Главные персонажи

– Тогда всё, что мы делаем – это бесмыслица. Мы моделируем не объекты, а изнанку объектов. Математика – это модель поведения существующего. А тут – нет поведения в принципе, нет существования. Как мы можем описать то, чего нет? Что не взаимодействует. Что не отображается.

– Мы не можем, – медленно произнёс Василий. – Пока не изменим саму логику описания. Формулы больше не подходят. Их нужно переписывать. Или… отказываться от них.

Чэнь нахмурился:

– То есть – перейти к новой онтологии? Физика как философия? Мы ведь уже это проходили. Тупик.

– Тогда это был тупик, – резко сказал Василий. – Теперь – необходимость.

На мгновение в зале возникло ощущение близкой катастрофы. Словно кто-то только что предложил сжечь все книги. Начать с нуля. Отказаться от опыта ради откровения.

И вдруг Лян, довольно долго молчавший, вздохнул и поднялся. Он прошёлся по комнате, как бы осматривая всех. Его глаза были спокойны, но в уголках дрожали микроскопические складки.

– Господа, – произнёс он наконец, – всё это… требует времени. Много времени. И большого мужества.

Он посмотрел на Василия:

– Спасибо. Ты сделал шаг, который мог не делать.

Потом повернулся к остальным:

– Но именно поэтому нам всем придётся ответить на вопрос: мы продолжаем строить модель, или начинаем переписывать язык?

Снова тишина. Но это уже была другая тишина. Не напряжённая. Глубокая. Как тишина перед бурей, в которой зрело нечто, чего никто не мог остановить.

Глава 5.

– То, что ты сказал на собрании, – начала Элоиза, когда они остались вдвоём в старой библиотеке, – звучит… почти как исповедь. Только ты будто сам в неё не до конца веришь. Повтори. Просто скажи ещё раз – не для них, для меня.

Василий устало потер лицо ладонями. Он уже почти сутки не спал. Голова казалась набитой стеклянной ватой – резонанс без смысла. Но её голос – ровный, внимательный – будто возвращал очертания миру.

– Я не говорю, что это истина. Но всё, что мы имеем, – не стыкуется. Обычная космическая струна по теории – это реликт ранней Вселенной, квантовая щель в ткани пространства. Но то, что мы наблюдаем… не колеблется. Я думаю что там нет вибрации квантов.

Он встал, подошёл к окну, глядя на затянутое облаками небо. Свет был рассеянный, почти нереальный.

– Я думаю, это не струна в нашем понимании. Это анти реальность как бы. Одномерное, абсолютно плотное явление, в котором не существует ни времени, ни пространства. Настолько плотное, что не просто притягивает – исключает. Оно создаёт гравитацию, и подавляет саму возможность её существования внутри. Оно не искажает пространство – оно его уничтожает. Точнее оно взаимоисключает его.

– Но тогда это… – Элоиза медленно подошла к нему. – Это не может быть белой дырой. Белая дыра – теоретический антипод чёрной. Грубо говоря, это выброс, сингулярность, из которой вырывается материя, где время идёт в другую сторону. Но белая дыра – всё ещё часть пространства-времени. Ты говоришь о чём-то вне этого.

– Именно, – кивнул Василий. – Белая дыра всё равно живёт в законах нашего мира. Она подчиняется геометрии. А здесь – нет даже геометрии. Подойти ближе – и пространство перестаёт давать координаты. Даже луч лазера не возвращается. Даже время замедляется. Ты не можешь замерить – ты не можешь быть рядом.

– Ты хочешь сказать, что это не физический объект, а…?

– Антипространственный узел. Абсолютное явление в одном измерении. Не сингулярность, и не граница. Не порог материи, а порог возможности бытия.

Он обернулся к ней. Глаза его были глубоки, как ночь без света.

– Это не вырожденная материя. Не экзотическая физика. Это то, где исчезает наш закон – не нарушается, а просто перестаёт существовать. Где логика пространства ломается. Мы называем это струной только потому, что не можем назвать иначе. Но вблизи неё даже мысль начинает расползаться.

