Главные персонажи

– Пока нет. – Василий шагал по комнате, руки его дрожали от возбуждения. – Но теория струн ведь говорит нам: всё – вибрация. Частица – это струна, вибрирующая в определённой моде. А если струна перестаёт вибрировать? Если она, утратив движение, слипается с другой, образуя неподвижную, холодную нить? Без ритма, без частоты – вне нашего спектра восприятия. Что если в этом состоянии она создаёт то, что мы зовём зоной свернутого времени? Или… антипространством?

– Ты хочешь сказать, что зона свернутого времени – это продукт нелинейного состояния струны?

– Не просто продукт, а знак. След. Намёк на то, что вся система другая, что всё вокруг нас может быть резонансом. И когда резонанс исчезает – мы сталкиваемся с неподдающимся описанию: с абсолютной плотностью, с отсутствием координат.

– Это гипотеза. Ты не первый, кто заглядывает за край, – тихо сказал Лян.

Василий кивнул. Его дыхание было неровным.

– Да. Но я чувствую, что подхожу к её формулировке. Как будто внутри меня возникает симметрия, из которой можно будет вывести уравнение. Пока нет ни математики, ни языка, но я знаю – если это собрать, докрутить… – он замолчал, сжал пальцы. – Это может стать ключом. Не к объяснению, а к следующему шагу.

Лян молчал. Он подошёл ближе и положил руку Василию на плечо.

– Тогда докрути. Но не спеши. Потому что, если ты ошибаешься – все исчезнет.

– Или мы найдём дверь.

Они стояли молча. За окном вечереющие горы были недвижимы, как сама материя, усталая от наблюдения за тем, как смертные спорят о её природе.

Василий вошёл в холл раньше обычного. На стене – старые часы с маятником – указывали половину десятого. Дом казался сонным, приглушённым, будто дышал во сне. Но за дубовой дверью, ведущей в кабинет Ляна, звучали голоса. Сначала он подумал, что это аудиозапись – тихая, но монотонная. Потом уловил: это разговор. Живой. Сдержанный. Научный.

Василий замер. Он не собирался подслушивать – даже мысленно отшатнулся от этой мысли. Но что-то в тембре голоса Ляна остановило его. Не было в нём привычной доброжелательности, мягкой иронии. Было напряжение. И осторожность.

– Он называет это антипространством, – произнёс Лян по-китайски. Василий понял без труда. За годы жизни в Швейцарии он выучил язык до совершенства. – Гипотеза не оформлена, но есть зерно. И оно… – пауза. – Оно, возможно, даёт ключ к пространственно-временной плотности вблизи сингулярностей.

Второй голос – низкий, чуть сиплый, с властной интонацией. Профессор из Пекина. Имя не прозвучало, но Василий догадался: Хэ Чжианг, один из идеологов проекта ещё на стадии отбора кадров. Василий почувствовал, как по позвоночнику пробежала стужа.

– Ты хочешь сказать, – проговорил профессор, – что в зонах свернутого времени не просто гравитационный коллапс, а трансформация понятия пространства?

– Я так понял. Он предполагает, что вибрационная струна, утратив частоту, перестаёт быть элементом пространства. Она перестаёт «быть» в том смысле, в каком мы понимаем присутствие материи. Но, слившись с аналогичной структурой, формирует нечто новое – область, изъятую из пространства, но обладающую абсолютной плотностью. Мы назвали это антипространством.

Василий почувствовал, как в груди что-то начинает колоть. Его формулировки. Его догадки. Только вчера, на закате, он сидел у окна и сжав голову руками, проговаривал это вслух, как шёпот, как исповедь.

– И это было его предложение? – переспросил профессор.

– Да, Василия. Мы пока не публиковали ничего. – Лян говорил осторожно, но уверенно. – Чэнь работает над формализацией. Есть вероятность, что мы сможем связать это с поведением энергии в зонах пространственно-временного искривления.

– Он понимает, что его идеи могут выйти за пределы лабораторной этики? – Голос профессора стал холоднее. – Мы не имеем права повторить ошибку, как в Цюрихе.

– Он ничего не предпринимает в обход протокола, – вмешался Чэнь. Голос глухой, словно он говорил с другой стороны комнаты. – Но он слишком независим. Его тревожит всё – от ошибок ИИ до того, что кто-то использует наши данные без согласия.

Лян тяжело выдохнул:

– Он думает, что я не на его стороне.

