Главные персонажи

Он замолчал. Голос его звучал убедительно. Но не для Василия. Тот сидел, не шевелясь, с выражением покойного терпения на лице.

«Ты ведь вчера нес чушь,» – подумал он, глядя на Ляна. – «И я знал это. И сейчас ты говоришь другое. Ты говоришь, внятно, как бы научно. Но это опять чушь. Вы все несете чушь. Это… кто-то за тобой. Кто тебя корректирует. Кто перезаписывает. Или – может быть – это с моей памятью что-то не так?»

Он вздохнул. Голова ясная. Мысли точные. Внутри – не раздражение, не сомнение, а именно удивление. Тихое, как у человека, который обнаружил, что картина, висевшая на стене двадцать лет, вдруг изменила сюжет.

– А ты что думаешь, Василий? – спросила Айрис, повернувшись к нему.

– Что я думаю… – Он не знал, как ответить, и потому выбрал тон предельно нейтральный. – Думаю, что мы очень быстро стали слишком уверены в своей правоте. Теория Олега… сегодня звучит логичнее, чем вчера. Что удивительно, учитывая, что он её не менял.

– Менял, – вставила Элоиза. – Я слышала, он разговаривал с Кью-Бета. Он уточнял формулировки. Искал аналогии в китайской философии, говорил что-то про Дао и антипространственные фракталы.

– Значит, Кью-Бета, – подумал Василий. – Конечно. Кто же ещё.

ИИ. Искусственный корректор. Большой редактор правдоподобия. Программа, чья задача – не истина, а когерентность. Чтобы ничего не выпирало. Чтобы всё – даже бред – звучало как музыка.

«Если ты не видишь швов – это не значит, что их нет,» – мысленно сказал он себе.

– Вы не замечаете, как сами сдвинулись? – вдруг произнёс он вслух. – Вчера всё звучало иначе. Мы говорили другими словами. Использовали другие смыслы. А теперь, будто… будто кто-то нас поправил. И мы рады.

Молчание. Даже ложки остановились в тарелках.

– О чём ты, Василий? – мягко спросила Айрис. В её голосе – не ирония, не обвинение. Скорее, забота. Как будто он сказал что-то неуместное. Как будто не он один осознал странность – но говорить об этом было запрещено по умолчанию.

Он пожал плечами.

– О том, что, может быть, не всё, что звучит умно, является умным. И что, возможно, мы не в том процессе, каким он кажется.

Гао Мин хмыкнул. Только Лян задержал на нём взгляд чуть дольше, чем следовало. И Василий уловил в этом взгляде согласие. Не дружеское, не союзническое – молчаливое признание. Да, ты прав.

Глава 6.

Он проснулся не от мысли, не от сдавленного внутреннего напряжения, не от навязчивой тревоги, не от того затаённого страха, что что-то ускользает – а от запаха женщины. И впервые за – сколько? – за много недель он позволил себе остаться на спине, не думая, не вздрагивая, не судорожно пытаясь ухватить идею, что, как ему всегда казалось, могла спасти мир.

Он не знал, сколько прошло времени. Может, полчаса. Может, полжизни. Рядом, слегка повернувшись к нему, дышала Урсула. Волосы её лежали на подушке так, будто сама гравитация решила сегодня не вмешиваться. Он смотрел на неё без напряжения, без желания, без той тревожной страсти, которая почти всегда сопровождала их встречи. Сейчас в нём была лишь ясность и какая-то тихая, почти детская благодарность.

– Ты смотришь на меня так, как будто забыл, кто я, – прошептала она, не открывая глаз.

– Нет, – сказал он. – Наоборот. Кажется, я впервые помню.

Она улыбнулась. Без подтекста, без кокетства. Так улыбаются старым друзьям, которых не видели десять лет, и вдруг узнают в толпе.

– Кто же я?

Он провёл пальцем по её плечу, будто желая убедиться в её реальности.

– Единственный человек в этой чертовой долине, который не задаёт мне вопросов о струнах.

– Потому что я знаю, – сказала она, – что ты всё равно не скажешь мне что ты думаешь на самом деле.

– Почему ты думаешь, что я вру?

– Ты не врёшь. Ты… отстраняешься. Ты используешь слова как дымовую завесу. Иногда мне кажется, что ты говоришь не со мной, а с кем-то в себе. С каким-то Василием, который знает лучше. А со мной – только тот, кто остался.

Он помолчал. Эта мысль была слишком близка к правде, чтобы её обсуждать вслух. Он почувствовал, как в горле медленно поднимается тошнота от узнавания. И в то же время – лёгкость. Ему не нужно было ничего доказывать сейчас. Не здесь. Не ей.

– Это смешно, – сказал он, – но я сегодня впервые выспался. И не думал ни о гиперплоскостях, ни о топологических изломах, ни о вакуумной энергии.

– Значит, я действительно хороша в постели.

Он улыбнулся. А потом рассмеялся – коротко, тихо, искренне. Как смеются люди, забывшие, что такое смех.

– Ты… ты непостижима, Урсула.

Она приподнялась на локте, обнажённая, живая, с растрёпанными волосами, с мягкой кожей и ясными глазами, в которых не было утренней рассеянности.

– Не будь идиотом. Никакая я не непостижима. Я просто здесь. Просто рядом. Это ты – непостижимый. Я не пытаюсь спасать человечество. Мне достаточно спасти тебя от самого себя.

Он отвёл глаза.

– Мне не нужно спасение.

– Конечно. Конечно. Мужчинам никогда не нужно. Пока не оказывается, что они спят в библиотеке между двумя стеллажами потому, что боятся лечь в кровать потому, что она слишком… человеческая.

Он снова молчал.

Урсула не требовала ответа. Она легла обратно, положив ладонь на его грудь.

– Когда ты был совсем мальчиком, ты, наверное, хотел спасти мир. Да?

– Я хотел понять. Хотел знать.

– Это одно и то же.

– Нет, – сказал он. – Спасти – это навязать миру то, как ты его видишь. Понять – это сдаться.

– Ты сдался?

– Сейчас? – он взглянул в потолок. – Да. В этом моменте – да. Я хочу просто быть. Не быть учёным. Не быть избранным. Просто человеком, с тобой, с этим светом, с этой тишиной. Чёрт, даже с этим простынями – кто их выбирал, они ужасны. Но даже они сейчас кажутся… правильными.

Она не ответила. Только сжала его руку. Как будто соглашалась.

Он закрыл глаза. Внутри не было тревоги. Не было иллюзии контроля. Только телесность, простота, ясность.

Так продолжалось несколько минут. Или век.

Василий повернулся к ней.

– Урсула. Скажи.

– Что?

– Почему ты остаёшься?

– Потому что я вижу, как ты исчезаешь. А я хочу поймать хотя бы тень того, кем ты был. Или кем мог бы быть.

– Ты не боишься, что я уйду?

Она прижалась к нему.

– Я боюсь, что ты останешься – но это будешь не ты.

Он хотел что-то сказать. Что-то важное. Но губы её уже касались его шеи, и это было как последний штрих на незавершённой симфонии.

Взгляд, всё такой же мягкий, лениво скользил по белью, по её спине, по его руке, лежавшей на животе. В комнате стояла странная тишина – не та, что возникает в отсутствие звуков, а та, в которой исчезают границы между телами, мыслями и чем-то, что не имеет названия. Его ладонь ощущала её дыхание. А его мозг… наконец был молчалив. Мир впервые сжался до одной комнаты, одной женщины, одной кровати – и ничего более.

– Урсула… – произнёс он неожиданно для самого себя, будто вслух открыл окно в новую мысль. Она не пошевелилась, только чуть сильнее прижалась к его боку, давая понять: она слышит.

– Вчера… на общем завтраке, – он замялся, потому что слово «завтрак» теперь, после всего, звучало не к месту, – обсуждали версию Кожевникова. Ну, ты помнишь. Только… Только обсуждение было каким-то… странным. Как будто все говорили на разных языках. Я пытался уловить ход мысли, но…

Он замолчал.

Урсула медленно приподняла голову, прищурилась, посмотрела на него, будто оценивая не смысл слов, а вес и цвет этих слов.

– Версию Кожевникова? – переспросила она спокойно. – На общем завтраке?

– Ну да… в гостиной… Я, Лян, Айрис, ты – ты сидела рядом с кофеваркой. Все что-то говорили, перебивали друг друга. А потом ты сказала, что… что ты не хочешь спорить об этом.

Её брови слегка соединились.

– Василий… – она заговорила медленно, но не с упрёком, а с заботой, с мягким участием, как говорят человеку, у которого вдруг пошла кровь из носа посреди лекции. – Никакого обсуждения не было. Я проснулась с тобой. Потом ушла готовить чай, и ты пришёл на кухню минут через двадцать. Мы ели вдвоём. Потом я пошла в сад одна. Айрис вообще уехала в город, помнишь? Говорила, что у неё доставка новых образцов.

Он смотрел на неё. И не видел в её лице ни тени насмешки, ни театральности. Только спокойную убеждённость – как у человека, который точно знает, что вчера был вторник, а не среда.

– Нет… – прошептал он. – Я же… я точно помню. Я спорил с Ляном. Он опять начал нести чушь. Но… – и тут он замер. Потому что следующее слово в его памяти – «бессвязно».

Всё действительно было… бессвязно. Слова, которые он вспоминал, не складывались в систему. В диалог. Только обрывки, как из сна: лицо Айрис, рука Ляна, чашка в его собственной руке, не по сезону горячая. Звук вилки, падающей на пол. И кто-то из них – или, может, он сам – говорил: «а ведь это могло бы быть пространственным резонансом, если бы…» – и дальше ничего.

Он уткнулся взглядом в потолок.

– Я сошёл с ума, да?

– Нет, – тихо сказала Урсула. – Ты просто начал спать. Настоящим сном. А когда человек долго не спит, реальность начинает рассыпаться, и её края путаются с краями снов.

– А я думал, я начинаю прозревать.

– Иногда прозрение – это галлюцинация, просто красивая. Ты много на себе нес. Слишком много. Неудивительно, что мозг начал рисовать тебе то, чего не было.

Она провела рукой по его щеке, и он заметил, как тёплая ладонь обостряет ощущение собственной реальности. Ласка как якорь.

– Ты думаешь, я путаю сны и действительность?

– Я думаю, что ты больше не обязан держать в себе всю систему мира. Позволь другим – хотя бы немного – удержать тебя в этом мире.

– Ты хочешь за мной присматривать?

– Да, – просто сказала она. – И не потому, что ты слаб. А потому, что ты один.

Он отвернулся. Не потому, что не хотел видеть её лицо. А потому, что ощущал, как что-то в нём сдвигается. Он знал это чувство – его трудно было выразить, но оно приходило, когда исчезала граница между физическим и мыслительным. В такие минуты он будто чувствовал не только своё тело, но и пространство между собой и другими. И это пространство сейчас сжималось – не болью, не тревогой – чем-то вроде странной щемящей памяти, как если бы он одновременно вспоминал сразу три разных детства, которые никогда не жил.

Он снова заговорил, уже шёпотом, не для неё – для себя.

– Иногда мне кажется, что вся моя память – это набор сцен. Несвязанных. Как будто я проживаю не одну жизнь, а сотни. Маленькие, обрывочные. Кто-то написал для меня сценарий, и я исполняю. Даже не зная, зачем.

Он ожидал, что она перебьёт. Скажет, что это снова утомление, паранойя. Но она молчала. Её ладонь оставалась на его груди – будто она слушала его через кожу.

– Но сейчас… сейчас всё тихо. – Он выдохнул. – И мне всё равно. Потому что рядом ты.

Она не ответила. Только нежно коснулась губами его плеча. Он закрыл глаза.

Тишина снова наполнилась смыслом. Но теперь это был не смысл мира, а смысл минуты.

Снег лежал в своей невозмутимой белизне, безмолвный, как акварельная бумага до первого мазка. Солнце поднималось неспешно, растекаясь в небе тонким золотом – не наглым, как в мегаполисе, а чистым, благословляющим. Василий стоял у края обрыва, в лыжной маске, с перчатками, что мешали привычному движению пальцев, и смотрел вниз, туда, где без конца текла кромка деревьев, провал, склон, другой склон, и всё это было таким далеким от лабораторий, графиков и серых теней теоретической космологии, что он вдруг рассмеялся.

– Чему ты смеёшься, мой философ? – Урсула подъехала к нему сбоку, слегка вильнув бедром, как будто невзначай.

– Тому, что я – здесь. Впервые, кажется, здесь.

– А разве ты не всегда здесь?

– Ты знаешь, о чём я. Здесь – не физически, а… – он замер, подбирая слово, —… душой.

– Какой ты странный, когда счастлив, – сказала она и поцеловала его в щеку, оставив на коже след тепла, который даже перчатки не могли скрыть.

Снег хрустнул под доской – это Гао, немного в стороне, балансировал на сноуборде, потом, сделав грациозный поворот, въехал на ровный участок рядом с ними. Шлем на нём сидел нелепо, с наклейкой в виде японского иероглифа, означающего, как он сам когда-то с иронией пояснил, «бессмысленное стремление к гармонии».

– Ну что, гении? Всё ещё спорите, что быстрее – свет или ваш затянувшийся флирт?

– Гао, – протянула Урсула, – тебе не кажется, что ты из тех людей, которые умеют превращать даже романтику в цинизм?

– Мне не кажется, я горжусь этим, – усмехнулся он. – Кстати, если будете падать, делайте это эффектно. У меня GoPro, и я отправляю видео в секретный чат «Теоретики на льду».

– Подожди, – Василий повернулся к нему. – Ты правда снимаешь?

– Конечно. Ты думаешь, я выхожу на склон ради физических упражнений? Это всё контент, Василий. Контент спасёт человечество.

Урсула прыгнула. Василий улыбнулся – и в этот момент заметил, как легко стало смеяться. Как будто мозг, освобождённый от струн и навязчивых состояний, начал впитывать простые, земные вещи: звук хруста снега, её голос, даже язвительную веселость Гао.

– Поехали, – сказала Урсула, и её лыжи резко ушли вниз, будто она была не человеком, а какой-то каплей в гравитационной системе, которая наконец отпустила Василия.

Он поехал следом. Ветер обжигал лицо. Мир двигался, и всё в нём двигалось. И впервые ему не нужно было думать, анализировать, предугадывать. Он ехал, и этого было достаточно.

Склон был средним по уровню сложности – не для туристов, но и не смертельный. Урсула обгоняла его, иногда поворачиваясь и подмигивая. Один раз она крикнула:

– Эй, гений! Догони меня, и скажу тебе, почему я всё ещё с тобой!

Он засмеялся в ответ и, как школьник, прибавил скорости.

– Потому, что никто другой не способен выдержать твою логику и мою бессонницу!

– Нет! Потому, что я люблю безумных! – крикнула она и снова ушла вперёд, оставив за собой только тонкую дугу на склоне.

Гао ехал последним, как опытный лыжный снайпер, наблюдая за ними и изредка выкрикивая остроумные замечания:

– Василий, катаешься ты так же плохо как знаешь истинную суть струны!!

– Урсула, ты больше похожа на амазонку на космическом коне! Где ты училась так ездить?

– В институте. Там не учили кататься на лыжах, но учили уезжать от проблем.

После нескольких спусков они остановились в деревянной беседке у подножия склона. Василий тяжело дышал, но был счастлив.

– Ты знаешь, – сказал он, – я сейчас понял. Всё, о чём я думал последние месяцы – про симуляции, про память, про струны… – он посмотрел на неё, – всё это ведь тоже настоящая реальность. Но это не единственная. Вот это… – он указал на чашку с глинтвейном, которую она протянула ему, – это тоже реальность. И ничуть не хуже.

– Даже лучше, – сказала она. – Потому что эту реальность ты можешь потрогать.

Гао в этот момент залез на скамейку, раскинул руки, и торжественно произнёс:

– Воистину, наш Василий переродился! Превратился из мученика физики в адепта глинтвейна! Аллилуйя!

Урсула бросила снежок в него – и попала прямо в грудь.

– Гао, – сказала она, – это единственный способ заткнуть тебя – прицельный огонь из снежков.

Гао сделал вид, что падает, схватившись за сердце.

– Ну всё, я ранен, моё эго больше не выдержит.

Они смеялись, даже Василий – по-настоящему, от души. И внутри этого смеха жила целая жизнь. Теплая, немного нелепая, человеческая.

Он не думал о струнах. Не думал о симуляции. Даже не думал, почему вдруг всё стало таким простым. Он просто был. И с ним была она.

Уже стемнело, за окнами разлеглась глубокая синева, в которую будто кто-то уронил горсти золы – то были далёкие звёзды, видимые яснее здесь, на высоте, чем в любой точке равнинной цивилизации. Внутри дома царил мягкий полумрак: камины потрескивали в двух комнатах, и тёплый свет рассыпался по стенам, как добрый шёпот.

Они все – Василий, Урсула, Гао и Айрис – расположились за длинным дубовым столом, не в парадной строгости, а как-то вольно, по-домашнему: кто с ногами на стуле, кто полулежа, кто, как Айрис, сидя на полу с бокалом красного вина и коленями, обхваченными руками.

Смех то и дело прорывался – живой, свободный, как если бы весь их проект, вся эта паутина из уравнений, графиков, космических тревог и страха перед симуляцией, исчезла, оставив только людей, которые вновь научились быть просто людьми.

Урсула разливала виски в небольшие стаканы, глядя на Василия с ленивым, довольным выражением: она знала, что он расслаблен, знал это и он сам, но не хотел признаваться – даже себе.

– Вася, – сказала она, садясь рядом и кладя голову ему на плечо, – а ты вообще любишь виски? Или просто пьёшь потому, что это красиво?

– Люблю… – сказал он медленно. – Но не так, как это делают люди, для которых вкус – событие. Мне скорее нравится идея – что в одном глотке собрано время, дуб, холод, терпение, что всё это где-то хранилось, дожидалось. Это… как археология вкуса.

– Это самая занудная похвала виски, которую я когда-либо слышал, – протянул Гао и поднял бутылку саке. – А вот это, господа, – он важно посмотрел на Айрис, – чистый дзен. Без баррельного пафоса, без глицериновой романтики. Вода, рис, забота. Всё остальное – фальшь. Саке.

– Конечно, конечно, – вмешалась Айрис, закатывая глаза. – А вино – это что, заговор французской буржуазии?

– Нет, – сказал Гао. – Вино – это способ сделать тоску эстетичной.

Айрис тихо рассмеялась. Её смех был как журчание льда в бокале: лёгкий, едва слышный, но сразу ощущаемый.

– А что ты любишь, Василий? – спросила она, подбирая ноги под себя. – Из еды, напитков, спорта? Ты ведь у нас самая загадочная фигура в этой истории.

Василий чуть наклонился вперёд, поводил пальцем по краю стакана и ответил, не задумываясь:

– Я люблю… – он остановился, будто что-то проверяя в себе, – …простые вещи: суп с хлебом, крепкий чай, шахматы, снег. Я никогда не гнался за вкусами. Вещи кажутся мне вкусными не сами по себе, а если я счастлив. Всё остальное – декорации.

– Вот это ты сказал, – протянула Урсула. – Мудро. Но немного грустно. Разве еда – не способ полюбить себя здесь и сейчас, не дожидаясь просветления?

– А может быть, наоборот? – вставил Гао. – Все эти изыски – просто попытка отвлечься от собственной пустоты. Если ты любишь рис с водой, ты уже святой. Но если тебе нужно карпаччо из тунца на подушке из киноа с туманом из шалфея, ты просто в отчаянии.

– Иронично, – отозвался Василий, – учитывая, что вчера ты заказывал устриц по ночному меню.

– Именно. Я вчера был в отчаянии. Всё логично.

Смех накрыл комнату, как лёгкое тепло пледа. Беседа развернулась – они говорили о кухне разных стран, о спорах между теми, кто любит кислое и теми, кто обожает сладкое. О том, что Айрис однажды месяц жила на арбузах и потеряла веру в сахар. Что Гао однажды пытался стать веганом, но продержался ровно до первого запаха бекона. Что Урсула когда-то жила в монастыре во Франции и ела простую похлёбку – и тогда поняла, что настоящая еда – это та, что дана тебе с любовью.

– Я был в Китае, – вдруг сказал Василий, задумчиво вертя стакан, – в очень бедной деревне, где не было ничего, кроме риса и соли. И однажды старик, сосед, принёс мне вяленую рыбу. Сам ловил, сам сушил. Я тогда не ел два дня – были проблемы с поставкой. И вот он просто поставил передо мной этот кусочек рыбы, налил кипятка в чашку и сказал: «Ты теперь наш».