– Тогда, – сказала Элоиза, чуть сбивчиво, – если ты прав, все гипотезы о её образовании – неверны. Ни ранняя Вселенная, ни слияние чёрных дыр, ни квантовые флуктуации – ничего из этого не может породить антипространство.

– Да. Вот почему я не спал этой ночью.

Он прошёл обратно к столу, взял старую распечатку с математическими выкладками. Несколько строк были зачёркнуты – он не мог даже смотреть на них без внутреннего содрогания.

– Мы ищем объяснение на языке, который сам рождается из пространства и времени. А пытаемся описать то, чего на этом языке не существует.

– Значит, не теория сломана, а сам наш аппарат?

Он посмотрел на неё. Элоиза была по-прежнему спокойна, но в этом спокойствии слышалось напряжение человека, стоящего перед бездной, не решающегося заглянуть.

– Мы, может быть, впервые за всю историю науки, – тихо сказал он, – подошли не к границе знания, а к границе самой возможности познавать.

Она помолчала.

– Тогда зачем ты продолжаешь? – спросила она.

Он долго не отвечал. И когда заговорил, голос его звучал глуше:

– Я не знаю. Временами мне кажется, что это даже не мой выбор. Будто всё это… хочет быть понятым. Или – показанным. Не нами, может быть. Но через нас. Как будто мы – просто нити в чужой ткани. А струна – игла.

…На некоторое время оба замолчали.

Василий смотрел в пустоту между рядами книг. За спиной, в оконном проёме, качался силуэт ночной ели, как замедленное дыхание неведомого существа. Было тихо. Даже лампа над их столом трепетала неровно – словно от внутреннего сомнения.

Элоиза прикусила губу. Она смотрела на него теперь не как на учёного. Не как на коллегу. Не как на человека, способного вскрыть пространство и посмотреть в его нутро. Она смотрела – как на мужчину, чьи слова, сжатые в скупую мысль, ударяли глубже прикосновений.

– Я знаю, – произнесла она тихо, – что ты был с Урсулой. И с Айрис. И знаю, что это не моя роль – знать. Мне не положено задавать вопросы, не так ли? – Она наклонилась ближе. – Я не прошу объяснений.

Василий медленно выпрямился. Но ничего не сказал. Он только смотрел. Как будто пытался уловить, что происходит на самом деле: диалог? признание? вызов?

– Меня всё равно тянет к тебе. Не могу это остановить. Я даже не пытаюсь больше. – Её голос был спокойный, почти будничный. – Каждый раз, когда ты входишь в комнату, я это чувствую. Не в теле, нет. В чем-то, что глубже. Это не влечение. Это – тяга. Как будто меня вытягивает внутрь.

– Это не… правильно, – выдохнул он, наконец.

– А что в этом мире осталось правильного?

Он не ответил. Только встал. Медленно подошёл. На миг их лица оказались близко – не так, как в романах, не как на кинопленке, а как в моменты, когда больше невозможно притворяться.

Элоиза первая потянулась вперёд. Не для поцелуя. Для утверждения.

Они не говорили больше. Всё, что можно было произнести, было произнесено раньше – среди уравнений, гипотез, строк из Канта и ревности, завёрнутой в академическую вуаль. Сейчас осталась только потребность – острая, как скальпель, и простая, как движение воды вниз по склону.

Они отстранились от стола. Василий крепко взял её за запястья и прижал к книжному шкафу. Их тела встретились резко. Без ритуалов. Без нежности – и в этом было странное освобождение. Как будто вся утончённость их научных споров, весь культурный глянец – отпали, осталась лишь первичная правда.

Одежда мешала. Она сползала с них быстро, как сброшенные предположения. Их дыхание было шумным, прерывистым. В библиотеке пахло старой бумагой, потом, кожей, мукой рассудка, который знал: утром снова начнутся заседания, наблюдения, конфликты теорий. Но сейчас – только этот момент. Эта точка времени, которую ни один астрофизик не в состоянии спрогнозировать.

Она прижималась к нему с какой-то молчаливой яростью, словно всё, что копилось неделями – вопросы, сомнения, жалость, зависть, жажда – теперь требовало выхода. Василий не удерживал себя. Это было не о любви, не об эмоциональной связи, не о ласке. Это было – о тишине, которая наступает после долгого, невозможного напряжения.

