скачать книгу бесплатно
– Мы не обычная чернь: мы люди дворцовые. Народъ – дуракъ. Мы – зм?и, а народъ – голубь. А ты т?ломъ – зм?я, а главою – голубь. Ты, Малой, сколько не работаешь писцомъ у насъ, умн?е не становишься и обычаевъ не перенимаешь. Я для чего теб? помогаю, песья ты душа. Чинопочитанiе – доброд?тель в?рн?йшая: помни о семъ.
– Ужели почитаешь себя бол?е правымъ?
– Разум?ется, – съ достоинствомъ челов?ка дворцоваго отв?тствовалъ писецъ.
– А я почитаю себя бол?е правымъ. И вотъ отчего…Во-первыхъ… – сказалъ Малой, опустивъ по своему обыкновенiю глаза долу.
– Никому н?тъ д?ла до того, бол?е ты правъ или мен?е. Запомни: во Дворц? любой изъ челяди могъ быть хоть бы и трижды правъ и честенъ, но ежели Имато и Касато (да живутъ они в?чно!) считаютъ инако, н?кiй кто-то трижды неправъ и нечестенъ, и плохи д?ла его. Называй его "Конелюбомъ" – да хоть "Конекрадомъ", но ежли онъ близъ насъ, то всё свершается по желаньямъ его; если ты мужъ, а онъ говоритъ, что д?ва, то ты д?ва, а не мужъ! Или же: буде ты дуренъ или глупъ, а онъ разум?етъ инако, то ты не дуренъ и не глупъ! Слово его, вгзгядъ, даже самое чувство – всеверховны! Вотъ и тебя, Малой, господа давно взяли, письму обучили, чтобы высшiе указы записывать, письмена таинственны созидая, чести удостоенъ высочайшей, – а всё какъ былъ простой, такъ и остался, словно неученый. Да…д?ло: уменъ да невоспитанъ и, быть можетъ, зло какое таишь въ сердц?, хотя и впрямь ревностно служишь на пользу отчизны. Ревностно, да безтолково!
– Помилуй, отче! – не поднимая глазъ, сказалъ Малой.
– Тогда пиши на табличк? о военномъ шествiи въ честь египтянъ, лучшихъ изъ вс?хъ иноземцевъ: «О наши египетскiе други, высочайшiе, по вашему высочайшему изволенiю…».
Вдругъ услышали люди дворцовые шаги; открылася дверь: Онъ пришелъ! Онъ – Самъ. Предъ ними стоялъ Касато, подлинный слуга подлиннаго царя. Писцы окамен?ли предъ нимъ, не могучи вымолвить и слова и вытянувшись въ струнку, какъ было свойственно восточнымъ рабамъ любыхъ эпохъ; очи долу опустилися, сердца бились, бились…Прошло мгновенье – и пали они ницъ – даже и не желая добиться благой воли вящаго челов?ка, а попросту въ силу того, что такъ испоконъ в?ковъ было принято, д?лая это съ сов?стью чистою, не унижаясь, ибо можетъ ли униженный по рожденiю и по сердцу, унизиться? – Паденiе ницъ было традицiей (а всякая традицiя для Востока – священна; и ч?мъ древн?е она – т?мъ священн?е) и частью того, что сл?дуетъ назвать восточнымъ благоразумiемъ.
– Царь желаетъ не охотиться, но бриться повторно: приготовьте ему ванну, какъ положено. Соблаговолите сод?лать! – съ полагавшимися придворнымъ этикетомъ легкостью и улыбкою сказалъ Касато вс?мъ слугамъ, указуя куда-то перстомъ, и величественно-несп?шно добавилъ, растягивая гласныя: – Сынъ Земли желаетъ…
Но слуги уже уб?жали.
Малому подумалось: «Не чертогъ – острогъ! Дворцовые страдаютъ сами и иныхъ принуждаютъ страдать; подчиняются и подчиняютъ; чувствуютъ вину и винятъ другихъ. Они – о Матерь! – н?што они люди Лжи, или я пом?шался, но сколь же мерзки слова ихъ, и не смраднымъ ли огнемъ пылаетъ нелепое ихъ бытiе? Какъ же богини могли сiе допустить, чтобъ такiе люди правили: въ наказанiе ли они намъ поставлены? Или…Но того быть не можетъ: не в?рю. Какъ я посм?лъ подумать такое? Я? Я лишь ради Иры зд?сь».
* * *
Каменная ванна – новшество критское – не бани: была она для Одного (а не для н?сколькихъ). Именно въ ней (либо же непосредственно посл? нея) Имато предпочиталъ совершать омовенiя, приговаривая по стариннымъ обычаямъ «Алчу возродиться, о Мати, въ пречистомъ чрев? твоемъ», посл? быть натираемымъ елеемъ и бриться (в?рн?е: быть бреемымъ). Брился онъ всегда по утрамъ: во-первыхъ, бодрило; во-вторыхъ, въ высшихъ кругахъ Крита издавна считалось: какъ утромъ побреешься, такъ и день проведешь; въ-третьихъ, ароматы елея (каждый божiй день – разные: дабы не наскучило) – пьянили, дурманя мозги, дабы сверхчувственное въ полной м?р? отступило, а чувственное, напротивъ, правило бы балъ. Были приготовлены: бритвы м?дныя, остр?йшiя, разр?зающiя пухъ, несомый аэромъ; отполированныя до блеску м?дныя пластинки, служившiя зерцаломъ; бальзамы; мыло; елей, который коли почуешь разъ – уже не забудешь: будешь охваченъ дурманами критскими, добрыми, низвергнешься куда-то, въ тепло-глухо-н?мое: въ духъ или душу критскихъ луговъ. Ежеденно около двухъ часовъ проводилъ Имато въ сей ванн?; считалось: священнод?йствовалъ онъ тогда. Но по случаю празднествъ, царь возжелалъ принять ванну повторно – ближе къ вечеру.