– А ты? – спросил профессор.

Пауза. Василий на миг представил, как в кабинете повисла тишина, как Лян, сидя в кресле, смотрит на экран, и глаза у него усталые, как у человека, который знает цену любой лояльности.

– Я на стороне науки, – ответил он наконец.

Слова прозвучали не как измена, но как отречение.

Василий отступил от двери, как от края бездны. Шаг назад, ещё один. Но мир не возвращался на место. Он чувствовал себя ограбленным. Не в смысле публикации или академической зависти. Нет. Глубже. Тот, кому он доверял, говорил о нём с другим, как о пациенте, как о переменной.

Он вышел на веранду. Воздух был свеж, пах сосной. Небо висело низко. Вдали шевелились горы. Тишина звенела.

«Я не на его стороне». – Эти слова распластались внутри, как холодный лист металла.

Он вспомнил, как Лян смеялся в первый день, как они спорили о Хокинге, об аналогах информации, о сохранении энергии в пространственно-замкнутых контурах. Вспомнил, как Чэнь подавал инструменты, молча, точно, с уважением.

И теперь – это. За спиной. Без него. Не как с коллегой, а как с объектом анализа.

Василий опустился на деревянную скамью. Он не знал, сколько прошло времени. Мысли путались. Он пытался найти оправдание Ляну. Мог ли тот знать, что Василий услышит? Был ли разговор столь откровенным, если бы он был рядом?

Но дело было не в словах. А в том, что эти слова звучали не впервые. Они уже были в тоне. В взглядах. В недосказанностях.

Он почувствовал не просто обиду. Он почувствовал одиночество. Снова. Как тогда, когда всё началось, когда исчезла семья, когда осталась только работа. Он тогда думал, что нашёл смысл. Что, возможно, спасёт кого-то другим способом. Но теперь – снова стены. Снова незримые преграды.

Он знал, что не сможет молчать. Но и рвать – не мог. Ибо без них, без этой команды, он – один против абсурда. Против пустоты.

Урсула была женщиной из тех, что, едва войдя в комнату, меняют в ней вес воздуха. Не сказать, чтобы лицо её соответствовало классическим канонам красоты – в нём было что-то неуловимо европейское, с чуть вздёрнутым носом и внимательными, почти насмешливыми глазами серо-зелёного цвета. Её рот был слишком выразительным, словно каждая улыбка иронизировала, даже когда она молчала. Но настоящая сила Урсулы заключалась не во внешности, а в том, как она умела эту внешность обрамлять.

Фигура её была щедрым вызовом природе – округлая, аппетитная, из тех, что редко оставляют мужчин равнодушными, даже когда скрыты под строго научным комбинезоном. Урсула знала это и не пыталась скрыть. Напротив – она превращала каждый свой жест, каждое движение, каждую поправленную прядь волос в тщательно срежиссированную сцену, как будто была актрисой, исполняющей роль роковой женщины в фильме, который снимался только в её голове.

В научной группе она была альфой – не по уму, но по инстинкту. Её интеллект, возможно, не блистал точностью формулировок или глубиной теорий, но в хитрости, в женской дипломатии, в умении направить разговор в нужное русло, она не знала равных. Никто, кроме Василия, не догадывался, что именно через Урсулу решаются некоторые внутренние вопросы. Она не командовала – она соблазняла. Не приказывала – намекала. И всегда получала то, чего хотела.

С Василием её связывало нечто странное. Он был не первым мужчиной, в которого она вцепилась когтями желания, но первым, кто не растворился в ней, не стал послушным придатком её страсти. Василий брал её, как берут лекарство – не потому, что верят в исцеление, а потому что без него становится хуже. Их связь была плотской, животной, почти бессловесной. И всё же, несмотря на внешнюю поверхностность, между ними существовало нечто трудноуловимое – будто в глубине этой страсти затаилось некое обещание. Урсула чувствовала это и, возможно, именно поэтому продолжала борьбу за его внимание, стараясь выжечь из пространства других женщин.

Она не прощала слабости – ни в себе, ни в других. Была стервозна и прямолинейна, как хирургический разрез. Могла в лицо сказать то, что другие вынашивали неделями. Её наглость была такой, как говорят в народе «наглость второе счастье». Именно эта черта вызывала уважение даже у тех, кто не переносил её. В отличие от некоторых других участниц проекта, она не нуждалась в покровительстве или одобрении. Она брала, что хотела, и если не могла взять, заставляла это к себе прийти.