Он крепко держал её за бедра, грубо входя в неё, не спрашивая разрешения – потому что оно было уже давно дано. Она царапала ему спину, не сдерживая крик – не от боли, но от ощущения, что наконец всё сказано.

Они оба были в этом – с полной отдачей. Не из страсти. Из правды. Из честности, с которой редко кто умеет быть близким.

А потом – тишина.

Элоиза, всё ещё прижатая к деревянному стеллажу, отдышалась, и лишь тогда, спустя какое-то время, сказала:

– Странно, правда? Наши разговоры – такие вежливые. Наш секс – как взрыв.

Василий склонил голову. В его глазах была усталость. И странное спокойствие.

– Может, это и есть два полюса человеческой природы.

– Как мир и антимир, – усмехнулась она.

– Как знание и глупость, – ответил он.

Они не двигались. Только слушали, как ночной ветер царапает стекло – словно напоминание: всё, что между людьми – подчинено законам, которых они сами никогда не поймут.

Утро выдалось прозрачным и молчаливым, как будто всё в доме решило дать им передышку: даже кофеварка, казалось, варила кофе тише обычного. Василий спустился на первый этаж, зная, что Элоиза ещё наверху. Он не испытывал ни вины, ни торжества – только ту особую притихшую ясность, которая приходит после грани, давно перешедшей черту.

В библиотеке его ждал Лян Чжиюнь. Он сидел у окна с папкой, из которой выглядывали вырезки уравнений, распечатки и.… рисунок. Грубая схема, нарисованная от руки. Линии были неровные, как будто сам Лян рисовал в гневе или в сомнении, и это наводило на мысль, что за схемой стояло нечто большее, чем чистая логика.

– Василий, – сказал Лян без приветствия, – я бы хотел услышать твоё мнение. По поводу той теории, которую сейчас продвигает Олег.

Василий сел напротив. Он не нуждался в пояснениях. Олег не был частью их узкого круга, но его имя всё чаще звучало в обсуждениях, как нечто нежелательное, но неотвратимо надвигающееся. Как болезнь, которую сначала игнорируют.

Лян положил перед ним схему.

– Он утверждает, что космические струны – это не отдельные сущности, а феномен вторичной топологии: то есть, они не создают искривление, они есть результат более глубокого искажённого поля, возникшего в ходе распада фундаментальной симметрии.

Василий нахмурился. Это звучало знакомо. Когда-то, в университете, он сам мечтал о чём-то подобном: что есть «глубже», что пространство – не база, а лишь проявление. Но мечты, как известно, редко выживают после столкновения с опытом.

– В его интерпретации, – продолжал Лян, – струна – это как шов на ткани, сшитой криво. Он даже говорит, что они не имеют собственно плотности. Что вся наша интерпретация – следствие искажённых наблюдений. Иллюзия гравитации. Иллюзия энергии. Иллюзия самой материи.

Василий долго смотрел на рисунок. Затем откинулся в кресле.

– Он хочет разрушить экспериментальную базу последних десяти лет?

– Он считает её некомпетентной. Ошибочной. Говорит, что все данные интерпретированы сквозь призму устаревших парадигм. Особенно критикует твою модель.

Василий встал, подошёл к окну. Там был сад, ещё сонный, с запотевшими стёклами теплиц, словно мир не решался проснуться до конца. Он не злился, но чувствовал в себе ту внутреннюю судорогу, которая появляется, когда слова другого вторгаются в твоё внутреннее мироздание.

– Это даже не теория, – наконец сказал он, – это философская гипотеза, замаскированная под физику. Он не оперирует измерениями. Он рассказывает метафору, прикрытую формулами.

Лян слегка улыбнулся:

– А разве метафора не может быть истинной?

Василий обернулся. Его глаза сверкнули.

– Мы не поэты. Если бы мы были поэтами, мы бы назвали струну «шрамом Бога». Но мы – не они. У нас – приборы, графики, измерения. Мы не ищем красивую ложь. Мы ищем уродливую правду.

Лян отложил папку. Его лицо оставалось спокойным, почти безразличным, но под этим спокойствием чувствовалась внутренняя пружина.

– Проблема в том, Василий, что твоя теория требует веры. Ты говоришь, что струна гиперплотное антипространство, но пока мы не можем доказать это напрямую. А Олег предлагает путь, где всё объясняется без лишних сущностей. Экономнее. Как говорил Оккам: не следует умножать без необходимости.

– Экономия – не критерий истины, – отрезал Василий. – Это лишь эстетика логики.

Лян замолчал. Повисла пауза, как перед бурей.

Василий снова сел.

– В его модели нет места опыту. Он обнуляет не только эксперименты, но и само наше существование. Если струна – это иллюзия, то мы – кто? Иллюзии, иллюзий? Мыслящие фантомы в голографической сети?

Лян прищурился:

– А ты уверен, что мы не такие?

Это прозвучало слишком спокойно. Слишком близко. Василий не ответил. Он чувствовал, как поднимается что-то тяжёлое, как горячий воздух в куполе, готовый прорваться сквозь стекло. Но спор не начался. Пока.

– Я не стану защищать Олега, – сказал Лян. – Он слишком политичен, слишком провокационен. Но ты должен понять, Василий: он называет струну философским фантомом потому, что не видит в ней исходного начала. Он считает, что мы принимаем за сущность то, что является лишь симптомом. Это как путать тень с телом.

– А ты? – спросил Василий. – Что думаешь ты?

Лян опустил глаза.

– Видишь ли, Василий… – начал Лян, облокотившись на край лабораторного стола и уставившись в лампу, словно в неё была вложена истина. – Теория Олега… она начинает набирать сторонников. По крайней мере, она объясняет аномалии, которые твоя модель, как бы изящна она ни была, пока что обходит стороной.

Василий сидел, сцепив пальцы, словно в ожидании приговора. Он молчал, но тень раздражения легла на его лицо.

– Он считает, – продолжал Лян, – что струны не просто искажают пространство-время… они продуцируют искажение.

– Хм… – только и сказал Василий. Он не сразу поднял глаза. – Значит, они – не что-то фундаментальное?

– Вот именно, – быстро согласился Лян. – Это и есть главное противоречие. Если принять эту модель, то мы отказываемся от всей парадигмы того о чем ты говорил. Понимаешь, насколько это абсурдно? У тебя была строгая геометрия, пусть и экзотическая. У него – чистая мифология.

– Или мистика, – усмехнулся Василий с оттенком презрения.

– Да, но мистика, к которой тянутся. Почему? – Лян вдруг посмотрел в глаза Василию, пристально, почти с вызовом. – Потому что она внушает надежду. Если струны – причина, то возможно, их можно уговорить. Или переписать. Это как… разговор с Богом, но на понятном языке.

Василий поднялся, медленно, как будто его тело вдруг обрело новую тяжесть.

– То есть ты всерьёз говоришь, что люди предпочитают иллюзию объяснения – самой возможности быть услышанными, – точности? Проверке? Науке?

– Я говорю, что страх сильнее логики, – спокойно сказал Лян. – Мы живём внутри гипотез, Василий. Ты ведь знаешь это. Каждая из них – карта, не территория. И если чья-то карта ближе к сердцу, нежели к опыту, её всё равно будут защищать как крепость.

Наступило молчание. Только приборы тихо щелкали, подмигивали диодами в полутьме. Тонкие струи пара вырывались из клапанов, словно дыхание самой лаборатории.

– Я не боюсь, – наконец проговорил Василий.

– Нет, ты зол, – спокойно ответил Лян. – А это другое. Это значит, что ты всё ещё веришь в смысл. Злой человек – это человек, которому мир обещал порядок, а дал хаос.

Василий сжал губы. Было в этих словах что-то невыносимо правдивое, как обнажённый нерв.

– И ты сам? Ты склоняешься к какой модели? – тихо спросил он.

– Я пока наблюдаю. – Лян пожал плечами. – Слушаю. И жду, кто из вас потеряет терпение первым. Ты или Олег. Пока я вижу только, что ты стал уставшим. Почти… без веры.

