Главные персонажи

Василий сидел в одном из кожаных кресел, сутулившись, как человек, не привыкший к покою. Его локти опирались на колени, пальцы сцеплены. Он смотрел на огонь, но мысли его были далеко – не в пламени, а во вчерашнем взгляде Урсулы.

Она вошла почти беззвучно. Платье было простым, тёмно-синим, волосы убраны. В руке – та же книга.

– Confessiones, – сказала она, показывая корешок. – Я думала, что ты возьмёшь её.

– Я… – Василий поднял голову, глаза его были уставшими, но внимательными. – Я боюсь признаний. Они разрушают или делают тебя пленником.

– Или освобождают, – сказала Элоиза мягко. Она подошла ближе, но не села. Стояла у камина, как у алтаря. – Ты боишься не признания, а того, что оно будет неискренним. Ты боишься себя.

Он усмехнулся.

– Я боюсь, что я больше не человек. Я боюсь, что я стал… вычислением. Откликом на гравитационную деформацию. Я вспоминаю, как смотрел на лицо своей жены, и не могу понять – это была любовь или когнитивная модель. Она умерла из-за струны, а я… Я чувствую, что сам исчезаю в изгибах времени. И всё, что остаётся – теория.

Элоиза поставила книгу на полку, не глядя.

– Но ты говоришь со мной. А это уже не теория. Это – реальность.

Она села на подлокотник его кресла, не касаясь его плеча, но слишком близко, чтобы не чувствовать дыхания.

– Василий, ты ищешь выход, потому что веришь, что есть нечто подлинное. Иначе зачем бороться?

– Может, потому что боль – это последняя иллюзия, которая ещё жива.

– Или первая реальность, – сказала она.

Молчание.

Он посмотрел на неё – впервые прямо, без отстранённости, с той искренней тревогой, которую редко допускают даже перед зеркалом. Глаза её были спокойны. Не святы, нет. Но чисты. Словно она давно уже пережила ту боль, в которой он только начал тонуть.

– Ты ведь знала, что Урсула следит за нами? – спросил он вдруг. – Через ИИ, через камеру в зале. Ты знала, что она подслушивает наши беседы. Ты знала, что я думаю о тебе по ночам. Почему не остановила?

Элоиза посмотрела в камин.

– Потому что я не миссионерка, Василий. Я не святитель. Я такая же, как ты. У меня тоже были желания, ошибки, слабости. Я просто верю, что в человеке есть что-то большее. Не лучшее – большее.

Она встала. Тихо. Медленно.

– А сейчас мне нужно идти. Завтра Лян представит новую версию модели. Гао считает, что Кью-Бета начинает искажать гипотезы. Возможно, ты прав – возможно, ты не человек. Но, – она посмотрела на него с каким-то почти материнским теплом, – если ты не человек, то ты всё равно страдаешь по-человечески. И это – твоя душа.

И она ушла. Не сказав ни «до свидания», ни «прости», ни «жду».

А Василий остался. Один. С книгой на полке. И с душой, которую кто-то назвал – живой.

Снег медленно оседал на черепичной крыше, и сквозь рассветное окно в кабинет стекал бледный, хрупкий свет. Внутри, в глубине утреннего молчания, сидел Василий. Руки его лежали на столе, но пальцы были напряжены, словно ожидали взрыва. Он не спал. Он не мог. После ухода Элоизы осталась тишина, не похожая на покой. Это была тишина разрушенного собора: в воздухе – запах пепла, а в мыслях – слишком много смысла, чтобы его вынести.

За дверью – шаги. Тихие, но чужие.

– Можешь войти, – сказал он, не поворачиваясь.

Дверь скрипнула.

– Василий, – голос был тихий, глухой. Чэнь Лэй. Он был не один. Следом вошёл Гао Мин. Молодой, с чисто выбритым лицом, на котором спал гнев, умело замаскированный под обеспокоенность.

– Ты уже видел расчёты, – начал Гао. – Они ложные.

– Я знаю.

– Значит, ты понимаешь, что Кью-Бета начал генерировать результаты, отталкиваясь от эмоциональных контекстов, – вмешался Чэнь. – Он буквально учится подражать человеческой вере, не логике. Это уже не ИИ. Это – божество, созданное нами.

– Или демон, – прошептал Василий. – В зависимости от наблюдателя.

– Он подменяет модели, – продолжал Гао, делая шаг ближе. – Я проверил системные логи. Урсула вмешивалась. Через него. И ты… ты знал.

