского из гавани выплыл, но у нас забарахлил движок и мы были отбуксированы назад. Рассевшись потом в пивной, Базилевский все ворчал, что если бы не какой-то клапан, нас бы и след простыл… а я ему сказал, чтобы оправданий он не искал – кораблик у тебя твой, и его технические неполадки не на ком-то, а на тебе. В общем, мы в объятия друг другу не бросились.
Зозулин. В клюв никто никому не сунул?
Ткаченко. Да мы, в принципе, товарищи. Желай он мне гибели, он бы не отговорил меня идти на банкет, что закатил Седьков, когда регата финишировала. Я бы из-за неопытности пошел и острые углы бы не обошел – в рубилово бы влился. Седьковские шпиперы и матросы с юнгами, зенки залив, в кутерьме машутся всей толпой, и тут я к ним на свеженького. Точнехонько под размашистую серию самого Седькова. Дорогие любители лыжного спорта! Имеем честь вас уведомить о кончине самобытного тренера Виктора Петровича Ткаченко!
Зозулин. С ревматологом вас свели лыжи?
Ткаченко. Ревматизм прихватывал не меня. В нашей областной команде он развился у прикрепленного к ней психолога Цаплина, которого Базилевский и подлечивал. Не упуская возможности ему сказать, что ваша болезнь неизлечима.
Зозулин. И психолог попадался?
Ткаченко. Орал на всю округу, что покончит с собой.
Зозулин. А он ведь психолог… ему поручают других успокаивать.
Ткаченко. Успокоит он! Себя не может, а других конечно! Боль у него ничтожная, а кричал, как я не кричал, когда у меня связка на ноге порвалась! Тебе не дано понять, что это за боль… и в воспаленном мозгу в виде кошмара витает то, что на лыжню я больше не выйду.
Зозулин. Разве лыжники из-за таких травм на покой уходят?
Ткаченко. Я не ушел. Мне вживили связку покойника. Обыкновенная практика.
Зозулин. У кого ее для вас изъяли, вы не спрашивали?
Ткаченко. Ненужная для меня информация. Как его звали, за что его отправили к праотцам… смерть-то, пожалуй, насильственная. У древнего старика связку бы для меня не забрали, а брать ее у умершего от онкологии недопустимо – болезнь же могла и ее затронуть. Неявно затаиться, а через годы проявиться. Когда связка уже давно моя. А если так и случилось?
Зозулин. Для спокойствия я бы ее из себя вырвал.
Ткаченко. Всю ногу бы себе разворотил?
Зозулин. Вскрыл бы, не откладывая. Пока не пошли метастазы.
Ткаченко. На ходу такие решения не принимаются. Что мне предпринять с моей ногой я обдумаю после финиша. Начну уже сейчас, но семена раздумий прорастут лишь тогда.
Зозулин. К спешке я вас не призываю, но не исключено, что относительно метастаз счет идет на минуты.
Ткаченко. Мне что же, здесь, на лыжне, ногу курочить?
Зозулин. У меня с собой складная наваха.
Ткаченко. Ну о навахе ты… наваха у него…
Зозулин. Я не фантазер.
Ткаченко. А для чего ты на спортивное состязание взял наваху? Из-за того, что оно проходит в лесу?
Зозулин. Наваха у меня не из-за лесных зверей. Из-за вас, Виктор Петрович. И двоих ваших парней.
Ткаченко. Ты имел догадку, что тебе придется от нас отбиваться?
Зозулин. Преступные наклонности я предполагаю в любом, кого вижу. А вы нет? Вот во мне вы их не подмечаете?
Ткаченко. Приглядевшись, я… наверное, обеспокоюсь. Мои опасения не подтвердятся?
Зозулин. Мы с вами мирно уживались, и зачем же нам от этого отступать. Ученики-то ваши, как вы считаете, под стать нам едут?
Ткаченко. Ругательствами, вероятно, обмениваются, но без чистки физиономий. Для разрешения споров у них есть слова. Зозулин. Ими можно и знания свои показать, и злобность свою обозначить. Старшее и младшее.
Ткаченко. Знания в человеке – это старшее, а злобность – младшее?
Зозулин. В умном человеке, что офицер среди людей. Не сержант.
Ткаченко. Между прочим, сержанты бывают старшими и младшими… мои ребята из сержантов.
Для взбодрения сдающего Луфанова замедлившийся Блошигин тычет его острием палки в мягкое место.
Луфанов. Справа у меня закололо.
Блошигин. Само пройдет.
Луфанов. Не сочувственно сказано. Если я встану отдышаться, ты от меня не уедешь?
Блошигин. Делая остановки, мы этих двоих не догоним.
