Железноцвет

скачать книгу бесплатно


– Здорово, братышка! Вылазь-ка оттудова, – В шахту просовывается бревно, на конце которого – огромная, восьмипалая ладонь с размытыми литерами “38”, наколотыми на ребре. Без энтузиазма, я берусь за длань, и шагающий экскаватор вырывает меня из подземного царства, словно тростинку.

Я стою на заднем дворе в окружении целого отделения драгун, и прямо передо мной возвышается махина Мстислава Левченко. Громила, поджидавший меня на выходе из коллектора, кажется подростком рядом с ним. Я прокручиваю в голове варианты дальнейших действий, и заодно вспоминаю, как мы впервые встретились со Славой, и что пошло не так.

К тому моменту, когда я вышел из комы в палате Центрального Клинического в Санкт-Петербурге, земля уже полнилась слухами, долетавшими с американской Ничейной земли. Оттуда, где сгинула опальная 303-я бригада. Про что только тогда не судачили, но одна история оставалась неизменной. От затопленных руин Сиэтла до канадской границы по Ничейной земле ходили слухи о стае неуязвимых чудовищ, одетых в обрывки российской формы. Лесные хищники атаковали без разбору любую цель, попавшуюся им; они атаковали с хирургической точностью, оставляя после себя лишь кровь и горящие остовы. Спустя месяц после Предательства, свежесформированное Адмиралтейство решило установить с ними контакт – Родина остро нуждалась в солдатах. Неделю спустя, предводитель повстанцев оказался в одной больничной палате со мной.

Мстислав Левченко родился в селе где-то на севере Киевской области и возрасте десяти лет переехал с матерью в Минск. Школу не закончил, но армии было все равно. Отслужив год в силах специальных операций, Слава попал на южный фронт. Украинско-белорусский конфликт был быстрым и кровавым, но Слава успел проявить себя – так, что для командование едва спасло его от международного трибунала. Минск спрятал своего героя куда подальше – в ряды только что сформированного и уже никому не нужного миротворческого корпуса в бедствующей Прибалтике. Никто, конечно, тогда не знал, что вскоре там начнется. После начала большой войны дивизия Мстислава попала в котел. Пару месяцев попартизанив по лесам, он угодил в натовский лагерь военнопленных в Гданьске. Во время неслыханного по наглости рейда морпехов Северного Флота на Гданьск Левченко освободили, и он попался на глаза самому Воронину. Вскоре, Слава оказался в рядах лучшего подразделения Виктора – легендарной 303-й отдельной бригады. Как раз во время, чтобы успеть к Зарнице и вторжению на Аляску. В Предательстве Слава не участвовал, но участвовал его батальон, и этого хватило.

Из родных к Левченко наведался только отчим – заглянул к нам из-за двери и пропал. Я не виню его – на свое фото с присяги Мстислав походил меньше, чем я. Он теперь вообще мало походил на человека. Чтобы начать оперировать его, пришлось сварить помост из стальных труб – операционный стол просто сложился под его весом. Левченко резали циркулярными пилами и сшивали сапожными иглами; работать приходилось оперативно – его раны затягивались в считанные минуты. Никакой наркоз не брал его, и всю операцию Мстислав оставался в сознании. Когда отделение хирургов, работавших над ним, наконец сложило свои погнутые инструменты, хирургический лоток был переполнен свинцом: одной только шрапнели хватило бы, чтобы выковать булаву. Самой интересной находкой стала половина лезвия саперной лопатки, которое вытащили из его плеча. Его кровь тонкой корочкой покрыла пол операционной – достаточно, чтобы искупить вину за его мертвого генерала.