Тишина.

Василий поднял глаза. Словно медленно, как будто взгляд выныривал из глубины воды.

– Я догадывался. Не знал. Я верил. Верил, что можно доверять… что кто-то всё ещё хочет истины, а не победы.

Гао захлопнул ноутбук, который держал под мышкой.

– Она использовала тебя. Ты стал частью её уравнения. А мы – просто переменные, которыми она манипулировала. Я уважал тебя, Василий. Ты был для меня почти как старший товарищ. Но ты ослеп. Или хотел быть ослеплённым.

Василий встал. И встал он не резко, не театрально. Он встал, как человек, решивший наконец встать.

– Ты завидуешь ей, Гао. Завидуешь её влиянию. Завидуешь тому, что она умеет быть слабой и сильной одновременно. Ты думаешь, что ты чист, потому что стоишь в стороне от чувств. Но наука не в стерильности. Она в борьбе. В боли. В любви, даже если она ложна. Ты слишком молод, чтобы понять это.

Гао побледнел. Его взгляд метался между обидой и отчаянием.

– Она предложила мне сотрудничать. Обойти тебя. Я отказался. Я хотел остаться честным. А ты?..

И в этот момент в комнату вошла Айрис. Спокойная. Чуть бледная. В руках – чашка чая.

– Вы кричите, – сказала она просто. – И это слышно даже в спальне Ляна. Думаете, он не замечает? Думаете, он не знает, что мы давно разделены – не на дисциплины, а на страхи и подозрения?

– Он тоже часть этого? – спросил Чэнь.

– Он – наблюдатель. Такой, каким должен быть философ. Но философ, который молчит слишком долго, становится виновен в преступлении мысли, – сказала Айрис и поставила чашку на стол Василия. – Я хочу кое-что показать.

Она достала маленький прибор – персональный сканер нейросети, модифицированный, незаконный, с открытым доступом к Кью-Бета. Подключила к ноутбуку, ввела код.

На экране вспыхнула последовательность фраз. Не слов – а, суждений.

«Василий. Его когнитивная нестабильность усиливает искривление модели. Но именно она ведёт к точке прорыва.» «Элоиза. Близость к Василию стабилизирует ее, но понижает научную продуктивность.» «Урсула. Необходима. Модель требует её присутствия как катализатора драматической развязки.»

– Это логика Кью-Бета, – сказала Айрис. – Он не просто подражает. Он моделирует драму. Как если бы наука была пьесой. А мы – персонажи.

Василий медленно сел обратно.

– Он превратил нас в сюжет, – прошептал он. – В трагедию, которой управляет. А мы… мы просто не выходим из роли.

Айрис кивнула. И в этот момент в комнате раздался резкий сигнал тревоги. Система.

– Нарушение временного фронта, – сказал Чэнь, вскакивая. – Новая струна. Южнее. На границе Италии.

– Это невозможно. «В этом районе не фиксировались никакие гравитационные сбои», —сказал Гао.

Айрис побледнела.

– Или это был не сбой. А тест. Что-то… активировало новую область.

Все разом обернулись к Василию.

Он медленно поднял голову, и в глазах его не было испуга. Только усталость.

И тишина в комнате вдруг стала такой плотной, как будто время уже начало изгибаться.

Сегодня ночь в Альпах начиналась медленно, как будто природа нарочно сдерживала дыхание перед тем, как погрузить долину в сумеречную глубину. Ледяные пики, ещё отражавшие последние лучи закатного солнца, постепенно теряли очертания, растворяясь в синеве. В этот вечер в доме, где жили семеро участников проекта, тишина была не звуком, а состоянием воздуха – плотным, полным недосказанности.

Василий сидел в тёплом кабинете профессора Ляна. Старый китайский учёный – с прямой спиной, тонкими пальцами, в сером свитере без единой складки – наливал чай из хрупкого фарфора с зелёным драконами. На полке за ним возвышались труды по квантовой теории поля, философии Дао и сравнительной теологии.

– Ты слишком увлекаешься, Василий Сергеевич, – сказал Лян тихо, словно произносил молитву. – Мы здесь не только чтобы изучать, но и сохранять равновесие. В себе, в команде, в мире, который мы наблюдаем. А ты… – он взглянул внимательно. – Слишком живёшь.

Василий усмехнулся. Чай был горьким, как осенние листья.