И всё же, несмотря на всю её жёсткость, Василий чувствовал в ней странную преданность. Он не знал, откуда она берётся – из уважения, зависимости или хитрого расчёта, – но был уверен: в решающий момент Урсула встанет на его сторону. Не по велению совести – по зову плоти, по интуитивному убеждению, что он и есть её шанс. И, может быть, её проклятие.

Поэтому, когда после подслушанного разговора Василий, охваченный смесью ярости и внутреннего холода, шёл по узкому коридору, ведущему в жилой блок, он знал, куда направляется. Он шёл к ней. Не за утешением – за ясностью. За тем особенным типом разговора, который начинается с запаха кожи, продолжается полуприкрытым глазом и завершается молчанием, в котором – правда. Урсула уже ждала его. Конечно, ждала.

Он вошёл, не постучав. Дверь за его спиной захлопнулась резким, почти театральным щелчком. Комната Урсулы была полутёмной – густой сумрак лениво стекал с бархатных штор, запах её духов, терпкий, почти смоляной, витал в воздухе, как знак её безраздельного присутствия. Она лежала на диване, в тёплом халате, не столько расслабленная, сколько выжидающая, будто знала, что он придёт – именно сейчас, именно в этом состоянии.

Василий молчал. В нём гудело. Ещё не совсем осознанный, но уже оформляющийся в форму гнева, тревоги, предчувствия. Она подняла голову, посмотрела внимательно, прищурившись:

– Ты кипишь, – произнесла она, поднимаясь неторопливо. – Значит, кто-то тебя обжёг.

Он ничего не ответил. Её шаги по ковру были почти неслышны, только шелест ткани, да лёгкий, лукавый изгиб губ. Она подошла ближе – слишком близко. Его рука дрогнула, как будто хотела оттолкнуть или схватить.

– Тебе нужно что-то разрушить, – шепнула она, – или кого-то. Давай я буду первой.

Он впился в неё взглядом, как человек, увидевший огонь среди ледяной равнины. И она поняла – что бы это ни было, сейчас не время говорить. Время – раствориться.

И тогда между ними вспыхнуло что-то, что не имело формы и не искало слов. Это была не любовь и не нежность – это было вытеснение боли другим телом, попытка заглушить предательство, как гул космической струны глушит радиосигналы. Он будто искал в ней доказательство, что ещё способен на власть, на контроль, на жизнь.

Её губы были мягкими, но требовательными. Руки – опытными и настойчивыми. Она умела – как никто другой – превращать мужскую ярость в страсть, переводить язык напряжённой челюсти и разорванных мыслей в прикосновения, которые не нуждаются в объяснениях. Она отступала только чтобы заманить глубже, уступала, лишь чтобы взять больше.

Он прижимал её к себе, грубо, но не жестоко, как человек, у которого забрали самое важное, и который теперь ищет компенсации в плотской власти. Но и она, ощущая это, не злилась, напротив – её подогревало это превосходство, этот женский триумф над хаосом в его глазах.

Халат соскользнул с её плеч, как лишнее притворство, как знак того, что можно быть собой. Он целовал её шею, вжимался в неё с такой жаждой, как будто хотел стереть всё, что знал до этой ночи. Она же выгибалась навстречу, шептала что-то – полуслова, полузыки, неразборчивые, но волнующие.

Для неё это было победой. Для него – бегством. Но в этом сплетении тел и мыслей возникало странное очищение, почти исповедь, в которой не было слов. И только когда дыхание обоих стало прерывистым, и она уткнулась лбом в его ключицу, дрожа от насыщенной, плотной волны удовлетворения, он наконец почувствовал, как гнев начинает отступать. Не исчезать – нет. А именно отступать, как осознанный, но пока ещё не разыгранный ход.

– Тебе стало легче? – прошептала она, даже не поднимая головы.

Он не ответил. Только провёл пальцами по её спине – медленно, будто проверяя, здесь ли она, настоящая ли.

– Они предали, – произнёс он спустя несколько мгновений. Голос был глухим. – А я снова сделал вид, что ничего.

Урсула усмехнулась. Она уже поняла: разговор начнётся теперь.

Урсула лежала, скрестив ноги, чуть приподнявшись на локте, и лениво водила пальцем по его груди, будто вычерчивала на коже знаки, понятные только ей. Свет из-под штор был рассеянным, и в нём её лицо казалось одновременно притягательным и непроницаемым.