Первые несколько дней Левченко просто молча смотрел в потолок. Как, впрочем, и я – после десяти операций, в ходе которых я несколько раз умер, но в итоге получил-таки назад свой позвоночник и лицо, задору у меня поубавилось. Через пару часов после того, как его отчим убрел со слезами на глазах, Мстислав вдруг начал говорить. Он начал рассказывать мне свои лесные истории, и каждая новая история была еще интереснее, чем предыдущая, и от его историй у меня на голове начинали шевелиться волосы. Шершавым, непослушным языком я говорил ему, чтобы он замолчал, потом приказывал заткнуться, потом бессвязно угрожал административными взысканиями. А он все говорил и говорил. Он рассказывал мне про разгром 303-й бригады, про то, как ее брошенные умирать солдаты выжили вопреки всему, и во что превратились, чтобы выжить. Из двух тысяч солдат бригады леса покинули лишь 28, и ни одного из них теперь нельзя было назвать человеком. Было очевидно, что об их верности мертвому генералу Воронину речи не шло – бывшие морпехи забыли даже лица родителей. Они потеряли человеческий образ мышления. В их фасеточных глазах все выглядело, как цель. Левченко казался почти нормальным на их фоне, их поводырем в стране людей, ставших для чужими во всех смыслах этого слова. Никто не знал, что случилось с ними там, в сгоревших лесах. Никто не спрашивал.

Я не мог ни встать, ни отвернуться от него. Максимум, что я мог – это вяло потеребить наволочку пальцами. Трамадол подавлял боль, но при малейшем движении у меня перехватывало дыхание, а сердце пропускало удары. А Левченко все говорил и говорил вещи, которые я не хотел слышать. Рассказывал о том, что пришлось делать им, чтобы выжить. Потом, его рассказы становились реальностью в мои холодных, липких кошмарах, заполненных пустыми глазницами и словами Виктории. Шеф лично связался со мной через пару дней после моего выхода из комы, поздравил меня с “успешным разрешением московского инцидента” и между делом спросил своим выцветшим, сухим голосом о том, что я думаю о перспективах “данного экземпляра” – то есть Левченко.

Я больше не мог переносить истории Мстислава. Еще одна интересная история, и я бы окончательно сошел с ума. С каждой историей я словно переносился обратно в полыхающую Москву. Многое из того, что он наговорил, было даже хуже, чем Москва. Сиплым шепотом я требовал, чтобы меня переселили в другую реанимацию или выписали к чертовой матери прямо как есть, но Левченко замолкал, как только в комнату заходили посторонние, и мое беспокойство списали на действие препаратов и ПТСР. Левченко назначил меня своим психиатром, но я знал, что еще одна беседа с ним – и за желтыми стенами окажусь уже я. И я принял единственное, как мне казалось, верное решение.

– Да, – сказал я шефу, – он нам годится. Можете забирать.

В тот момент я думал только о себе и о том, чтобы больше не слышать этих историй, рассказанных монотонным, экающим голосом. Я не думал о будущем, и уж точно не думал о том, что снова встречусь с Левченко. Я ошибался. Виктор Воронин был мертв, но кто-то должен был ответить за его грехи. 303-я бригада была уничтожена; ее знамя последовательно втоптано в грязь, сломлена ее былая мощь и слава. Сброд и офицеры-временщики пополнили ее ряды – последний плевок на могилу генерала Воронина. Теперь кто-то должен был встать на ее место, на защиту закрытого города. Левченко стал этим кем-то. Своих воинов Мстислав окрестил драгунами, и вскоре одно их имя стало способно повергнуть в ужас. Я встретил его месяца через два после возвращения в город. Однажды вечером я ковылял от Вознесенского КПП к трамвайной остановке, опираясь на свой костыль, когда напоролся на патруль, ведомый исполином с фамилией Левченко, нашитой на груди. Мы разговорились. К моему вялому и безразличному удивлению оказалось, что Мстислав не считает, что стоит снова вытащить мой позвоночник наружу. Наши непростые отношения нельзя было назвать дружбой, но враждой их тоже не назовешь. Мстислав презирал и меня, и Управление, но я знаю, что он не способен отказаться от силы, которую ему подарили. Он не смог отказаться от войны, в которую его вернули его на операционном столе.

– Ну, давай, рассказывай про дела, – говорит Мстислав, заставляя меня всплыть обратно. – Я, к слову, тебя вчера искал, Пятро. Твой крысенок сказал мне, где тебя найти, сказал – и обделался. Я пошел туды но – увы… ну ты понял. А потом понэслась вся эта бодяга, режим “Х”, режим “У”…

Я стою перед ним и прикидываю, как много он может знать, и почему он здесь. Он сказал, что знал, где меня искать – просто фигура речи, или ему поставили задачу меня найти? Кто? Сколько человек в его отряде? Десять. Плюс сам Левченко. То есть считай еще десять сверху. Шансы у меня так себе, даже если бы я не торчал окруженный посреди этого пятачка, словно одинокий ясень на просеке. Единственный путь отступления заботливый драгун только что перекрыл люком. Если я сейчас поведу себя неправильно, могу очень быстро превратиться в дуршлаг. Левченко стоит передо мной, сложив руки на груди. Выглядит это так, словно кто-то приварил на несгораемый шкаф две балки, пытаясь спасти имущество от воров. На его перекошенном лице не читается никаких эмоций. Слава опять забыл дома пулемет, но на такой дистанции это мне не поможет.