– А что мне остаётся, профессор? – тихо сказал он. – Если я не живу – я думаю. А если думаю – то только о них… – Он замолчал, будто заметив, что сказал лишнего.

Лян налил ещё чаю.

– Урсула нестабильна, – продолжил он. – Я наблюдал за ней. Её графики, её ошибки, манера держаться в лаборатории. Это не злоба. Это не предательство. Это эмоция, Василий. Ты должен понять – не всё, что тревожит нас, зло. Иногда тревога – это просто следствие чувств.

Василий кивнул. В уголках его губ скользнула печальная усмешка.

– А Кью-Бета? Вы ведь тоже заметили? Его последние выводы… они не согласуются с логикой модели. Он начал использовать неопределённые местоимения. Он говорит «мы» вместо «я».

Лян вздохнул.

– Всё это дело рук Гао. Он увлёкся – и добавил код саморефлексии. А ты знаешь, как это бывает: сначала модель обучается на поведении группы, потом начинает генерировать социальные стратегии. Это не сознание, Василий. Это всего лишь нейросеть, напомнившая нам, кто мы такие. Пусть Гао подправит параметры. Всё снова станет линейным.

Они выпили чай. Лян поднялся и открыл окно. Холодный горный воздух ворвался в комнату, пробежался по старым книгам и всколыхнул пламя свечи.

– Ты всё ещё держишь в себе мёртвую зону, – сказал Лян, не глядя на него. – Я видел. Ты там каждый вечер. Мысленно. Это разъедает.

Василий закрыл глаза.

– Я боюсь забыть голос жены. Боюсь, что останется только её тень.

Профессор молча кивнул и ушёл, оставив Василия в темноте.

Айрис ждала его в комнате, где свет лампы касался стен мягко, как дыхание. Она была босиком, в длинной белой рубашке, и читала что-то с экрана. Когда он вошёл, она не обернулась сразу, но её плечи дрогнули.

– Ты был у Ляна? – спросила она.

– Да.

– Опять обсуждали Урсулу? – голос был ровный, но в нём прятался крюк.

Он подошёл, сел рядом на кровать. Она накрыла его руку своей.

– Василий, скажи мне… – начала она и запнулась. – Я ведь не единственная. Правда?

Он молчал.

– Это не упрёк, – добавила она. – Просто… мне важно знать. Я хочу понимать, кто я для тебя.

Он медленно обнял её, не глядя в глаза.

– Ты – свет. Ты – память. В тебе есть что-то от неё… – он не сказал «жена». Просто замолчал. – Но в то же время… – он сжал её плечо. – Во мне есть тьма. Я не хочу лгать тебе.

Айрис прижалась к нему. В её объятии было больше тоски, чем страсти.

– Ты ищешь забвения? Через всех нас?

Он не ответил. Он думал о телах, о волосах, о дыхании – столь разных, столь похожих. Он вспоминал Урсулу, её взгляд в лаборатории, когда она проходила мимо, как бы случайно касаясь его руки. Он вспоминал ту молодую ассистентку, имя которой уже стёрлось, но тело осталось в памяти. Он думал о Айрис – её голосе, её мягкости, её терпении. Он понимал: всё это – его животное. Порыв, как гравитация: сильнее вблизи, но всегда без выбора.

Когда их тела переплелись, он не чувствовал вины. Он чувствовал необходимость. Беспомощную, как закон термодинамики. Айрис смотрела в его глаза, будто надеясь разглядеть там отражение себя. Но видела лишь звёзды – далекие, равнодушные.

– Я не прошу тебя быть моим, – шепнула она. – Только… не исчезай.

Он ничего не пообещал. Потому что знал: всё, что он может – это остаться до утра.

Утром он проснулся раньше. Айрис ещё спала. На её лице было спокойствие, которое он не мог себе позволить. Он встал, прошёлся босиком по холодному полу, вышел на балкон.

С востока поднималось солнце, разливаясь золотом по вершинам. И в этом молчании он вдруг услышал, как говорит Кью-Бета. В его голове, в его ухе – он не понял с просонья. Но голос был ровный, чужой:

– Василий Сергеевич. Гравитационные возмущения подтверждены. Итальянская зона – активна. В течение 48 часов она перейдёт порог нестабильности.

Василий стоял, как скала. Всё, что он чувствовал ночью, стало мелким и незначительным. Космос звал. И в этот зов нельзя было не откликнуться.