Какъ только Касато увидалъ Имато, первый вытянулся въ струнку предъ вторымъ.
Риза изъ шерсти б?лосн?жной, съ узорами и орнаментомъ, обрамляла станъ Имато. Поверхъ нея – несмотря на пекло за Дворцомъ, внутри Дворца царила прохлада благородная, создаваемая каменностью чертога и критскимъ новшествомъ – т?мъ, что мы называли бы «вентиляцiей», – было небрежно накинуто то, что поздн?е греки называли хламидою, но тоновъ багряныхъ (и въ самомъ д?л? походившее на много бол?е позднiя греческiя хламиды), обычно скр?пляемое застежкою изъ ц?льнаго золота, когда Имато случалось вставать съ трона, – и тогда купалося оно въ лучахъ солнечныхъ, сверкая: во вс?хъ отношеньяхъ; нын? же застежка, ус?янная каменьями драгоц?нными, лежала возл? трона, небрежно брошенная царемъ; кипарисовый тронъ былъ украшенъ бычьими головами изъ слоновой кости, а четыре ножки его напоминали ноги коней. Въ руцехъ держалъ онъ по обыкновенiю царскiя регалiи – обоюдоострый Лабрисъ, отображающiй собою м?рныя см?ны лунъ, и кубокъ съ мастерски изображенными на нихъ лилiями, образующими собою знакъ безконечности, свиваясь, и крестомъ; но, какъ и застежка, были он? на полу залы, брошенныя рукою несп?шно-л?нивою и пресыщенною. Имато не носилъ колецъ: они ст?сняли руки. Всё было великол?пiемъ воплощеннымъ, и, случись кому узр?ть сiе впервые, удивленье несказанное, переходящее въ изступленье, сковало бы его. Царь гляд?лъ въ полъ обширной залы, умащенный многоразличными благовонiями: на полу красовалася мраморная мозаика, изображавшая религiозные мотивы критской религiи: быка, зм?й и д?въ, формъ манящихъ, кружащихся возл? животныхъ священныхъ; поодаль видн?лся кипарисъ; ей вторили бросающiяся въ душу фрески на ст?нахъ, прорастающiя всей роскошью критскихъ луговъ и также являющiя себя еще большимъ богатствомъ морскихъ н?дръ, фрески, съ которыхъ вотъ-вотъ гляди и пов?етъ прохладою луговъ и ароматами морей; видн?лись и спиралевидные орнаменты, напоминающiе то ли зм?й, то ли поб?ги вьющихся растенiй, то ли гадовъ морскихъ, но символизирующiе никого не щадящее, непоб?димое время (ибо всё тварное подлежитъ Времени, оно – подл? престола Времени), всепожирающее и всепронизывающее, в?чно-исчезающее и в?чно-возвращающееся, неумолимое и необратимое въ стремительномъ своемъ полет?, в?чно-становящееся, в?чно-сгорающее и в?чно-рождающее: себя пожирающаго зм?я, сторожевого пса творца, песочные часы В?чности, струящее себя изъ В?чности, б?лой, но рождающее лишь бренное – не нетл?нное, ибо оно есть отрыжка В?чности, и ея кровотеченiе, и неудачная мелодiя бытiя.
О Время, сколько унесло ты въ бездны свои пустыя, черныя, въ своихъ же черныхъ метаморфозахъ?
сколько сожгло въ перстахъ своихъ?
сколько обратило во прахъ с?дой?
сколько перемололо Судебъ горькихъ?
сколько выпило жизней пурпурныхъ?
Боишься ты самого себя, поскольку аки тать воруешь всё сущее, и сов?сть твоя нечиста.
… спиралевидные орнаменты, символизирующiе собою не только Время, но и связанное съ нимъ нескончаемое чередованiе: весны и зимы, рожденiя и смерти, св?та и тьмы, ночи и дня, добра и зла, ежегоднаго умиранiя природы и ея же ежегоднаго воскресанiя, – важн?йшiе элементы критскаго искусства. И было чередованiе сiе безконечнымъ циклизмомъ, в?чною круговертью. И была та б?гущая – словно волна морская – спираль: сущностью – почитавшейся священною – дольняго мiра. Её символизировала и стоявшая въ углу залы ваза съ изображенiемъ осьминога, словно готоваго наброситься на смотрящаго и опутать его безконечными, спиралевидными щупальцами. – Критское искусство, хаотическое, иррацiональное, стихiйное, внеисторическое, исполненное динамизма, подвижное, было прекраснымъ въ своей жизненности, пл?няющимъ и чарующимъ. Хаосъ жизни рождалъ зд?сь гармонiю своего рода. Дыханiе жизни ощущалось въ искусств? ихъ. Въ сердц? художниковъ билась природа, циклическая, самозамкнутая, себя рождающая безпрестанно и себя пожирающая, растворенная въ в?чномъ Сейчасъ, не в?дающая ни прошедшаго, ни грядущаго. Они (и искусство ихъ, и его творцы) и сами были частью природы.
И дабы царю не наскучивалъ одинъ и тотъ же сюжетъ, мозаику и фрески м?няли н?сколько разъ въ годъ; по той же причин? м?няли и залы м?стопребыванiя царя: было ихъ столько, что челов?ку, не привыкшему къ чертогу, было проще заблудиться, ч?мъ попасть, куда онъ собирался: Лабиринтомъ оказывался дворецъ кносскiй. Съ потолка нисходили св?тильники, озарявшiе – если на то была воля Имато – теми ночныя и всегда, деннонощно, наполнявшiя залу ароматами дурманящими, пьянящими мозгъ, разв?вающими мысли царя, приводя его въ состоянiе, считавшееся священнымъ: считалось въ т? дни: когда мысли улетучиваются и пробуждаются чувства – заступаетъ божественное.