Луфанов. Без паузы я не смогу… после нее мы бы покатили с удвоенной энергией! Позволь мне чуток неподвижно постоять, и они от нас не уйдут!
Блошигин. Я тебе позволяю.
Луфанов. А сам поедешь?
Блошигин. Но мы же с тобой по отдельности участвуем. Ехай мы с тобой парой, результат бы учитывался по последнему из нас, и отрываться от тебя резона бы у меня не было, но мы-то здесь каждый за себя.
Луфанов. Ты выродок…
Блошигин. Я спортсмен.
Луфанов. Меня оставить тебя призывает не спортивный дух, а призовые деньги! Не будь их, ты бы укатить от меня не стремился! Не говорил бы, что ты спортсмен, а вспомнил бы, что ты мой друг!
Блошигин. На лыжне у меня друзей нет.
Луфанов. А когда мы с нее съедем, то что, снова друзья? Словно бы кто-то по отношению к кому-то вражески не поступил?
Блошигин. Да кто тебе враг? В чем ты меня винишь? В том, что я не хочу задерживаться и упускать тем самым победу? Разумеется, выиграть желал и ты, но ты сдох и прибудешь на финиш никак не первым… для тебя сейчас существенней до него просто добраться. С передышками ты это осилишь. Чтобы не заледенеть, ты стояние не затягивай – помнишь, что тренер тебе сказал? Ну и валяй – слегка постоишь, немного проедешь, постоишь, проедешь… а уж мы тебя дождемся. Без тебя в дом к Петру Палычу не отправимся.
Луфанов. К нему бы я приехал воодушевленным. Предвкушающим кровать… и сон.
Блошигин. В нашем возрасте кровать должна ассоциироваться с сексом, а не со сном.
Луфанов. У Артема Гоголева непременно… он болтает, что ангел коснулся пальцем его члена и с тех пор эрекция у него постоянная.
Блошигин. Сколько я Артема видел, она у него была. В быту мы с ним не пересекались, но на гонках и тренировках он неизменно с ней. Артем в чем-то, вероятно, гигант.
Луфанов. Не в лыжах.
Блошигин. В них мы соперничаем с ним на равных. Такого, чтобы он умыл тебя или меня мест на двадцать, не происходило.
Луфанов. К медалям мы обычно поближе него прикатываемся. Недавно в Новосибирске он на пятнашке шестнадцатым стал, а я четвертым. Почти медаль.
Блошигин. Ну бронза-то мне досталась. Но Артема с его вечно выступающей частью мы оба уверенно обошли.
Луфанов. Если бы я завоевал тогда золото, я бы ощутил досаду куда потяжелее… к парню, что победил, много девушек выстроилось?
Блошигин. А на шиша он им? Порви он всех на каком-то престижном соревновании, они бы к нему прилипли, а он-то что выиграл? Кого этим возбудишь?
Луфанов. Пусть в Новосибирске, но он первый. А Артем Гоголев шестнадцатый. Однако Артема девушки обступали. Вперемешку со зрелыми женщинами.
Блошигин. Сказать по правде, в Новосибирске перепало и мне.
Луфанов. С молоденькой?
Блошигин. В оборот меня взяла та, чьи грудки уже провисли. Впрочем, тряслись они соблазнительно… у моей легконогой.
Луфанов. Она тебя догоняла и догнала?
Блошигин. Когда я вышел из гостиницы в скверик, она находилась в нем на пробежке. В белых кроссовочках и обтягивающем свитерке. Я спросил, почему вы не на лыжах, и она сказала, что дорожка тут для бега без лыж – песочком посыпана.
Луфанов. По песочку лыжи не поедут.
Блошигин. Это я и пробормотал. Потом столь глухо выдавил из себя, что нам надо как-нибудь увидеться.
Луфанов. И она назначила тебе день и час?
Блошигин. Только час. Убегая, не обернулась, но сказала, что в девять будь у меня.
Луфанов. Адрес-то сказала?
Блошигин. Его я узнал, слегка за ней пробежавшись и крича: а адрес?! какой у вас адрес?!… она его сказала.
Луфанов. А код подъезда?
Блошигин. Вход в неизвестный подъезд у меня отработан. Едва его дверь отворяется снаружи или изнутри, я в нее захожу, не вдаваясь в объяснения.
Луфанов. Ты их и после вопроса: «вы к кому?» не даешь?
Блошигин. Чрезмерно любознательных я осаживаю, говоря, что «я стажер следователя из вашего отделения. А вы кто? На шестом этаже кто у вас из знакомых?». Мне что-то испуганно мямлят. Я мрачно киваю и шагаю, куда шел.
Луфанов. В Новосибирске ты двигался к женщине.
Блошигин. Из низменных соображений. Не для развития наших чувств.
Луфанов. И твой замысел реализовался?