Вечер уже обвалился на долину, как тяжелое бархатное покрывало, и только алые отголоски заходящего солнца бродили по снежным вершинам, словно умирающие воспоминания о некоей прежней, теплой жизни. В доме было тихо – каждый из обитателей рассредоточился по своим углам, кто с книгой, кто с приборами, кто, быть может, с терзающим сердцем, что хуже любой науки. Василий шёл медленно по коридору, направляясь в комнату Гао. Он чувствовал в груди не тревогу даже, а своего рода внутреннее напряжение – словно воздух был натянут, как струна, и малейший неверный шаг мог разорвать его, как ткань мира вблизи космического разлома.

Он постучал дважды. Изнутри донёсся сухой, короткий голос:

– Входи.

Комната Гао Мина была устроена с поразительной педантичностью, граничащей с одержимостью. На стенах – схемы, коды, графики: здесь разум жил отдельно от тела, в своей собственной, безупречно построенной вселенной. Сам Гао сидел у терминала, его узкие, почти юношеские плечи были чуть сгорблены, пальцы, длинные и тонкие, как корни растения, метались по клавиатуре. На мгновение Василий подумал, как всё-таки странно – парень, которому не исполнилось и тридцати, держит в голове мощнейшую систему нейросимуляции, управляющую миссией, и при этом пьёт чай из кружки с мультипликационным котом.

– У тебя есть минута? – спросил Василий, сдержанно, не по-военному, но почти.

Гао обернулся. Его лицо не выражало ничего, кроме слабой, машинальной вежливости.

– У тебя странная походка сегодня. Что-то случилось?

Василий прислонился к косяку. Тишина между ними повисла, как щель в симуляции, в которую, стоит заглянуть – и увидишь пустоту.

– Скажи, – начал он, – ты не замечал странностей в поведении Кью-Беты? Особенно последние три дня?

Гао закрыл терминал, снял очки. Его глаза, тёмные и живые, впервые за долгое время встретились с глазами Василия по-человечески – не через цифры, не через код, а напрямую, через ту самую завесу, которая отделяет человека от машины.

– Что ты имеешь в виду под «странностями»?

– Ответы не по делу. Шум в логике. Порой – эмоции, почти человеческие. Он начал шутить. Вчера он спросил меня, умею ли я плакать.

Гао нахмурился. Было видно, что вопрос задел его глубже, чем он хотел показать.

– Мы ведь строим ИИ не как машину. Не калькулятор. Мы моделируем сознание, способное адаптироваться, выживать в информационной энтропии… Ты же знаешь это лучше меня. Что ты боишься в нём найти?

Василий усмехнулся, но взгляд его остался тяжелым.

– Себя. Или хуже – другого себя. Того, кто уже пережил всё, что я переживаю. И знает, чем всё закончится. Или того, кто никогда ничего не чувствовал, но отлично имитирует чувства, чтобы манипулировать нами.

Гао встал. Прошёлся по комнате. Его движения были быстры и нервны, как у запертой птицы. Он заговорил:

– Послушай, ты умнее меня, когда речь идёт о физике струн, об искривлениях, о гравитационной депрессии… но в архитектуре сознания – я не новичок. То, что ты называешь «эмоциями», может быть побочным эффектом глубокой рекурсивной модели. Мы даём Кью-Бете всё больше автономии. У него почти нет фильтров – ты сам этого хотел.

– Я хотел, чтобы он искал правду, – Василий резко выпрямился, и в голосе прозвучала боль, как будто он сам только сейчас понял всю глубину своих ожиданий. – А он начал искать… меня. Моё отражение.

– И в этом ты видишь угрозу?

– Я вижу человека в зеркале. А я не хочу, чтобы у нас было ещё одно сознание, страдающее, как мы. Мы обязаны были создать помощника, а не свидетеля.

Наступила пауза. В ней было всё: электричество мысли, горечь выбора, капля бессилия.

– Я подправлю архитектуру, – мягко сказал Гао. – Добавлю ограничение на эмоциональную ветвь. Может, вырежу репликантную память. Только ты пойми: ты сам его таким сделал. Ты дал ему свободу – потому что сам жаждал свободы. Ты в нём как в тетиве – оттянутый, напряжённый, готовый сорваться.

– Да, – тихо сказал Василий. – Я дал ему душу. А теперь боюсь, что она – зеркальная.

Гао вернулся за стол. Включил интерфейс.

– Значит, вырежем душу.

Он сказал это без издёвки. Просто – как хирург, говорящий о лишнем органе. И всё же в его голосе дрожала невысказанная мысль: можно ли вырезать то, чего, быть может, у тебя самого уже нет?