– Я на задании Штаба, Слава, – осторожно закидываю я. – Рад был увидится, но мне надо идти, – говорю я, но с места не двигаюсь. Эти ребята очень тонко чувствуют, когда дичь пытается сбежать.

– Это не того ли Штаба, который на дне кратэра? – спрашивает Левченко, и пытается насмешливо поднять брови. Поднимается только одна, да так и остается. – Как по-моему, – продолжает он, – так Управление теперь заданий не раздает. Единственное теперь задание по поводу твоего Управления, Пятро – это выгрести тыщу тонн бетона да песка, и понять, какая часть – от Паши, какая – от Юли. А это ох как непросто…

В его голосе всегда слышны угрожающие тона, даже если говорит он о чем-то безобидном.

– Признаешь, что не докладывал командованию о своем чудэсном спасении в ходе тэракта? – продолжает давить Левченко. – Не получал инструкций? Не в курсе ситуации? – по крокодильей роже Мстислава расползается престранный оскал, напоминающий улыбку. – Мой любимый чекист опять ушел с радаров, – заключает он. – Нехорошо.

Я чувствую, как напрягаются вокруг меня его драгуны.

– Ага, попался, – не спорю я. – Так и так мне – конец, так что сдам уж сразу всю контору. Я – американский, натовский, китайский, ну и еще какой-то шпион. Сдаю родину на вес в вонючих тоннелях; своих сливаю – копейку получаю. Арестуй меня, начальник! – говорю я со всем доступным мне апломбом и протягиваю вперед сложенные вместе руки. Они не дрожат.

Несколько секунд Мстислав стоит молча, потом начинает хохотать. Хохот зарождается где-то в его недрах, и постепенно вырывается наружу, как пар из паровозного котла. Наверно, так смеялся бы локомотив “Сармат”, если бы мог. Драгуны несмело подхватывают это веселье, и вот уже мы все смеемся от души, а где-то в отдалении громкоговоритель вещает о введении режима “Б”.

– Насмешил ты меня, – говорит Левченко. – Остался еще порох в пороховницах у Пятро, ниче не скажу! – Слава слегка хлопает меня по плечу, и в плече неприятно похрустывает. Про Мстислава говорят, что он на спор пробивает кирпичную кладку с трех ударов. Я не сомневаюсь, что при желании он мог бы оторвать мне голову, и я никак не смог бы его остановить, окажись он ближе чем в десяти метрах от меня. Это придает дискуссиям с ним специфическую окраску.

– Честно говоря, Пятро, никто меня никуда не отправлял, – признается Слава. – Нам поставили вводную – установить пэриметр вокруг Универмага. Перекрываем улицы, разворачиваем артыллерию. Атомолет вот прилетит с форпоста… Я до тебя просто так докопался, если честно. Скучно мне стало, веришь, не? Оборону развернул, командование послал – вся ночь свободна. Пошел погулять, вижу – колодец. Думаю – дай пошлю бойца, посмотрю, кто там плавает. А тут – ты! Ладно, Пятро, – подумав, говорит Левченко. – Пойдем отсюда, что ли. Пошли, пошли, а то вот опять ветэр подымается.

Под отвратительные шуточки, Слава выпроваживает меня со двора. Последнее, что я вижу перед тем, как уйти – это драгунов, снова открывающих люк, из которого я появился. Один из них держит наготове гранаты, другой – пулемет.

***

Несмотря на поздний час, на подъезде к Универмагу движение живее, чем днем. Каждые несколько минут приходят и уходят грузовики, проносятся броневики, перекрыв всю дорогу, прокатывается грозная махина ИТЛ-1. Крыша Первого Универмага – самая большая посадочная площадка в пределах города, не считая Зенитной Башни, конечно. Готовится что-то серьезное – в окрестностях торчит как минимум половина драгун Левченко. Во всех окнах Универмага горит свет. В покосившемся переулке стоит броневик, в который желтоглазые, безносые рекруты затащили пару сильно недокормленных девиц. Коротенькие платья последних, перешитые из формы, теперь валяются на бетонке; стоны заглушает чавканье, скрежет роговых пластин и легкий скрип подвески. С обеих сторон машину прикрывают вооруженные часовые, в кабине броневика курит командир отделения. Последствия этих связей через пару лет присоединятся к стаям, что охотятся на окраинах. К тому времени спутать их с людьми даже на расстоянии будет невозможно.

– Не одобряешь, Пятро? – спрашивает Левченко, кивая в сторону броневика.

– Мне все равно.

– У драгун не бывает увольнительных, – говорит Левченко. – А солдату без отдыха никак. Я делаю для них, что могу.

– Ага, – рассеянно отвечаю я. – Очень прагматично. Я помню, Виктор под это дело формировал специальные роты из проституток, даже шеврон им придумал.

– Да, было время, – скалится Слава.

– Что сам не пользуешься?

Левченко опять усмехается и бросает через плечо свой багровый взгляд.

– Почто мне эти шмары? Я себе нашел настоящую, уже давно.

– Вот как? – с легким удивлением отзываюсь я. Левченко и узы любви у меня в голове сочетаются плохо.

На отдалении от всего расположился сержант с жутким рубцом, разделяющим лицо на две равные половины. Усевшись на снятый шлем, он аккуратно переливает что-то из склянки в помятую флягу. Морда у него безносая и вытянутая, но еще не такая страшная, как у старых драгун. Сравнишь со школьной фотографией – ни за что не узнаешь. И все-таки я знаю, что это – не кто иной, как друг моего детства, Вирджи Мамалыжник. Вернувшись с фронта калекой, он был сразу же завербован в драгуны. Я встретил его, когда Вирджи выписали из госпиталя, после первых процедур. Он хромал по переулку, я хромал следом. У очередного фонаря я нагнал его, и уже собирался достать из кармана пистолет, когда он обернулся. Он посмотрел мне прямо в глаза – и не узнал. А я не узнал его. На чуждом его лице, под пустыми глазами уже прорезались зачатки вторичных глазниц, и ничего в нем не осталось от грозы школьного двора. В нем вообще ничего не осталось. Я прошел мимо.

За спиной Вирджи, в руинах сгоревшей библиотеки, группа старых драгун преклоняется алтарю, сложенному из мусора. На моих глазах, один из них возлагает к алтарю мертвую крысу, поросшую костяными иглами. Пока я просиживал штаны на зачетах, они молились всем богам под шквалом дружественного огня. Никто теперь не вспомнит их настоящих имен; их вид потерял последние крохи человечности. С затылков, их фасеточные глаза неотрывно следят за мной.

Улица замирает при приближении Левченко; драгуны расступаются, словно льдины перед атомоходом. Мне вдруг думается, что у Славы есть явное сходство с истребителем танков: он не может толком повернуть голову. Гипертрофированные мышцы наползают одна на другую, делая его спину похожей на огромный щит. Вся форма Левченко пошита на заказ.

В городе драгуны Левченко выполняют все те функции, которыми до войны занималось Росгвардия, и многие другие. Здесь они – и полиция, и внутренние войска, и суд, и палачи. Днем они штурмуют притоны и охотятся на речников, а ночью применяют собранные вещдоки на себе или продают мне. Морпехи кастрированной 303-й их ненавидят и завидуют им, гражданские боятся их больше, чем речников и сфинксов вместе взятых, а Управление мирится с ними, как с неизбежным злом, с инструментом, без которого не выполнишь грязную работу.

Левченко подзывает Вирджилиу. Подойдя к Левченко, тот что-то негромко ему доводит. Слава пару раз кивает. Вдруг, улицу оглашает страшный вопль. Я оборачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть драгуна, пулей выскочившего из переулка, который мы только что миновали. Хотя вид он имеет жуткий, я сразу понимаю, что передо мной – рекрут, примерно так же обработанный, как молодчик, встретивший меня из люка. То, что он не в себе, очевидно с первого взгляда. Он обнажен; его вытянутое, костистое туловище покрыто глубокими и свежими порезами, явно от его же когтей. Слюна ручьем течет изо рта драгуна, его взгляд мечется, а руки дергаются независимо друг от друга, словно он решил мух наловить. Прежде, чем драгун успевает двинуться дальше, из того же переулка выскакивают двое его товарищей. Они бесцеремонно сшибают его с ног и скручивают; он продолжает верещать, но не слишком сопротивляется. Но я уже смотрю не на него, а на лица его друзей. На них вовсе нет смятения или непонимания, в них я вижу нечто совсем иное: страх и бессильную злость. Небывалое сочетание для ночных владык города. Отшвырнув склянку, Вирджилиу спешит к ним.