– Ты злишься, – сказала она, не спрашивая, а утверждая. – Я чувствую это в тебе. Даже сейчас, когда ты весь во мне – ты не здесь. Где ты, Василий?

Он смотрел в потолок, молча. Лоб напряжён, челюсть сжата. Его дыхание выровнялось, но внутри ещё гудело.

– Это из-за Ляна? Из-за Чэня? – продолжала она, перебирая его волосы. – Или это всё же из-за того, что тебя не называют отцом спасения человечества? Ты ведь хочешь, чтобы все признали: ты решил вопрос со струнами. Признайся.

Он приподнялся на локте, уставился на неё, не мигая.

– Ты серьёзно? – в голосе был металл. – Ты правда думаешь, что всё это… обо мне?

– А разве нет? – Урсула пожала плечами. – Ты работаешь, как будто тебе нужен не ответ, а трибуна. Ты жгёшь себя, будто хочешь быть тем, кто победил. Ты ведь не только за человечество. Ты и за себя. Это нормально. Мы все такие.

Василий резко сел, спустил ноги на пол. Его лицо перекосило, будто он пытался что-то вытолкнуть наружу – не мысль, не слово, а саму суть чувства, которое в нём росло.

– А ты… – начал он и осёкся. – Ты говоришь, будто в этом всём нет ни нации, ни людей, ни городов, ни боли. Будто это – чистая идея, лабораторный белок. Нет, Урсула. Это не так. Всё это – кровь. Земля. Люди, которые исчезли. Моя семья. Это не формулы. Это я и… пустое место рядом со мной. Это не тщеславие. Я просто хочу понять, на чьей я стороне.

– На стороне жизни, – тихо сказала она. – Всё остальное – шелуха. Никто не будет помнить, кто что доказал. Если выживем.

Он обернулся. В его взгляде было нечто близкое к испугу. Но не перед ней – перед собой.

– А я… – проговорил он медленно, как человек, впервые разглядывающий своё отражение в мутной воде. – А я ведь действительно не знаю, хочу ли, чтобы моё имя было выбито на той табличке. Или мне просто нужно… чтобы кто-то победил. Любой. Хоть Лян. Хоть Чэнь. Хоть ты.

Она рассмеялась. С тихим, ленивым ехидством.

– Я? Нет уж. Мне хватает того, что ты иногда подаёшься моим чарам.

Он не улыбнулся. Его рука легла на её колено, сжалась, разжалась. Потом – тишина. И в этой тишине вдруг, словно чужой воздух хлынул в лёгкие, он ощутил странное, холодное, иррациональное чувство. Не мысль, не страх – ощущение. Как будто в нём что-то подселилось. Как будто всё, что он думал и чувствовал – не его. Как будто цели, которые он перед собой ставил, и эмоции, что переполняли его, были вставлены, вживлены, аккуратно, хирургически, кем-то другим.

Ему стало трудно дышать. Он попытался вспомнить – когда именно решил, что струны нужно разрушить любой ценой? Когда возникло это отчаянное стремление быть первым? Почему он не помнит причины, только следствия? Почему вся цепочка мотивации – в тумане?

– Твоё лицо изменилось, – сказала Урсула, присев рядом. – Ты сейчас где-то очень далеко. Ты меня пугаешь, Василий.

Он тряхнул головой, словно стряхивая с себя пыль снов. Всё это – паранойя. Так бывает. Усталость, бессонница, перегрев сознания. Симуляция…

Слово пронзило его. Но он отогнал его, как моль от свечи. Нет. Это он. Это его выборы. Его боль. Его гнев.

– Просто дурная мысль, – пробормотал он.

– Всё дурное – честное, – заметила Урсула и потянула его к себе. – А теперь… хватит думать. Твоя мысль слишком возбуждает тебя. Но я умею возбуждать лучше.

Он не успел ничего сказать. Она уже приникла к его губам, а пальцы – опытные, умелые, упрямые – скользнули по груди. Она знала, что делала. Она чувствовала его, как животное чувствует смену погоды. И она не позволяла ему тонуть в этой тревоге. Нет. Она тащила его назад – в тело, в жар, в забытьё.

Пока он дышал всё тише, пока кровь снова шла не в голову, а в кожу – ощущение симуляции отступало. Вновь возвращался он, Василий. Учёный. Мужчина. Человек.