Вдругъ великол?пiе было разорвано: звукомъ незнакомымъ: чашка восточной работы, стеклянная (о чудо!), поставленная въ м?сто непригодное для того – возл? ногъ царскихъ, гладко выбритыхъ утромъ въ ванн?, – и стоившая ц?лое состоянiе, разбилася вдребезги.
– Къ б?д?, – изрекъ Имато.
– Къ счастью, о царь дражайшiй, къ счастью! – нашелся что отв?тить Касато. – О Всемилостив?йшiй, не сочти за оскорбленiе божественнаго твоего достоинства и за дерзость нечестиву не сочти, но – думно мн?: надобно намъ, минуя иные наши обычаи, сов?щаться и д?йствовать въ сей, толь славный часъ, сообща.
– Да, время небывало горькое: горчайшее: волнуюсь предъ празднествомъ. Идемъ же въ бани.
– Я желалъ сказать: въ толь горькiй часъ, о владыко. Но дозволь добавить къ сказанному: о Благобыкiй! Намъ ненадобны лишнiе уши. Дозволь бес?довать намъ въ ванной зал?, ибо есть слово къ теб?.
– Добро, о высочайшiй изъ слугъ моихъ. Возьмемъ д?въ и слугъ да шута. Ибо р?чи твои сладки, аки медъ.
– О Высочайшiй, д?ло толь важное предстоитъ намъ, что твоему достоинству лишь пом?хою будутъ служить постороннiя уши.
* * *
Празднества сiи – черно-красное священнод?йствiе – исконно критскiя, и восходятъ они къ древности столь глубокой, что ни на Крит?, ни въ земляхъ иныхъ никто и не помнилъ, когда они начались: они коренятся въ бездонномъ колодц? прошлаго. Но критянамъ было изв?стно доподлинно, что это ихъ, критянъ, празднество, что не было оно привнесено на Критъ извн?. Какъ отголосокъ столь древнихъ временъ Старой Европы, временъ доиндоевропейскихъ, когда культа коня либо не было вовсе, либо онъ только заступалъ, – еще живъ онъ и въ наши времена: въ Испанiи; коррида – имя ему. Но коррида есть видъ тавромахiи, боя съ быкомъ, на Крит? же быкъ былъ чтимъ, и въ играхъ съ быкомъ – быкъ священный почитался: быками обычными. Явленiе сiе словно зачинало и два много бол?е позднiя греческiя явленiя: и агонъ, и трагедiю.
Красноярый быкъ, отм?ченный напечатл?нiемъ креста-свастики, глядитъ исподлобья, презлой, ревущiй прегрозно порою, м?рно побиваетъ землю копытомъ – словно сопка, спускающая порою паръ, – дышитъ часто, быстро, но м?рно вырывается паръ изъ ноздрей, то сжимающихся, то расширяющихся: силушки много, слишкомъ много, чтобы быть спокойнымъ. – Вскипали страсти въ немъ. Вскипали он? и въ толп?.
Созерцанiе знаменитой таврокатапсiи, священныхъ прыжковъ черезъ быка, религiозныхъ игръ съ быкомъ, являющихся частью культа быка, наполняетъ душу страстью: роскошью; вовсе не страданiемъ и не состраданiемъ, не жалостью: ревомъ страсти и остротою пред?льною. Окрыляетъ древняго челов?ка, одаривая восторгомъ несказаннымъ. Околдовывающiй пиръ души. Но коли взлетишь высоко, подобясь Икару, – погибнешь. Лишь для наибол?е слабыхъ и нездорово-впечатлительныхъ да для неудачливыхъ тавромаховъ быкъ празднествъ сихъ представалъ: м?днымъ быкомъ, въ коемъ медленно жарились несчастные жертвы.
Пришелъ, пришелъ – онъ, тонкiй, худой, жилистый, см?лый до безумiя, безоружный, полагающiйся только на свои безприм?рныя ловкость, силу, проворность. Тавромахъ, бывшiй если не богомъ-во-плоти, то избранникомъ боговъ, и потому пользовавшiйся почтенiемъ немалымъ. Игрокъ съ судьбою и смертью, въ прыжк? надъ быкомъ растягивающiйся между бытiемъ и небытiемъ; вылетая изъ бытiя, находясь между жизнью и смертью, въ пограничныхъ областяхъ, приземлялся онъ: либо въ жизнь, либо въ смерть. Но ежели и погибнетъ тавромахъ, то смерть сiя – самая достойная, самая – для многихъ – желанная, самая благородная, ибо самая богоугодная, жертвенная, благочестивая.
Толпа – ставшая Мы въ м?р? наивысочайшей, претворившаяся въ единое многоликое существо – въ изступленiи кричитъ его прозвище (или имя, потому что его иначе какъ «Хроменькiй» не перевести, а хромымъ не назвалъ бы его и сл?пецъ), ритмично-м?рно повторяетъ его, входя въ трансъ. Согласный ревъ толпы потрясаетъ аэръ. Аэръ раскаленъ: Св?тиломъ и страстью, лезвiемъ повисшею въ аэрахъ. И таетъ св?тъ. Черно-красное множится, нисходитъ на сердца изъ глубинъ Матери-Земли – лишь залитый солнцемъ тореадоръ спокоенъ, но въ спокойствiи своемъ не м?ренъ; но м?рны и толпа, и быкъ, текущiй ревомъ въ душу народную, её священно-тревожа. Священное безпокойство царствуетъ въ священные т? миги, щемитъ оно сердца, бьющiеся всё чаще и чаще, всё бол?е и бол?е въ унисонъ: словно сердца вс?хъ собравшихся слилися въ одно безм?рно-огромное сердце, бьющееся казалось бы аритмически, но на д?л? лишь всё чаще, всё быстр?е и быстр?е: за то и любили священную тавромахiю. И тряслася земля – не то отъ топота бычьяго, не то отъ неровнаго стучанья сердца сего.