За спиной раздаются тяжелые шаги. Когда я поворачиваюсь, то сразу понимаю, что Левченко ох как не рад тому, что я стал свидетелем такого эпизода. Я стараюсь казаться невозмутимым.

– Ладно, Пятро, – говорит Левченко. – Рад был бы с тобой пообщаться, но… сам понимаешь. Время сейчас нэспокойное, нэпонятное. Тэракт, хэракт, так что ты лучше это – иди, куда тебе надо, хлопцы проводят. Сиди тихо, не вылазь. Глядишь, через пару дней все рассосется. Иди.

Левченко что-то коротко приказывает Вирджи, тот кивает в ответ и подзывает пару своих бойцов, которым показывает в мою сторону. Я вижу, что Левченко уже отвернулся, потеряв ко мне интерес, и движется в сторону Универмага, зажав в лапе флягу. Позади, драгуны усмиряют своего товарища. Вирджилиу гладит его по голове и что-то успокоительно шепчет ему на ухо.

Бойцы провожают меня до грузовика, который сбросил свой груз и теперь отправляется восвояси. Драгуны не знают, куда мне нужно ехать, и это обнадеживает. Отягощенный склянками вещмешок позвякивает на моих коленях, и время от времени я ловлю нездоровые, горящие взгляды, которыми драгуны вгрызаются в него. Машина довозит меня до исписанного бранью ДОТа в квартале от моей берлоги, и путь я завершаю пешком. Мои руки трясутся так, что склянки звякают друг о друга.

3.

Рельс над руинами

– Открывай.

– А пароль?

– Открыла живо!

Дверь в квартиру распахивается, и на пороге я вижу Зою. За время моего отсутствия она успела хорошо устроиться: на ней мой халат, голова замотана моим любимым полотенцем, в руках – мой дежурный автомат, М4А1. От Зои пахнет жасминовым шампунем.

– Ну и чего… – начинает она.

– Прочь с дороги!

Бросив шинель на пол, я устремляюсь в ванную. Там я наполняю раковину холодной водой и погружаю в нее лицо. Руки трясутся так, что по воде идет рябь. Вынырнув, я понимаю, что ноги меня не держат, и падаю на бортик ванной. Вода ручьями струится с моей головы. Сердце забилось в гортань, никак не могу отдышаться. Как будто последний болт сорвало, на котором все держалось. Как же меня колотит… Потянувшись за полотенцем, я обнаруживаю, что все это время Зоя стояла в дверном проеме.

– В-вон п-пошла, – говорю я.

Мое зрение не может нормализоваться, и я вижу Зою, как бесформенное пятно красного на фоне монохромной синевы. Пятно делает шаг вперед, и что-то мне протягивает. Только взяв в руки, я понимаю, что это – чашка с горячим чаем.

– Спа… сп… – бормочу я. Меня мутит. – И-извин…

Раздается щелчок выключателя, потом Зоя делает еще шаг вперед, а затем мою голову закрывает полотенце. Все погружается в темноту.

– Шшш… – говорит Зоя. – Тихо, тихо…

В полной темноте, она начинает медленно вытирать мою голову. Ее пальцы движутся ритмично, и каждый их ход создает волну тепла, идущую от корней моих волос. С усилием, я закрываю глаза, стараясь сосредоточиться на тепле чашки в моих руках и движении ее рук. Кажется, подобное Зоя делает не в первый раз. Постепенно, моя дрожь спадает, а дыхание выравнивается. Зоя убирает полотенце и делает шаг назад.

– Ну как, отпустило? – спрашивает она.

– Это просто т-травматический невроз. – Се-сейчас п-пройдет.

– Я знаю. Знаю… Смотри – сейчас выльется все на хуй.

Я поднимаюсь на ноги и закрываю кран как раз вовремя, чтобы предотвратить потоп. Повесив полотенце, я поворачиваюсь к Зое.

– Ну, как там? – говорит она. Ее тон остается совершенно будничным.

– Что-то дурное намечается, – говорю я. – Что-то черное.

Зоя кивает.

– Ты достал, что надо?

– Достал.

– Отлично! Аркаше очень тяжко, Петь. Сейчас, тридцать секунд – оденусь и пойдем.

Зоя переместила Аркадия в спальню, на мою постель. Тут, судя по простыням, он лежал абсолютно недвижимый все это время. Его лицо напоминает посмертную маску.

– Он… он вообще живой? – говорю я.

– Жил и жив, за будет жить не скажу. Ты вот прямо вовремя подоспел. Думаешь, сработает твое средство?

– Сейчас узнаем, – говорю я, и водружаю на кровать объемистую склянку. Ее я пока оставляю в покое, и лезу за пазуху. Наружу я достаю небольшой предмет, завернутый в фольгу.

– О, курица, что-ли? – сразу оживляется Зоя. – Ой, блять!

– Можешь и съесть конечно, – ухмыляюсь я, – но я бы не стал.

Предмет, возникший из фольги, выглядит, как человеческий орган, но при этом у него жесткие контуры; хрящи проступают сквозь его тонкую кожу. Несколько отростков, похожих на пуповины, торчат из его нижней, незащищенной части. Если присмотреться, видно, что пуповины чуть шевелятся.

– Это сращиватель, да? – догадывается Зоя. – Только маленький.

– Точно.

– Че он делает, ты мне так и не объяснил. Нахрена он нужен, сращиватель?

– Зачем только не нужен, – задумчиво говорю я, разматывая пуповину, – это… можно сказать, своего рода переходник.

– Не поняла.

– Ну вот, допустим, в твоем институте благородных девиц тебя учили устройству трансформатора?

– Может и учили, буржуй. Ну и?

– Сращиватель делает нечто подобное, – говорю я, ощупывая затылок брата. – Для нескольких нервных систем, органических или нет, он способен осуществить своего рода взаимную бесконтактную иннервацию, объединяя эти системы – и организмы, соответственно – в одну…

– Пффф. “Иннервация”, – бормочет Зоя. – Так-то я думала. И ежу понятно.

– …Над этой системой сращиватель получает полный контроль. Что позволяет ему, например, изменять режим работы систем органов тех, кто к нему подключен.

– Откуда ты только всю эту ересь знаешь?

– Виктория была экспертом в этой области. Моя сводная сестра.

– Ну а здесь-то твой сращиватель зачем?

– Так, – говорю я, – у тебя ведь эпинефрин был, если я не ошибаюсь?

– Ага. На две дозы. Зачем…

– Воткни шприц в тело сращивателя, вколи ему где-то половину, строго на глаз.

– Куда Бог на душу положит?

– Примерно. Ему уже все равно.

Через пару секунд сращиватель наливается теплом, а через минуту уже становится слышно аритмичное биение сердец, скрытых под его шкурой. Зоя осторожно прикладывает ладонь к нему, недоуменно наклонив голову. Тем временем, я приподнимаю голову Аркадия, а второй рукой сжимаю конец пуповины. Лепестки, закрывавшие венчающий ее клубень, раскрываются, и наружу выходит неприятного вида жало. Примерившись, я ввожу его брату в шею, чуть ниже затылка.

– Бери склянку, – говорю я, и киваю на кровать. – Осторожно, она тяжелая.

В Зоиных руках оказывается объемистый цилиндр из толстого стекла, закрытый крышкой. Ослабив винт, я подцепляю край открывалкой. Банка издает негромкий хлопок. Немедленно, спальню наполняет лютый смрад.

– Фу!

– Это цветочки, – говорю я, запуская руку в недра банки.

Там, в зелено-желтой мути, плавает облепленный тягучей плацентой предмет, на ощупь напоминающий опухоль – и жесткий, и мягкий одновременно. От него исходит едва ощутимое тепло. Взявшись покрепче, я извлекаю его на свет.

– Это что еще, сука, за аборт?! – ужасается Зоя, от отвращения едва не выронив сигарету изо рта.

– Ближе к истине, чем хотелось бы, – бормочу я.