Хотя бы на эту ночь.

Утро в лаборатории началось с ослепительного света, льющегося с высоких альпийских склонов. Над заснеженными вершинами стелился прозрачный иней, а в зале собраний, в круглом помещении с массивным деревянным потолком и стеклянными стенами, уже собиралась группа из пятнадцати учёных. Их объединяло не только место, но и та зыбкая, почти мистическая грань между верой в науку и трепетом перед неизведанным.

Лян Чжиюнь стоял у интерактивной доски, ведя тонким лазерным маркером пунктир вдоль голографической схемы пространственного искривления. Он был сегодня сосредоточен, лицо его казалось чуть утомлённым, но взгляд – по-прежнему живым, острым.

На правом фланге сидел Гао Мин – молчаливый, как всегда, с очками на кончике носа и легкой тенью раздражения на лице, словно математические модели, выстроенные ночью, кто-то невидимо разрушил во сне.

Айрис Мао – моложавая, с блестящими прядями, небрежно заколотыми в пучок, листала блокнот с записями на трёх языках. Она время от времени поглядывала на Василия, как бы ненароком.

Новые участники проекта, прибывшие недавно из разных университетов, казались более сдержанными:

– Томас Ривз, американец, специалист по астрофизике гравитационного линзирования, высокий, сутулый, с бледной кожей и резким акцентом, сидел в углу и курил электронную сигарету.

– Доктор Лейла Барзани, иранская теоретик, глубоко увлечённая идеей зеркальной материи. Её глаза горели, а пальцы невольно чертили формулы в воздухе.

– Матиас Хольц, немец, инженер, занимающийся моделированием полей, казался уставшим, но собранным – вечно с планшетом, вечно проверяющим симуляции.

– Анна Чиу, тихая специалистка из Тайваня, делала точные замечания, её математические выкладки восхищали даже Гао.

– Олег Кожевников, из России, плотный и ироничный, сидел, покачиваясь на стуле, но, когда говорил – все слушали. Его гипотеза о некомпактных струнах уже обсуждалась в кулуарах.

Разговор шёл напряжённо. Каждый добавлял по капле в общий сосуд непонимания, обрамлённый верой в неизбежное прозрение.

– Мы не можем больше рассматривать струны как однозначно одномерные, – сказала Лейла Барзани. – Возможно, их гравитационное взаимодействие – это лишь поверхностный феномен, а внутри скрывается динамика, которая требует пересмотра понятий о размере.

– Ты снова за псевдотопологию? – буркнул Олег. – Мы уже обсуждали это. Пространство может быть искривлённым, но не обязательно содержать внутри себя противоречие.

– А если это не пространство? – вступил Томас. – А если это разрыв? Метафизический надлом. Без измерений, но с отражённой памятью.

– Что ты хочешь этим сказать? – сдержанно спросил Лян, хотя глаза его вспыхнули.

– Что, возможно, струна – это след от столкновения вселенных. Не физический объект, а память. Оттиск. Отголосок того, что уже было и никогда не повторится.

– Достаточно, мы так скатимся в философию бытия – спокойно сказал Лян. Он перевёл взгляд на Василия. – А теперь… пусть скажет Василий.

Группа замолчала. Василий сидел в стороне, подперев подбородок рукой. Он встал неохотно, чувствуя, как в нём сливаются и злость, и усталость, и какая-то странная, пульсирующая в животе тревога. Он вышел в центр круга.

– Вы знаете, – начал он медленно, – с того момента, как мы впервые зафиксировали вибрацию восьмой струны, меня не покидала мысль: а если это не просто энергия, не просто искривление? Что если струна – это своего рода антипространство? Абсолютная плотность? Гиперконцентрация?

Айрис слегка кивнула, а Чэнь посмотрел на него внимательнее.

– Мы говорим о вакууме, как о пространстве. Но если есть пространство, то должен быть и антагонист – как тьма для света. Что если струны – это не часть пространства, а его изнанка? Место, где материя и время утрачивают свои свойства?

– Где квант теряет вибрацию? – прошептала Лейла.

– Именно, – сказал Василий. – И что, если… когда струна прекращает вибрацию, она сливается с другой? И образует нечто совершенно новое – не субстанцию, а отсутствие. Плотное, тотальное плотное, отсутствие пространства.

В зале повисла тишина. Даже Гао поднял взгляд от своих записей.