Взлетаетъ игрокъ съ судьбою, безстрашный, см?ющiйся, взирающiй въ ликъ: не быка, но Смерти; обликъ его обличаетъ силу; жизнь его – подброшенная къ небесамъ монета, тетива, готовая либо лопнуть, либо разр?шиться пернатой, пущенной въ ц?ль; бытiе его – словно мигъ. Быкъ скачетъ. Наступаетъ: рогами выпяченными. Ст?на страсти между ними сужается. Стремительны, словно мигъ, и движенья. Точка. Чаша в?совъ ужъ не колышема: застыла; не подрагиваетъ: замерла. Стонъ толпы: перелет?лъ – не зад?лъ плотью своей роговъ, изъ коихъ одинъ рогъ словно – Сцилла, другой – Харибда, проскользилъ надъ Смертью. Бычья плоть позади. Быкъ фыркаетъ, глазами огни мечетъ. Сладкое содроганiе молнiйно проб?жало по толп? – не только какъ исходъ и результатъ, но и какъ ц?ль д?йства сего. Смерть щадитъ того, кто глядитъ на нее см?ясь, а Судьба – того, кто тщится быть вопреки, ставя на конъ бытiе свое, когда играютъ не съ судьбою, но играютъ: судьбою.
Быковъ – жертвъ Матери – предали закланiю, но предъ т?мъ оскопили. Серпомъ ср?заны были чресла бычьи да срамные ихъ уды, и кровь обагрила мать-землю: отс?ченными чреслами бычьими и удами ихъ, приносимыми Матери, ежегодно возрождалась, поддерживалась и освящалась жизнь, зимою погибающая, весною воскресающая, точно Дiонисъ, – подобно тому, какъ изъ чреслъ Урана н?когда родилась Афродита, гордо возставала природа: навстр?чу Солнцу.
Но не только священную роль им?ла таврокатапсiя, но также и вполн? земную: роль panem et circenses. Народу казалось, что онъ возвеселился – въ В?чность; но народъ, потерявшись въ страсти, навеселился лишь – въ туманъ безсознательнаго, мутный и темный.
Имато, подошедъ къ быку убiенному, обмакнулъ въ крови жертвенной древнiй священный каменный ножъ и дотронулся имъ – сперва – до своей главы, а посл? до главы жены своей. Кровь, собранную въ м?дную чашу по манiю царя, расплескали по полю: для урожаевъ вящихъ. – Священнод?йствовали. – Но моленiя не возносились: ниспадали.
Дал?е царь взялъ въ руц? Лабрисъ, священный топоръ, м?дный и обоюдоострый, много поздн?е ставшiй однимъ изъ символовъ минойской державы, походившiй на ангела, в?стника (древко – станъ, два лезвiя – какъ крылiя), и началъ благословлять земли окрестныя – по вс?мъ сторонамъ св?та, приговаривая не мен?е священныя (нежели священный ножъ и священный Топоръ) слова, древнiя и съ давно утеряннымъ смысломъ. Собравшiеся – чины высшiе, – понуривъ въ священномъ почтенiи главы свои долу, молчали, внимая; царь произносилъ словеса сiи негромко, однако ихъ можно было услышать едва ли не каждому: таковая была богопочтительная тишина вокругъ, священная, какъ и царь, и ножъ, и топоръ, и словеса царя, и самыя молитвенныя закланiя.
Окончилось молебствiе, длившееся недолго, дабы не утомить царя, и знатн?йшiе изъ критянъ подходили къ Имато, который съ улыбкою критскою благословлялъ каждаго подходившаго словесами священными, добавляя къ нимъ – смотря по чину и по степени личнаго благоволенiя – и свое, уже понятное каждому, сказываемое на язык? хотя и возвышенномъ, но всё жъ уже не столь древнемъ, чтобы нельзя было понять произносимаго. Знатн?йшiе въ трепет? священномъ подходили къ почитавшемуся въ такiе мгновенiя богоглаголивымъ царю, ц?луя сперва Лабрисъ м?дный, а посл? руку Имато; и отходили прочь, исполнены благодати. Царь не гляд?лъ на народъ, дабы не оскорблять зракъ свой. А высшiе чины мыли руки, ибо хотя и н?которое время, но всё же провели его совм?стно съ ушедшимъ уже народомъ, ибо вящiе люди им?ли обыкновенiе мыть руки всякiй разъ посл? пос?щенiя м?стъ, гд? былъ народъ: посл?днiй осквернялъ самымъ своимъ присутствiемъ бытiе ихъ. Имато им?лъ обыкновенiе принимать многократныя омовенiя въ таковыхъ случаяхъ.
Посл? обряда вечеряли: по?дали закланныхъ наканун? животныхъ, приготовленныхъ къ пиру самимъ царскимъ верховнымъ Поваромъ, кулинарная слава о которомъ распространилася далеко за пред?лы державы критской: говорили, что царь египетскiй, именуемый фараономъ, отв?давъ однажды яства, приготовленныя ему Поваромъ всего Крита, до того былъ уснащенъ брашномъ, что предлагалъ въ обм?нъ на него – ни больше ни меньше – колесницу, вдоль и поперекъ нагруженную златомъ – и въ слиткахъ, и въ украшенiяхъ; Имато, слушавши гласъ здороваго своего т?ла, отказался, но отказался почтительно, какъ то и подобаетъ царямъ и всецарямъ.
Въ то время какъ знатн?йшiе изъ критянъ пировали, жрицы, водя хороводы и кружася, неистово плясали и п?ли священныя п?сни; неистовыя пляски, блаженно-воздушно-парящiя, были также священны; глядите: сплетаются руки въ хоровод?, и музыка, и танецъ свиваются-сливаются воедино. И вновь изливалася изъ устъ р?чь древняя, слишкомъ древняя – словно самое Время, не в?дающее пощадъ, – чтобы разум?ть смыслъ п?таго, но сiе и не требовалось и даже: мен?е всего требовалось: бол?е всего Критъ рад?лъ о сохраненiи старины, представлявшейся ея правителямъ всеблагою, всечистою и преблагословенною; каждому изъ правителей минойской державы, быть можетъ, и приходила мысль, стучавшаяся въ ихъ головы и сердца, но они съ м?рнымъ и казавшимся имъ похвальнымъ постоянствомъ отгоняли отъ себя мысли такого рода, гнали ихъ отъ себя, какъ гонятъ назойливыхъ мухъ да комаровъ: мысли о преобразованьяхъ, объ изм?неньяхъ любого рода; также – до эпохи царя Миноса I – и мысли о единомъ для всей державы Закон?, который бы иглою, стальною и незримою, пронзилъ бы в?сь Критъ. – Критская держава и безъ Закона, единаго для вс?хъ и каждаго, представлялася ея вседержателямъ и вседержителямъ многомощною, построенной на в?ка и тысячел?тiя, – словомъ, Законъ былъ ненадобенъ и излишенъ; такъ они мнили: имъ и безъ Закона жилось прекрасно, а чернь, чернь на то и чернь, чтобъ быть в?чно-недовольною. Правители критскiе если что и любили застывшее, кр?пкое, не могущее быть отм?неннымъ или же изм?неннымъ, то лишь хладъ мраморнаго своего чертога, величайшаго изъ вс?хъ дворцовъ критскихъ, который былъ для нихъ олицетворенiемъ державы, данной имъ Судьбою въ правленiе; любили они и незыблемость своего трона, которая также представлялася и священною, и радующей сердца – не только самихъ правителей, но и вс?хъ – отъ мала до велика – слугъ Престола.
Случись, однако, узр?ть вышеописанные нами обряды не разъ призывавшемуся въ нашемъ пов?ствованiи челов?ку позднихъ, слишкомъ позднихъ эпохъ, онъ, быть можетъ, прыснулъ бы со см?ху – и съ чистой сов?стью, мня подобное уже преодоленнымъ самимъ собою, изжитымъ. – Какъ если бы и онъ, сей наблюдатель позднiй, изжилъ вс? привычки, обряды, обычаи – самъ, самостiйно, благодаря лишь себ? самому; однако, мы не в?даемъ т?хъ, позднихъ, кто изжилъ бы въ себ? всё что только можно изжить и избыть: привычки, обряды, обычаи лишь м?няются – отъ эпохи къ эпох?, ихъ формы перетекаютъ изъ одного въ иное, струяся по потоку временному, словно ручей, но суть остается одна, а не вовсе исчезаетъ, какъ ему, позднему, возможно, хот?лось бы думать; и едва ль позднiя, слишкомъ позднiя разновидности ихъ ч?мъ-либо лучше и выше. Челов?къ по вол? создавшаго всегда челов?къ, слишкомъ челов?къ; говоря инако: многое, многое пришлось бы ему изживать, дабы претворить себя въ Челов?ка: въ Личность. Однако кто бол?е себя мнитъ Личностью въ наше время, какъ не челов?къ связанный, мнящiй свое неродившееся Я самымъ драгоц?ннымъ изъ всего сущаго, м?риломъ единымъ: всего бытiя. – Ибо одно д?ло ратовать за Я (то есть не только наиблагородн?йшее д?ло, но и д?ло изъ наитрудн?йшихъ), иное – подражать Я им?ющимъ, выдавая мелкiя свои себялюбiе и своекорыстiе за Я-сознанiе, за уже обр?тенную Личность.
Потому будемъ же – сказать полув?рно – снисходительны къ обряду, уходящему корнями въ представляющуюся едва ли не довременною древность, отстоящую отъ насъ толь далеко, что д?ломъ неудивительнымъ было бы назвать сiе немогущее быть сосчитаннымъ въ годинахъ разстоянiе – межъ нами и началомъ появленья сего обряда, выказывавшимъ себя, напомнимъ, весьма древнимъ уже и для нашихъ героевъ, – бездною. – Словомъ, полувечность разд?ляетъ сего поздняго наблюдателя и зарожденiе священныхъ игрищъ, а потому не съ улыбкою поглядимъ на происходившее, но съ почтенiемъ – если не къ самому сему явленью, то хотя бы и къ разстоянiю длиною во всю челов?ческую исторiю. Но не забывая быть снисходительными и почтительными, всё же отм?тимъ: мен?е всего зд?сь должно вид?ть борьбу духа, сознанiя, челов?ка, Я надъ плотью, безсознательнымъ, природою, Мы; ибо всё вышеописанное есть паренiе природы въ природ? – ради природы и милостью природы.
Таковъ былъ веселонравный Критъ въ священные свои дни. И сими празднествами, а не хладомъ Дворца кносскаго, м?рно бьется огромное, омываемое морями сердце Крита. – Казалось, черно-красное царство знавало лучшiе дни.
* * *
Прошла если не В?чность, то всё жъ время достаточное, дабы с?явшееся въ день молебствiя взошло и показалися бы всходы. Однако с?мена не всходили и всходовъ не было. Лишь кое-гд? выглядывало изъ истомленной земли н?что чахлое и обреченное сгибнуть, не давъ плодовъ. Причиною неурожая было палящее безъ м?ры Св?тило, сожигавшее едва ли не всё им?вшее начать жить. Безплодными становилися поля. Многiя р?ки, сiи сосуды страны, пересохли и не давали собою живительной для всего живого влаги. Народъ тотчасъ же осозналъ: гладъ заступалъ угрозою. И былъ онъ истощенъ и истомленъ жаромъ безплодящимъ, всё было б?лымъ-б?ло – до боли въ глазахъ. – Солнце наблюдало за вс?мъ, за каждой букашкою, надзирало, сл?дило, и, обычно благословляющее всё происходящее по вол? одного сл?пца, нын? было оно обезпокоено, ибо чуяло, что м?рности святой что-то угрожаетъ, что-то зр?етъ. И било оно всё сильн?е лучами, страшное въ мнимо-лучистой своей сил?, всецарящее, но не находило отв?та. И было Солнце окомъ: одного сл?пца.