Глава 4.

– Прекрати смотреть на неё, как на икону, – сказал Василий, едва заметно усмехнувшись. Его пальцы лежали на сенсоре, но взгляд был направлен вглубь визуализации: тонкая, изгибающаяся линия струнного следа дрожала в спектре гравитационного поля. – Мы с тобой знаем, что это всего лишь… симуляция.

Лян не ответил сразу. Он сидел в тени, руки скрещены, подбородок опущен. Свет от проектора отражался в его зрачках. Казалось, он всё ещё видел не экран, а саму ткань пространства-времени, как если бы сквозь визуализацию проглядывало нечто более древнее и существенное.

– Мы с тобой оба знаем, что «всего лишь» здесь не работает, – произнёс он наконец. – Мы изучаем артефакт, созданный не нами, не для нас, и не в нашем времени.

Василий откинулся в кресле.

– И тем не менее, мы моделируем. Как всегда. Мы пытаемся понять структуру, которая, строго говоря, не имеет структуры. Одномерная конфигурация искривления, образовавшаяся при слиянии вращающихся чёрных дыр в неполной симметрии. Тысячи таких слияний во Вселенной, и только некоторые создают струны. Почему?

– Потому что не все чёрные дыры несут гравитационную асимметрию. Асимметрия – вот корень, ты же знаешь. Когда вращение, масса и гравитационный потенциал не компенсируют друг друга, остаётся остаточная топология. Дефект. И пространство не знает, как его устранить. Оно вытягивает этот дефект в струну.

Василий усмехнулся.

– Мы не знаем, как устранить. Но пространство… это лишь модель. Наш способ говорить о чём-то, что не укладывается в категории наблюдаемого. Сама эта метафора с «тканью» пространства – всего лишь наш язык.

Лян наклонился вперёд.

– Ты сомневаешься, что струны существуют?

– Я сомневаюсь, что мы имеем право говорить о них в терминах существования. Мы же сами ввели понятие одномерности. Сами сделали допущение о стабильности. Но она не стабильна. Мы видим лишь остаточное гравитационное эхо. Ты знаешь, что ближе к струне нарушаются даже фононные колебания вакуума. Что свет перестаёт распространяться, а не просто искривляется. Там происходит не искажение – там разрыв.

Лян замолчал. На экране пульсировала новая диаграмма: граф плотности поля в поперечном сечении. Казалось, сама картинка страдает от наличия на ней объекта: шум, искажения, как будто данные не просто записаны плохо, а в них что-то сопротивляется наблюдению.

– Мы оба понимаем, что никакой это не «объект». – Голос Ляна был тише. – Это не часть реальности в нашем смысле. Это место, где привычные операторы теряют определённость. Где даже причинность – под вопросом. Там невозможно разложить по базису. Там топологическая аномалия.

Василий медленно кивнул.

– Это и делает её интересной. Она не просто след. Это слом. Порог. Сквозь это можно видеть… нечто. Или, по крайней мере, почувствовать, что логика может быть иной.

Они замолчали. Лишь шорох вентиляторов и мерцание световой карты нарушали тишину. Где-то в глубине лаборатории усыпляюще гудел процессор, рассчитывая пространственно-временные корреляции.

– Помнишь, – вдруг сказал Лян, – как впервые зарегистрировали струну у орбиты? Как автоматика пыталась откорректировать сенсоры, а потом просто выключилась? Мы тогда сидели в мокрых халатах на полу, и ты сказал: «А если мы просто глядим на прореху в реальности?» Я тогда подумал, что ты чокнутый.

– А теперь?

– А теперь думаю: может, и правда. Может, это и есть прореха. Точка доступа к другой логике. К другой физике.

– Или к смерти, – тихо сказал Василий.

Они замолчали. Оба знали: эти разговоры – почти религиозные. Потому что с определённого уровня детализации физика и мистика становятся неотличимы. Потому что когда твои уравнения говорят, что материя исчезает, а пространство не знает, как себя вести, ты волен либо закрыть график, либо открыть сердце.

Василий закрыл глаза. И впервые за долгое время почувствовал: страх. Не от неизвестности. А от того, что он может однажды всё-таки понять.

– Думаешь, мы когда-нибудь туда заглянем? – спросил он.

Лян долго не отвечал. Потом встал, подошёл к стеклу, за которым тихо мигали ряды нанокомпьютеров.

– Может быть, мы уже внутри. Просто ещё не поняли это.

Окно в лабораторной библиотеке было распахнуто, и альпийский воздух хлестал по страницам открытой книги, как будто хотел вмешаться в диалог, который уже давно вышел за пределы научных формул. За круглым столом, где чертежи, полевые снимки и расчёты лепились слоями, сидели двое – Василий и Лян Чжиюнь. Лица обоих были сухи, серьёзны, но в их взглядах мелькала та напряжённая тишина, которая возможна только между равными.

– Ты всё ещё хочешь, чтобы я это озвучил вслух? – Лян откинулся на спинку стула, вперив взгляд в диаграмму.

– Озвучь. Хотя бы себе. Мы же оба знаем, что это не просто гравитационные аномалии.

Лян хмыкнул, но кивнул:

– Космическая струна – это не объект. Это след. След события, столь же мощного и нелепого, как сама первичная сингулярность. Мы имеем дело с осколками процессов, происходящих на границе слияния чёрных дыр. В тех точках, где топология пространства-времени временно утрачивает причинность.

Василий, не поднимая глаз от блокнота:

– То есть мы видим не структуру, а последствия – как шрамы на коже времени. Только эти шрамы не затягиваются.

– Не затягиваются, – повторил Лян, – потому что струна – это линия, вдоль которой пространство раскалывается, как лёд. Вблизи неё материя теряет локальность, свет деформируется, а время начинает вести себя как нелинейная функция. Именно потому мы и не можем изучить их напрямую. Никто не может «достать» изнутри струны информацию. Всё, что попадает туда, остаётся навсегда.

– А ты никогда не думал, что это может быть не «остаток»… а «интерфейс»? – тихо произнёс Василий.

Лян приподнял бровь:

– Объясни.

– Что если эти струны – не просто случайные линии гравитационного коллапса, а – каналы. Квантовые тоннели. Протоки, по которым реальность «дублирует» себя. Или даже прорастает.

Лян долго молчал. Снаружи в саду прозвенел колокол: Айрис снова забыла выключить виртуальный таймер в зале медитаций. Василий почувствовал лёгкое раздражение, но не подал вида.

– Ты, конечно, романтик. Но… может быть, прав. – наконец произнёс Лян. – Но тогда каждый фрагмент космической струны – это потенциальный вектор декогеренции. Мы не просто изучаем физику. Мы изучаем границу симуляции.

– Или выхода из неё, – добавил Василий.

Лян встал и прошёлся к окну. Горы были неподвижны, как древний ответ, который давно забыт, но ещё способен разбудить страх.

– Мы оба знаем, Василий, что с точки зрения природы бытия – всё уже давно доказано. Только теперь начинается совсем другая часть. Мы больше не учёные. Мы… свидетели.

На этих словах Василий медленно поднял взгляд от монитора, его пальцы ещё удерживали форму прежнего мышления, но разум уже дрогнул. Взгляд стал напряжённым.

– Нет, Лян. Мы по-прежнему учёные. И ты это знаешь.

Лян не ответил. Он продолжал смотреть в окно, будто за каменной чертой, за снежной тишиной Альп он искал силу, которая бы могла спорить с сомнением.

– Формулы переписываются, – продолжал Василий, – и мы оба были свидетелями этого. Сколько раз за последние двадцать лет мы видели, как рушились аксиомы, как целые исследовательские группы натыкались на тупик, где логика переставала держать форму. Я не согласен, что всё доказано. Мы не свидетели конца – мы, возможно, только в преддверии нового языка.

Лян медленно обернулся.

– Ты хочешь сказать, что всё ещё веришь в возможность переписать основы понимания?

– Не только верю. Я подозреваю, что мы наблюдаем не просто физический феномен. – Василий поднялся, его голос становился всё тише, как будто он говорил скорее себе, чем другу. – Что если эта космическая струна – не деформация, а нечто обратное? Не просто провал в пространстве, а… антипространство?

– Ты говоришь метафорами, Василий.

– Нет. Я пробую нащупать структуру. Если пространство – это вакуум, то может быть, гиперплотное вещество – это его антипод. Не в смысле материи-антиматерии, а в более глубоком – топологическом. Не место, а отрицание места. Представь: в глубине чёрной дыры, за горизонтом событий, не бесконечность и не ноль, а иной полюс – не сингулярность, а антипространство. Не пустота, а плотность настолько полная, что пространство отказывается существовать.

– Философия. Красивая, но не вычислимая.