– Я не уверен, – продолжал Василий, – как это выразить в формулах. Всё ещё разрозненно. Но если… если представить себе, что внутри струны находится не сингулярность, а обратное – антисреда, антиструктура…

– По-этому, это так похоже на черную дыру, – хрипло добавил Томас.

Лян молчал, склонив голову. Василий посмотрел на него – и впервые увидел в его глазах не просто уважение, но нечто большее: страх и восторг. Он сделал шаг назад и сел на место.

Василий замолчал, и в пространстве лаборатории воцарилась тишина – не неловкая, не гнетущая, но внимательная и напряжённая, как тишина в старом соборе после звона колоколов. Люди сидели, как под гипнозом. Даже Олег Кожевников, обычно нетерпеливый и язвительный, казался обескураженным, словно в сказанных словах Василия было что-то, чего он не решался сразу признать.

– То есть… – начал медленно Чэнь Лэй, глядя не на Василия, а куда-то в воздух, как будто пытаясь ухватить нить мысли, – ты полагаешь, что космическая струна – это не просто реликт большого слияния, но… ? Антиполе, которое не просто искажает, но отменяет само пространство?

– Не совсем, но да, – коротко кивнул Василий. – Не граница, как стена. А как зеркало. Только не отражающее, а всасывающее. Если пространство – нить, то струна – игла, в которую эту ткань втягивают, скручивают, а потом затягивают в узел. Такой плотности, что вибрации прекращаются, и вместо квантов остаётся только абсолют. Такая себе аллегория, но все же.

Айрис Мао скрестила руки, чуть наклонилась вперёд:

– Ты говоришь, как будто это не просто гравитационная аномалия, а онтологическая. Что если квант перестаёт вибрировать – он перестаёт быть, и значит, струна – это топологическая смерть материи?

– Не смерть, – Василий покачал головой. – Изнанка. Слой, лежащий под структурой поля. Мы не знаем, возможно ли существование кванта без колебания. Но теоретически…

– Теоретически это похоже на обратную сторону теории суперструн, – прервала его Элоиза Делакруа, глядя исподлобья. – Только там струны не прекращают колебаний. Даже в чёрных дырах. Даже при температуре абсолютного нуля. Это и есть основа их существования: вибрация как сущность.

– Если они существуют. – Чжи Юнь поднял бровь. – Никто их не видел.

– Никто не видел и антипространства, – вмешался Олег. – А между тем, мы обсуждаем его, как если бы у нас был снимок.

Наступила пауза. Василий молчал. Он знал – именно сейчас произойдёт то, чего он ждал и чего одновременно боялся: споры. Живые, резкие, безжалостные. Они не будут жалеть его. Но именно из таких столкновений рождалась истина.

– Подожди, – заговорил Гао Мин, его голос был мягче, почти задумчив. – Если представить, что вибрации прекращаются – то значит ли это, что гравитационные поля… не исчезают, а становятся плотнее? Что антипространство – не отсутствие, а сверхприсутствие?

– Да, – ответил Василий. – Именно. Это не пустота. Это – насыщение, но это не то что есть простраство, это другая природа.

– Сверхнасыщение? – усмехнулась Айрис. – Тогда это должно проявляться где-то. Образовывать оболочки, шрамы на пространстве. Вроде следов от ударов, которые не исчезают.

– Именно это и делают струны, – ответил Лян. – Мы наблюдаем не сами струны, а их эффект. Их топографическую травму, которую они оставляют. Пространство не гнётся – оно как будто исчезает.

– Что-то вроде пространственного рубца? – уточнил Чэнь.

– Если это так, – вмешалась Элоиза, – тогда мы должны пересмотреть всё, что знаем о горизонтах событий. Если антипространство – внутри чёрных дыр, если оно плотное… значит, изнутри гравитация не нарастает, а становится более парадоксальной. До исчезновения времени вместе с пространством?

– До его отрицания, – вставил Василий. – В антипространстве время не идёт вперёд. Оно не идёт назад. Оно – отсутствует.

Повисла тишина. Кто-то вздохнул. Кто-то откинулся в кресле. Кто-то сделал пометку. Но в этих жестах не было суеты. Были уважение и настороженность, как будто каждый сейчас трогал грань, где кончается рациональное и начинается недопустимое.

И тогда заговорил Адам Сейферт, до этого сидевший молча. Его голос был глухой, хриплый, будто звучал из-под земли: