Главные персонажи

Alex Alexson

Главные персонажи

Кто мы? Главные персонажи или второстепенные? У каждого хоть раз возникали такие мысли: кто самый важный персонаж в вашей жизни – вы сами или тот, кого вы любите? Вы или ваш антагонист, тот самый злодей в вашей истории? А может, вы – и есть антагонист? Злодей этой сказки, в которую почему-то поверили всерьёз?

Вопросов – множество. Жизнь порой, сама по себе их подкидывает больше, чем мы можем переварить. Иные из них – кажутся неразрешимыми. А тут ещё в нашу реальность добавляются, через интернет и социальные сети, всяческие «умники» со своими сложностями: квантовая физика, гравитация, силы, поля, генетика, симуляции, космология.

И вот – ты уже не можешь справиться с обычной жизнью, не можешь понять, что у тебя в душе, а тут ещё нужно разобраться в теории струн или природе тёмной материи. Ты пытаешься найти опору. Обращаешься к Богу. И опять – вопросы. Один служитель веры даст тебе ответ, а другой – добавит сомнений. Иногда кажется, что и вовсе никто не знает, где истина.

Вот и в этом тексте – не столько история, сколько отражение. Отражение этих вопросов. Они появляются, будто из глубин, изнутри, и, быть может, дают временный ответ… а потом появляются снова. Возникают и гаснут, и снова вспыхивают. Так – до какого-то логического или вовсе нелогичного конца истории. История, тут, конечно, тоже присутствует, даже кому-то она может показаться весьма интересной. Хотя – если быть честными – у истории, как и у Вселенной, нет ни начала, ни финала. Несмотря на то, что некоторые «умники» всё же пытаются придумать и то и другое.

Тут будет сложно, тут надо думать. Тут как в жизни, тоже бывают моменты, когда все очень сложно и не понятно, а потом наступает новая глава, которая все ставит на места и раскладывает по полочкам.

Глава 1.

Южная окраина исследовательского комплекса лежала в тусклом свете, который уже не называли солнечным. Он был пыльным, выгоревшим, словно сам воздух стерся от воспоминаний. Земля под вездеходом напоминала хрупкий панцирь: трещины, изнасилованные солью, вкрапления слюды, блестящей, как грязное зеркало.

Машина двигалась медленно. Кабина герметична, фильтры старые. Внутри – двое.

Он молчал. Смотрел вперёд. Руки в перчатках сжимали руль слишком крепко – костяшки пальцев белели сквозь прорезиненный материал. Двигались губы, но без слов: он что-то жевал внутри себя – мысли, тревогу, неуверенность.

Она говорила полушёпотом, с хрипотцой в голосе, будто этот путь длился не часы, а месяцы, и каждый день приходилось убеждать не только спутника, но и саму себя:

– Есть же ещё шанс. Понимаешь? Один. Всего один. Два лагеря. Два проклятых взгляда. Если мы сможем посадить их за один стол… хотя бы попытаться…

Он не отвечал. Даже не кивнул. В зеркале бликовали очки. За ними – пустота взгляда.

– Они ведь и не знают, – продолжала она. – Те, кто остался. За своими воздушными фильтрами и симуляторами совести. Не знают, что эта за вспышка…

Она замолчала.

За окном тянулись мёртвые деревья – не изогнутые ветром, а обугленные изнутри, как если бы в каждой капле сока произошло короткое замыкание. Их не было много. Один-два, как посты на заброшенной границе. Мертвые, каменные деревья.

Он резко нажал тормоз.

– До станции – шестьсот метров, – сказал он. – Пешком пойдём.

Она посмотрела на него удивлённо:

– Ты боишься?

Он не ответил. Вышел первым. Воздух шевельнул ткань его защитного костюма. У неё не было выбора – она последовала.

Дорога к станции была старая, как будто не просто забытая – вычеркнутая. Трава не росла, только пыль оседала и ветер ходил, как патруль.

– Если компромисс возможен, – сказала она, ступая след в след, – тогда не всё кончено. Если хоть кто-то… хоть один человек… захочет слушать, а не командовать…

Он вдруг остановился. Повернулся к ней:

– Тебе правда кажется, что всё зависит от слов?

Она замерла, потом мягко улыбнулась:

– От смысла. Не от слов.

Он снова пошёл, не ответив. Но в спине его что-то дрогнуло. Она не видела – он вспомнил кого-то. Кто ждал их. Кто не знал, что их путь – опасен не тем, что видно, да и сами они не подозревали чем опасен их путь.

Станция показалась внезапно – будто вынырнула из пейзажа. Квадратный ангар, бетон, облупленная эмблема. Ни звука. Только металлический скрежет двери, поддавшейся их коду.

Внутри было прохладно. Слишком прохладно.

Она огляделась:

– Работает резерв.

Он кивнул.

– Это не случайно, – добавил он. – предчувствие не обманывает. Что-то не ладное произошло.

Она подошла к панели. Старый порт данных. Достала блок. Подключила. На экране замигали строки. Он стоял рядом, не глядя на неё – вслушивался. В воздух, в станции, в себя.

Взгляд его был устремлён в пустой коридор. Казалось, он видел не стены, а туннель времени. Что-то важное, что-то не сказанное.

– Я думаю, если у нас получится, – проговорила она негромко, – мир узнает. Узнает, что вспышка – это не конец, и есть пути справиться со всем здесь, на Земле.

Он обернулся. Глаза у него были сухими. Он хотел что-то сказать. Или спросить. Или поспорить. Но сказал:

– Ты слишком веришь в людей.

Она смотрела на него долго:

– А ты слишком боишься их.

И снова – тишина. Свет в коридоре моргнул. Он едва заметно отступил назад. Она не увидела этого. Зато он – заметил, что на станции тишина, исключающая наличие каких-либо процессов, производимых людьми. Дверь за их спинами закрылась чуть-чуть неестественно. За её плечом, на экране, внезапно появилась надпись:

«Протокол Автономности запущен.»

Он понял, что место небезопасно. Она продолжала читать, будто ничего странного не происходило.

Когда она открыла следующую дверь, створка скользнула в сторону с неожиданной лёгкостью. Сквозняк втянулся вглубь, будто станция дышала, приглушённо, мерно. Женщина шагнула внутрь.

Пол тянулся вниз под углом, здание постепенно уходило под землю. Влажный, технический запах. Пластик, запах плесени, редкие всполохи аварийного освещения – словно кто-то забыл выключить аварийный режим, но всё же оставил питание.

В этом крыле она провела последние полгода. Комната с шестью рабочими модулями, из которых только её – крайний, был обжит. На стене ещё висела записка с кривыми записями. На стуле – брошенный свитер. Как будто она просто вышла на минуту, взять кофе.

И никого.

– Я уже внутри. Поднимаюсь к сектору хранения. Слышешь… – помехи – …я сказала, если найдёшь кого-то – просто не…Связь треснула в ухе – хрип, искажённый голос мужчины, но разобрать слова было невозможно. Она нажала на кнопку передатчика:

Снова хрип. Связь оборвалась.

Она остановилась.

Казалось, за спиной прошёл ветер. Или кто-то?

Обернулась – пусто. Только длинный, извилистый коридор, в котором свет мигал с непонятным ритмом, как испорченный метроном. Она двинулась дальше.

Система наблюдения ожила в холле, где остался мужчина. Камера на повороте корпуса тихо, беззвучно сместила фокус. Зафиксировалась на нём. Он не заметил.

На другой панели – её силуэт, удаляющийся в глубину станции.

Никаких голосов. Только цифры, мигающие в углу экрана. Время. Давление. Пульс. Внимание.

Она спустилась по второй лестнице, ведущей к отделу архивов. Там хранились все физические копии расчётов. Её диск – с зашифрованной версией модели – был в ячейке D-5.

Пару недель назад, до того, как они уехали, здесь работало много людей. Она успела познакомиться с каждым, практически каждым. Знала, кто что пил, кто как ходил. Сейчас – ни шороха. Только вентиляторы гудели. Только монотонный звук, как звук капель из-под крана в забытом доме.

В этот момент – ещё одна камера, высоко в углу над архивным залом, медленно поворачивается.

Женщина открывает защитный ящик. Достаёт диск. Взгляд цепляется за короткую надпись на корпусе. Её собственный почерк.

«На случай, если всё пойдёт не так».

Она чуть задерживается. Потом резко оборачивается – как будто почувствовала.

Опять – никого.

Но из дальней комнаты донёсся короткий, низкий звук. Не щелчок. Не шаг. Будто скребок металла по стеклу.

– У тебя всё в порядке? – пауза. – Ответь.Она нажала передатчик снова:

Ответа нет.

Она двинулась, медленно, осторожно.

Система наблюдения фиксировала её. В режиме реального времени. Кто-то переключал камеры.

Пока она занималась диском, мужская фигура на поверхности двигалась к диспетчерской. Он стучал в закрытые двери, звал – но в ответ было только эхо.

Станция не была совсем мёртвой.

Она стояла в полутемной комнате, где когда-то кипела жизнь лаборатории. Тусклый свет исходил от экрана, на котором бегущая строка показывала прогресс передачи данных. Старый порт, чудом оживлённый, щёлкал и трещал, как старик, рассказывающий историю, которую никто не слушает.

Комната казалась покинутой, но не забытой. На столе валялись перчатки, чашка с засохшим чаем, блокнот, раскрытый на полуслове. Всё было так, как она оставила несколько недель назад. Будто кто-то подменил время – и вот ты уже не в настоящем, а в воспоминании, ставшем декорацией.

Она слышала слабые шумы, из передатчика, оттуда, где остался он – напарник. Связь уже несколько минут фонила. Никаких слов, только искажённый гул и редкие щелчки, будто кто-то прокручивал ленту назад. Она проверила гарнитуру: всё подключено. Значит, дело не в ней. Она попыталась связаться:

– Ты меня слышишь? Я почти закончила, осталось совсем немного.

В ответ – белый шум. И – что-то ещё. Будто дыхание. Или нечто, чему дали форму дыхания, чтобы обмануть ухо. Она нахмурилась. Повернулась к двери. Пусто. Никого.

Она снова взглянула на экран. 84% передачи. Пальцы машинально постукивали по краю стола. Всё шло по плану. Почти.

Именно в этот момент позади неё – не хлопок, не скрип – раздался звук, который не поддавался описанию. Он не принадлежал ни животному миру, ни технике. Это был сдвиг. Как будто сама ткань пространства на секунду расползлась и вновь сомкнулась, впустив нечто чуждое.

Она повернулась слишком поздно.

Существо уже было в комнате. Оно не входило – оно появилось, как следствие. Как побочный эффект более глубокой логики, той, к которой человек не имеет доступа. Оно не имело черт. Лицо было гладким, как глина, на которой никто не решился оставить отпечатки. Ни глаз, ни рта, ни носа – но в его направлении невозможно было не смотреть. Его «взгляд» был внутри, как будто кто-то заглянул в центр твоего сознания.

Оно не двигалось. Оно просто… было.

Её первой мыслью был страх. Второй – ошибка. Третьей – безысходность. Пальцы нащупали стол, но слишком медленно. Она знала, что не успеет. Знала с такой ясностью, как человек иногда понимает, что просыпается от падения.

Она сделала шаг назад. Существо не шелохнулось. Воздух вокруг него дрожал. Как жара. Её голос сорвался:

– Кто ты?..

Не было ответа. Только лёгкий звон в ушах, словно комната сама отказывалась быть свидетелем. Стены, казалось, отступили. Свет потускнел. Линзы камеры на потолке на мгновение засверкали – и отключились.

Она рванулась к выходу. Дверь закрылась. Без звука. Теперь она была внутри, в ловушке, и все вектора событий сошлись в одну точку – здесь.

Существо приблизилось. Не шагом. Пространство между ними просто… сократилось. Как будто оно забрало с собой несколько секунд, и теперь прошлое и будущее поменялись местами. Она чувствовала это.

Она выхватила со стола что-то металлическое. Неважно что. Просто жест. Последний. Рука, дрожа кинула это что-то в то, что было перед ней… Она крикнула:

– Слышишь?! Ты слышишь меня?! Я не одна!

Но она была не услышанной.

В этот момент, в этой точке, она стала не личностью. А переменной в чьей-то формуле. И существо – это был тот, кто пришёл стереть переменную. Оно протянуло руку – или то, что можно было назвать рукой. Приблизилось. Не как убийца. Как форматирование пространства.

Боль была бы уместной. Но боли не было. Был только свет – очень резкий, как у сварочного аппарата. И – провал.

И камера на потолке, которая снова включилась. И записала пустую комнату. И экран, на котором бегущая строка замирала на 96%. И лёгкое потрескивание жёсткого диска, который всё ещё пытался закончить копирование, не зная, что копировать уже не для кого.

Когда он вбежал в помещение, что-то в воздухе уже изменилось. До этого казалось – станция всё ещё дышала, жила – пусть странно, отрывочно, с перебоями в сознании. Но теперь здесь было иначе. Словно вырубили не только свет, но и то, что его питает, отключили электричество. Будто изменили плотность воздуха. Давление, звук, ожидание. Всё стало тусклым. Смертельно ровным.

Он звал её по имени – в пустоту. Ответа не было. Не было даже звона гудящего сигнала в гарнитуре, только глухой, влажный шум, как будто связь оборвалась не у неё, а где-то в пространстве самой станции. Он пробежал мимо дверей, которые ещё полчаса назад были открыты, вбежал в холл, где должен был быть главный дисплей, – погас. Резервная подсветка не включалась.

Ни одна дверь не отозвалась. Ни одно помещение не отозвалось.

Он дошёл до коридора, где они расстались. Её следы – неглубокие отпечатки в пыли и слизи на полу— обрывались в начале лестничного пролёта, ведущего вниз. Он спустился. Ещё коридор. Ещё тень. Влажность. Свет, льющийся из аварийного люминесцентного канала, был нестабильным, искажённым. Казалось, он течёт по стенам, как вода.

Он увидел открытую дверь. Кабинет. Стол, выдвинутые ящики, старый терминал с подключённым к нему кабелем. Жёсткий диск завис на передаче данных 96%. И её – не было.

Он зашёл. И остановился.

Пропало ощущение, что за ним кто-то наблюдает. Раньше, когда они пришли вместе, это чувство было как шорох за спиной – неясный, почти метафизический. Теперь – оно исчезло. Как будто исчезло нечто – или некто – что смотрело. Ощущение исчезновения стало пугающим. Не потому, что стало безопасно. А потому, что стало… ничем.

Он начал метаться. Проверил соседние помещения. Архивный отсек – пуст. Помещения отдыха – никого. Лаборатории – без признаков жизни. Вещи на месте, инструменты разложены еще пару недель назад, еда в холодильниках не тронута и даже не успела испортиться. В терминалах – последний вход с её профиля. Время – сорок минут назад. Последний сигнал – передача данных на внешний накопитель.

Взлома не было. Улик – не было. Следов борьбы – ни царапины. Но он чувствовал: что-то произошло. Не просто исчезновение.

Он вернулся в комнату, где был терминал. Сел. Открыл интерфейс.

Запись информации на диск зависла, он решил перезапустить процесс. Операционная система перезапущена, как после сбоя питания. Логи – отсутствуют. Какая-либо информация отсутствует, как будто ее никогда и не было. Даже система не помнила, что здесь кто-то работал.

Он включил аудиосканер – попытка найти артефакты звука. Спектр – ровный. Никаких всплесков, кроме одного. Двенадцать минут назад. Импульс. Низкий, частотный. Как будто гравитационная вибрация, зафиксированная микрофоном. И всё.

Он достал свой коммуникатор. Попробовал выйти на внешнюю связь. Глухо. Даже спутниковый сигнал не пробивался. Ни один пинг не возвращался.

Он посмотрел вверх. Потолок, трубы. Всё слишком… чисто. Словно здесь недавно убрали. Стерли. Вычистили до уровня первичной стерильности.

Он встал. И медленно пошёл обратно. Но, выходя из коридора, оглянулся. На секунду показалось, что свет в конце коридора колыхнулся. Как будто тень… сместилась. Но не было никого. И не могло быть. Уже.

Он вышел на поверхность. Он подошёл к вездеходу. Женщины не было. Её сумка – на сиденье. Рядом лежал тонкий пластиковый кейс. Пустой.

Он сел за руль. И не завёл двигатель. Смотрел в даль. И думал. Слишком много совпадений. Слишком тихо. Слишком пусто. Даже для мира после катастрофы.

Возможно, она уже мертва. Эта мысль жгла у него в груди, от этого он не мог рационально думать. В таком ступоре он просидел, день, неделю, месяц. Никто не фиксировал это время, поэтому нет точных данных сколько он просидел в вездеходе. Ведь человек имеет определенные ограничения в плане своего жизнеобеспечения, поэтому он просидел там ровно столько, сколько ему позволил это сделать его организм. Когда он очнулся в самосознание, точнее его вернула мысль, что его ждут дома. Ёе тоже ждали дома, но лучше он вернется один, чем никто не вернётся. Этот вывод заставил его начать путь домой.

Глава 2.

Было нечто чудовищно правильное в утреннем свете того дня. Не ясность, не теплота, не добродушное сияние мира, а именно – правильность. Слепая, как законы термодинамики. Она ложилась на стеклянные стены лаборатории в Женеве, будто повестка в суд, без сострадания, без желания быть увиденной – существуя потому, что должна была быть.

Василий стоял у окна, держа в руке чашку холодного кофе, который он разогревал трижды. Он не смотрел на горизонт – там, за горами, давно не происходило ничего нового. С утра шёл мокрый снег, потом он таял, оставляя на стекле капли, похожие на символы, смысл которых он когда-то знал. Всё в этом дне было чересчур узнаваемым, как дежавю, разложенное по часам: ровно в семь сорок Чэнь Лэй пройдёт мимо, не заметив его. Ровно в восемь профессор Лян Чжиюнь начнёт смеяться, как всегда – резко, немного с придурью, хотя, казалось бы, не было ничего смешного. В девять лаборатория включится в бессмысленный, отлаженный до идиотизма ритм, порождая графики, коды, числа – все они, как дети аутичного бога, смотрят в пустоту и не отвечают.

Он не записывал этого. Не делал пометок, не вёл дневник. Всё это время он просто жил, как будто ждал, пока кто-то подаст сигнал. Как солдат, вкопанный в воронку, где нет ни врага, ни войны – только память о прошлом бое и ощущение, что в следующую секунду пуля всё-таки прилетит.

– Василий, ты в порядке? – голос Урсулы был сдержан, как всегда. Немного механический, почти слишком нормальный. Она стояла за его спиной, босиком, в рубашке, застёгнутой на одну пуговицу слишком высоко. Василий не поворачивался.

– Ты знаешь, Урсула… У меня такое чувство, будто всё это было уже. Не сегодня, не вчера. А вообще. До. До всего.

– Ты опять не спал? – она подошла ближе, и он почувствовал аромат кофе в её дыхании.

– А что, есть разница?

Он повернулся и наконец посмотрел ей в глаза. Они были серые, точнее – неопределённо-светлые. Как взгляд лаборанта, который ещё не решил, отчёт важен или нет.

– Ты ведь не веришь в то, что мы делаем, – произнёс он.

Она прикусила губу, потом села на край стола, скрестив ноги. Долго молчала. Ветер с улицы бил в стекло, и Василий чувствовал, как дрожь пробегает по раме, как будто и само здание отказывалось больше притворяться частью логического мира.

– Я верю в тебя, – тихо сказала она.

Ему захотелось рассмеяться. Не потому, что это было трогательно – нет. Потому что это звучало как приговор.

Лаборатория, как и он сам, казалась выцветшей копией чего-то из другого времени. Пространство между панелями, между корпусами оборудования, между шагами сотрудников напоминало не пустоту, а именно зазор – трещину между реальностями, куда просачивается всё забытое: усталость, равнодушие, одиночество.

Команда вела себя, как будто цель уже была достигнута и теперь оставалось только симулировать научный процесс. Всё шло по плану, но этот план был не более чем воспроизводимым хороводом над бездной. Василий чувствовал: они делают вид, будто ещё верят в смысл. Особенно молодые – те, что пришли из Пекина, из Шэньчжэня, из Чэнду. Их глаза светились усердием, но этот свет походил на отблеск сварочной лампы – искусственный, обжигающий, лишённый тепла.

– Господин Сергеевич, – Чэнь Лэй стоял у экрана, указывая на гравитационные сдвиги. – Мы получили новое наложение. Посмотрите, вот здесь – локальное утолщение на 1 планковскую длину.

Василий подошёл ближе, не отрывая взгляда от диаграммы. Волна, выброс, анализ точек – каждый раз одно и тоже. Как симптом болезни, которую нельзя ни лечить, ни назвать. Он смотрел долго, будто вглядывался в отражение умершего родственника, вдруг замеченного в зеркале.

– Похоже на то, что было в феврале, – сказал он.

– Да, но амплитуда ниже. Восемь процентов разницы.

Василий кивнул и отвернулся. Разница была, да. Как будто кто-то каждую неделю незаметно сдвигал реальность на миллиметр, проверяя, заметит ли кто.

Они сидели за круглым столом: китайцы держались вместе – Лян Чжиюнь, Гао Мин, Чэнь Лэй; чуть поодаль – Элоиза Делакруа с полузакрытыми глазами, Айрис Мао, ковыряющая вилкой в листе салата; Урсула сидела напротив, не смотря на Василия, а как будто вглубь него, через него.

Разговор шёл о встрече международной комиссии, о последнем докладе с южноафриканской станции. Кто-то пошутил – и тишина зависла, как воробей, залетевший в магазин и выбирающий чем полакомиться.

– Ты молчишь, Василий, – заметил Лян Чжиюнь, устало улыбаясь. – Или ты просто готовишь новый манифест?

– Я слушаю.

– Это не одно и то же.

Он поднял глаза. Все ждали.

– У нас нет времени, – сказал Василий тихо. – Мы живём в долгах у явлений, которые даже не понимаем.

– Мы всегда так жили, – пробормотал Гао Мин, не поднимая головы.

– Нет. Раньше хотя бы казалось, что человек может догнать смысл. Теперь – догоняем только последствия.

Все замолчали. В этих словах не было революции. Они были как кусок ржавчины, выломанный из фундамента – не угроза, но замечание.

– Ты переутомился, – мягко сказала Айрис Мао. – Это можно понять. После…

Она не договорила. Василий кивнул. После. Всегда «после».

После России. После семьи. После исчезновения. После тех трёх минут, когда всё, что составляло его человеческую сущность, было втоптано в землю силой, против которой не существовало ни аргумента, ни оружия, ни Бога.

Он вышел на балкон. Дул влажный ветер, в лицо били ледяные брызги, принесённые с вершины хребта. Где-то внизу работали генераторы, и их гул вибрировал, как пульс. Василий сжал перила. Металл был холодным, как кожа покойника.

Сколько людей ещё здесь притворяются? Кто из них просыпается ночью от ужаса, что наука больше не даёт смысла, а только усыпляет, как снотворное?

Он вспомнил мать. Как она читала ему перед сном «Братьев Карамазовых», не понимая половины, но зная, что в этих фразах что-то есть – что-то, что спасёт его потом, когда станет сложно.

«Если Бога нет, то всё позволено», – говорил Иван. Но что, если Бог есть, а позволено всё равно?

Позже, в одиночестве, он включил старое видео. Архивный протокол: наблюдение за первой струной. Он знал это наизусть. Но каждый раз включал снова. Потому что хотел уловить в кадрах – не научную новизну, нет, – а именно чудо. Первый зев пространства. Первый миг, когда сама ткань реальности дрожала, как кожа живого человека когда холодно. Но чем больше он смотрел, тем менее живым это казалось.

Он остановил на 03:11. Замер. На долю секунды в левой части экрана проскользнуло нечто… не пойманное приборами, не учтённое в отчёте. Свет, похожий на воспоминание. Или ошибку.

Он выключил экран.

И тогда – впервые за много дней – заплакал.

Но не дал себе времени на слезу. Для него ночь не имела значения: суточные циклы стерлись в пользу анализа. Он вытер лицо рукавом и направился вниз.

Блок Б-2 находился ниже уровня поверхности, словно бункер. Узкий коридор вёл вдоль бетонных стен, пронизанных полосами сигнального света – синий, жёлтый, синий. Всякий раз, проходя здесь, Василий думал, как быстро можно забыть о настоящем небе.

Металлическая дверь отворилась с резким скрежетом. За ней находилась главная зала: шесть рабочих станций, два тактильных дисплея, высокочастотный анализатор, и в центре – круглый обзорный голографический проектор. Воздух пах пылью, дезинфектором и чем-то острым, почти жгучим – возможно, смесь масел и усталости.

– Господин Сергеевич, – Чэнь Лэй поднял голову от монитора. – Мы наложили данные вчерашней вспышки с координатами антарктического сигнала.

– Что показывает сопоставление?

– Смещение контура. Минимальное, но… закономерное. Мы могли бы назвать это дрифтом – но скорость выше ожидаемой.

– Выше? – Василий подошёл к терминалу. – На сколько?

– На девять процентов за четыре дня.

Он присвистнул. Это было много. Это означало, что структура, которую они отслеживали, не просто появилась – она росла. Или двигалась. Или оба варианта.

В коридоре он столкнулся с Урсулой.

– Ты выглядишь, как человек, которому перестало быть интересно спасать человечество, – сказала она без выражения.