Глава 3. Нищiе, или кабацкiя страсти
Критъ разстилался ширью полей, залитыхъ Солнцемъ; в?теръ уносилъ безвозвратное; о, каковы приморскiе в?тра – отдохновенье для нуждающагося! – соленые, р?зкiе, св?жiе, готовые вдохнуть въ душу уставшаго путника второе дыханье, возродить его къ жизни. Но словно на всёмъ была печать б?ды.
Вдали видн?лась площадь, которая всегда была оживленной въ т? часы; кип?ла людомъ площадь; торговалось всё – безд?лушки восточныя и египетскiя особливо, быки, животныя священныя для м?стъ сихъ, утварь для закланiй (уже, какъ правило, не челов?ческихъ, но животныхъ), сн?дь и рабы. Н?кое сборище кр?пкихъ малыхъ, именовавшееся стражею, расхаживало по торжищу съ короткими кинжалами, выискивая т?хъ торговцевъ, которые совершали сд?лки покрупн?е, дабы собрать съ нихъ причитающееся.
Критъ временъ давнихъ, только начинавшiй знакомство съ микенцами, временъ отцовъ царя Миноса, былъ на д?л? западною окраиной Востока, посл?днимъ его звеномъ: геополитически; хотя и подлинно самобытной: культурно; геополитически Критъ растворялся: въ Восток?; культурно – стоялъ на уровн? Востока, но вн? Востока, порою первенствуя: не подражая ему и не рабствуя у него, но его переосмысляя, а посл? – синтетически вбирая необходимое по своему усмотр?нiю, образуя ц?лое и рождая ц?льность, созидая новое и небывалое, и сiе новое и небывалое было своимъ, живымъ своимъ, что, конечно же, роднило минойцевъ съ греками сл?дующаго тысячел?тiя. – Мн?нiе это (о н?которой геополитической неполноц?нности и слабости) разд?лялъ, однако, мало кто изъ критянъ, и оно, конечно, почиталось оскорбленiемъ. Востокъ – volens-nolens – читался во всёмъ, и едва ли не любому челов?ку духа, ей богу, было бы зд?сь душно безм?рно – случись челов?ку позднихъ эпохъ оказаться въ эпох? столь ранней, – и вовсе не отъ жаровъ аэра расплавленнаго; и возскорбело бы сердце его. – Зд?сь не было напечатл?нiй подлинно божественнаго, зд?сь была плоть, обожествленная плоть, но не было духа. Надо вс?мъ – ут?снительный туманъ язычества, плоти, зд?шняго. Душно зд?сь духу, о, какъ душно!
Посреди торжища собрался людъ, который то и д?ло пугливо разступался: предъ «вящими людьми», знатными, шедшими не сп?ша, но съ одышкою, дыша тяжело, съ высоко поднятыми головами, вытирающими съ помощью слугъ потъ съ лица. Поодаль отецъ семейства прилюдно поучалъ дитятъ своихъ, говоря инако: побивалъ ихъ; с?къ: для вразумленья. Близъ нихъ сид?ла распухшая не то отъ многихъ родовъ, не то отъ голода (не отъ обилiя же поглощаемой пищи!), краснаго цв?та лица матушка; тяжелымъ, горестнымъ смятенiемъ являло себя лицо ея: словно не одна какая кошка скребла на душ? ея, а ц?лая стая – и не по душ?, а по Себи ея, и не скребла, а царапала, разрывая въ клочья царапаемое: потроха души. И было людно. Всё, однако, взоры – жадные – устремлены были къ битому м?сту: били тамъ н?коего вора, укравшаго не какъ его братъ – одну м?ру зерна, но одного лишь цыпленка, вора, изнемогавшаго подъ неисчислимыми ударами плети; кто-то, распихивая локтями собравшихся, вопилъ «Р-р-р-разойдись, р-р-р-робята». Безъ м?ры стегалъ вора палачъ, разъярившiйся, полуголый, потерявшiй и долю челов?ческаго въ хищномъ своемъ взор?. Билъ онъ и прикрикивалъ гн?вно:
– Будетъ теб?, тать: вина твоя всему честному люду в?дома. Будешь в?дать, какъ добро царево расхищать.
И билъ онъ, покам?стъ преступникъ, переступившiй законъ неписанный, не упалъ: подъ неистовое рукоплесканье толпы, кричавшей порою «Повиненъ смерти!»; т?ло его претворилося въ кровяное м?сиво; обезсил?въ, онъ уже не возводилъ очи гор? и не выкрикивалъ слова о помощи. Народъ, довольный зр?лищемъ, сталъ расходиться. Надсмотрщикъ, подойдя къ упавшему и коснувшись его, молвилъ:
– Забилъ до смерти – и клеймо не ставь: наказы царскiе перевыполняешь.
– Служу Родин?, – отв?тствовалъ палачъ съ рвенiемъ достодолжнымъ.
– Служи, служи да м?ру в?дай.
Поодаль подъ полдневнымъ св?тиломъ сид?ли, глядя на торжище, б?дняки да нищiе, сокрушенные да радостнопечальные: палимыя солнцемъ порожденья безвременья. Одинъ изъ нихъ, старецъ с?до-с?рый, согбенный, съ брадою длинной, началъ бес?ду:
– Зр?лося мн? во сн?: вотъ на сей-то земл?, зд?ся, будетъ житье-бытье: вс? богаты, вс? равны – власти н?тъ да и жрицъ не видать; люди-то небось свергли власть ихнюю; потому и зажили, аки бози, а не аки псы (какъ нынче мы длимъ животъ свой, житья сытаго не в?дая). Говорю вамъ вс?мъ: ладно, ладно будетъ жительствовать людъ…Эхъ…Словно всё счастье – тамъ, у нихъ, словно они всё счастье себ? забрали, насъ обокравши, и намъ лишь горе оставили…часъ отъ часу не легче…
Нищiй, едва живой, изсохшiй и безрукiй, помоложе, но съ напечатл?ньемъ большаго недовольства своимъ бытiемъ, съ опытомъ большихъ б?дъ, отразившихся на лиц? его, со взоромъ-скорбью, кряхтя, молвилъ:
– Да, тяжела – что и говорить-то – жизнь наша, д?до: тяжела, горька и безрадостна: конца и края б?дамъ н?ту. Собачья жизнь! Народъ – отъ мала до велика – нынь злобится з?ло! Попущенiе Матери!
Узр?вшiй сонъ отв?тствовалъ вздохомъ тяжелымъ, а посл? добавилъ, и лицо его стало омытымъ слезами:
– Ты, братъ, потерпи…придетъ и наше время…минетъ б?да… жили мы в?дь н?когда, и предки наши жили – было времечко. А нынь живемъ, какъ купленные за злато. Но и черезъ золото слезы льются, да и богатство – съ рогами, б?дность съ ногами. Нищета, она прочн?й богатства, оно – пухъ, только дунь на него – и н?тъ; иль птичка какая: гд? захот?ла, тамъ и с?ла; иль какъ вода: пришла и ушла. Но пройдутъ еще тучи, и станетъ небо безоблачнымъ, чистымъ.
– Кто богатъ, тотъ и рогатъ, тяжело на душу богатство ложится, богатому сладко ?стся, да плохо спится. Но что толку о томъ говорить – пустое. Живемъ – покашливаемъ, ходимъ – похрамываемъ; счастливы бывали, да безсчастье въ руки поймали, а нынь токмо во снахъ счастье, а наяву напастье. Я теб? вотъ что лучше скажу: а б?ды отчего, откуда юдоль-то вся, въ дугу сердце согнувшая? А вотъ откуда: всё потому, что число безграничное м?ръ добра, нами созданнаго, отдали мы, а не отдать не могли. Но коли ран?е отдавали богамъ, то нынь жрицамъ, симъ маткамъ критскаго улья. Мати превеликая, всё родшая, яви намъ милость, богинямъ лишь свойственну: горе черное отъ насъ отжени да счастье намъ ниспошли. О Мати, Мати… – отв?тствовалъ бол?е младой.
– Мудрость Ея умъ нашъ премного превышаетъ…О Зиждительница! О Добротворная! Только Ей и плакаться! – вторилъ старый.
– До царя далеко, а до Матери близко! Ц?лыя, говоритъ, селенiя нынь въ долгу предъ высокими, а они посл?днюю душу тянутъ, – говорилъ младой. – Какъ ни трудимся – всё должники! Горе – что море: не переплыть, ни вылакать. Этакой б?ды не за?шь, не пережуешь, а пережуешь – не проглотишь. Н?тъ намъ ни смерти, ни живота.
– Выпало намъ жити зд?ся, братцы. А хд? лучше-то? Везд?, говорятъ, всё одно. Закрома тучн?ютъ – отъ зерна полнятся, а людъ худъ и едва на ногахъ отъ глада стоитъ. Людъ всюду подвергается участямъ многогорькимъ. Такова доля наша.
– Всё жъ господамъ отдали…
– Поборы нескончаемые! Охъ, солоно житье наше, солоно. Было время – осталось одно безвременье.
– Конца и края имъ н?ту! Охъ, горемычны л?та сiи. Безъ топора зарубили! Было времечко – осталось одно бремечко.
– У меня давеча вс?хъ коровъ да быковъ забрали, увели. Оставили лишь куръ. Не роди, Мати, на б?лый св?тъ – хоть утопиться, хоть удавиться! Стоимъ – какъ на угольяхъ!
– А у меня в?сь ячмень, да медъ, да фиги. Всё схитили. Сидимъ, какъ въ огн?, братцы, и горе мыкаемъ!
– Обкрали насъ до нитки до посл?дней, а при томъ на двор? недородъ сплошной. О Мати!
– Телята пропали, а овецъ покрали. Необлыжно скажу: изъ горла кусъ вырвали!
– Ячмень! Ячменя не оставили у меня! Соки посл?днiе выжимаютъ! – крикнулъ проходившiй мимо; и пошелъ дал?е.
– Ой овесъ, мой овесъ! – горюючи крикнулъ кто-то.
– Когда ужъ печаль удалится, и гладъ, и моръ? Терп?ть ужъ больно невмоготу, – сказалъ тотъ, что помоложе.
– Сказали жъ намъ: молитеся усердн?е, а вы всё стенаете да плачете, – обратился къ нимъ кто-то изъ толпы, проходя мимо сид?вшихъ.
Третiй изъ сид?вшихъ, наибол?е мрачный обликомъ, изнуренный, но съ взоромъ отнюдь нетусклымъ, съ презр?ньемъ на лиц?, усм?хаясь вставилъ и свое словцо:
– Н?што жить-то не опротив?ло, коль страданье непереносно…Над?етесь на то, чего отродясь не бывало. Пустое! Р?чи пустозвучныя…Ладу не будетъ. Въ обман? жительствуете отъ в?ка, безъ вины виновные! Я-то думаю, что быти худу: вонъ у женки у чьей-то овца двуглавая родилася, и дв? куры тотчасъ подохли – отродясь такого не бывало. А по рынку шелъ я да слушалъ: у какой-то бабы коза двухвостая родилася; и что? Да дв? дни она не прожила: богамъ, говорятъ, неугодно оно. Истинно ты говоришь, однако, что отродясь не бывало, чтобъ ремесленники жили, аки рабы градскiе и чтобъ голодъ питалъ нашу ненависть. Отродясь не бывало! Что жъ, что жъ, над?йтеся, а я пойду куды глаза глядятъ, можетъ, что и найду. А вы сидите, над?йтесь. А я думаю: худу быти, а счастья-то не будетъ и горе придетъ. Зачали судить-рядить: дабы судить-рядить, больше вашего повидать сл?довало. Нав?шаны на васъ м?ди тяжелыя, а снять не можете. Быти худу, ежли сид?ть сложа руки.
Тотъ, что помоложе, безрукiй, сталъ ут?шать его и уговаривать не уходить, что ему удалось: «Т?мъ, что въ кручин? бытуютъ, въ юдоляхъ, лучше вм?ст? быти».
Такъ говаривалъ людъ – и не только на Крит? – т?хъ временъ. Вдругъ молвилъ безрукiй:
– А я вотъ что скажу: а нам?ренiя ея, можетъ, и въ томъ состоятъ, чтобъ жрицъ, жестокихъ и сытыхъ гладомъ и моромъ люда, да вс? Дворцы, что на Крит? стоградномъ обр?таются, и всего пуще Дворецъ кносскiй, гн?здо Зла, въ бездну низвергнуть. Въ бездну! Она ихъ пугаетъ, а не насъ. Ихъ, а не насъ! Намъ-то чего терять? Али не потеряно всё? Да хоть въ бездну всё катись.
– Да, ты правъ: всё по мудрости Матери происходитъ, да, – отв?тилъ седобрадый, почесывая бороду и воспоминая прошлое. – И впрямь природа, она постепенность любитъ. Всё, что ея волею происходитъ, подготовляется долго, и на всё причина своя, да.
– Какъ колосъ растетъ изъ с?мени, прорастаетъ, деревомъ становится, а посл? гибнетъ, такъ и Критъ нашъ – выросъ давно, сухъ онъ, высохъ в?сь, упадетъ скоро, – съ воодушевленьемъ говорилъ младой, подергиваясь. – Вона слухъ по нашему по Криту пошелъ, что трусъ, какого отродясь никто не видывалъ, когда Мать-Земля колебалася, аки скакунъ б?шеный, было на земляхъ западныхъ; ты гляди что: селенiя-то не постраждали (сколько ужъ имъ еще-то страждати!), а Дворецъ одинъ рухнулъ. Рухнулъ, д?до!
– Да, говоришь ты складно, несмотря на годы юные; я понялъ, къ чему ты клонишь. Но не знаю, не знаю… – медленно произнесъ старецъ. – Коли во время благое, привычное намъ время, природа за годъ единожды умираетъ – зимою, – воскресая л?томъ, то нынче-то она два раза сгибла. Охъ, жизнь наша тяжкая, горькая. Криту нашему – конецъ нынь, думаешь? Ой, не приведи Матерь, не приведи. Боги, безсомн?нно, недовольны нынь… Чую – вотъ-вотъ грянетъ что-то. Но, можетъ, оно и правъ ты: мы по глаголу Матери жительствуемъ, мы, страждущiе, а вотъ жрицы и прочiе люди вящiе – н?тъ. Стало быть, намъ, лишь намъ должно за Критъ молитися богинямъ. Но какъ, какъ умилостивить ихъ намъ? Тщетны и думы наши, и д?ла. Охъ, бремя тяжкое.
– А, можетъ, и не Криту конецъ, а Имат? со слугами его.
– Складно, складно говоришь; эхъ красно твое словцо! – отв?тилъ старикъ, на коего снизошло воодушевленiе бол?е младого. – «Имат? – конецъ со слугами его»: да объ этомъ кто нынче только не мечтаетъ, неволя дюже опротив?ла сердцу народному, да что намъ д?яти?
– Я теб? вотъ что скажу, д?дко, – приблизившись къ с?дому младой говорилъ страстно и быстро, сбивчиво, съ паузами. – Ежель что и подготовляется Матерью и прочими богинями, то безначалiе. Ты гляди по сторонамъ: народъ, народъ восколыбнулся ужъ, а народъ не дуракъ, не дуракъ.
– А я, можетъ-то, и слыхалъ о трус?, да женка не велитъ…
– А что не велитъ-то, д?дко? Эхъ, встрепенуться бы, чтобъ всё, душу переполняющее, тяготящее, въ д?янiя бъ вылилось, эхъ…
Третiй, наибол?е мрачный, всталъ (досел? онъ сид?лъ) и произнесъ не безъ гн?ва:
– Да вы что, вы подъ женками да жрицами (а т? – подъ богинями) бытуете-то, подъяремные! Тфу на васъ. Я, Акай, не таковъ!
– А ты пришлый: вотъ и дивишься… – отв?тилъ старый.
– Да и кто не подъ ними-то на Крит?? Гд? ты такихъ видывалъ? – съ большимъ удивленьемъ вопросилъ бол?е младой.
– Ты не серчай на насъ и на порядки наши! Ты – пришлый, Акай, посему не в?даешь жизни нашей, критской: какъ запов?дали намъ богини жити, тако и живемъ. Да хошь не хошь, а вс? мы подъ Д?вами ходимъ, и всегда такъ было, – повернувшись къ Акаю, сказалъ старый. – Да и говорятъ на Крит? разное – говорятъ, что куръ доятъ. Ахъ, престало в?риться мн? что-то въ безначалiе, не в?рится нынь.
– Подъ бабами! Подъ людинями! – въ гн?вливомъ презр?нiи произнесъ третiй.
– Нечестивецъ! Нечестивецъ, что глаголешь ты? Ахъ ты, негодникъ!