– Я стал внимательным. – Василий смотрел на свой блокнот, в котором был нарисован фрактал из стрел и графов, теперь кажущийся ему мёртвым.

– А может, ты просто стал человеком, – добавил Лян. – Не гением. Просто человеком, который чувствует пределы. Предел – вот ключевое. Может быть, космическая струна – это и есть предел. Не просто в пространстве. А в нас самих. Как если бы она показывала, где заканчивается реальность, а начинается попытка её выдумать заново.

Василий молчал. Он смотрел сквозь стеклянную дверь вглубь лаборатории, где дремали в темноте серверные стойки. Казалось, вся жизнь – это не результат, а отложенное уравнение, и решение которого всегда будет оставаться на границе недосказанности.

– Это спор, Лян, – наконец произнёс он. – Но не между мной и Олегом. А между человеческой памятью и страхом. Между тем, что мы знаем, и тем, что не можем признать.

– И всё же, – сказал Лян с лёгкой усмешкой, – ты хочешь победить. Признаться себе, что струна – твоя. Что ты её понял. И хочешь, чтобы это признали.

– Хочу, – не стал отрицать Василий. – И не потому, что тщеславен. А потому что если не я, то они. А если они – то мы погибнем.

– Это и есть тщеславие, – сказал Лян почти ласково.

Они замолчали. Снаружи завыла ночная буря, ветер с ледника ударил по стеклу, будто природа тоже хотела вмешаться в спор.

– Завтра будет утро, – наконец сказал Лян. – И кто-нибудь озвучит новую модель. Может, Элоиза. Может, Айрис. А может, один из новых стажёров. Но если мы не научимся слышать друг друга, то не струна нас поглотит. Мы сами разорвём себя на атомы.

Он встал, кивнул Василию и, не дождавшись ответа, вышел из зала, оставив за собой длинную полоску света, исчезающую вглубь коридора.

Василий стоял, глядя в пустоту. В нём бушевал не только спор – в нём пробуждалась та самая граница, которую упомянул Лян. Между разумом и гордыней. Между страхом и интуицией. И, может быть, именно в этом состоянии – на грани – и рождалась истина. Не та, что удовлетворяет учёных. А та, что ломает их до основания.

Он сидел на краю койки, в той самой маленькой комнате с оконцем в сторону ледника, и будто впервые смотрел на себя извне. Лампа отбрасывала на стены тени, обводившие комнату как в театре теней, где актер один – и он же зритель, он же режиссёр. Книги, расчёты, кипы бумаг были сложены в строгие стопки – след остатков прежнего порядка, ещё не разрушенного внутренней сумятицей. На коленях у него лежал блокнот, раскрытый на пустой странице.

Василий не писал. Он просто смотрел на белизну листа, как смотрят в снег, ожидая найти там ответы.

Разговор с Ляном… он звучал у него в голове – фрагментами, обрывками, почти галлюцинаторно. Мягкий голос, уверенные интонации, полуулыбка, доброжелательность – всё это было. И всё казалось в тот момент… правильным? Или, по крайней мере, приемлемым. Да, именно: приемлемым. Удобным. Внятным. Логичным. Тогда.

Но сейчас… сейчас, в этом ночном одиночестве, с прояснённым рассудком и почти физическим ощущением ясности, ему казалось, что это был какой-то гипнотический бред. Не разговор двух учёных. А имитация разговора. Его слова – он сам их вспоминал! – были странно натянутыми, неестественными, словно кто-то подсовывал ему реплики из чужого сценария.

«Это не был спор», – подумал он. – «Это была пантомима… игра в спор. Мы оба говорили, но не слышали. И главное: я ведь знал. Где-то в глубине знал, что это чепуха. Но не мог этого увидеть!»

Он сжал ладони в кулаки, словно надеясь выжать из них остатки интуиции. Как можно быть таким ясным сейчас – и таким слепым тогда? Что это? Эмоция? Страх? Или… что-то совсем иное?

Мысль медленно, почти змеей, ползла по извилинам мозга, пока не ткнулась в знакомую щель: «симуляция».

Он вздохнул. Нет, нет, нет… уже было это. Уже сходил туда. Уже стоял на краю этой бездны. Уже выныривал. Уже говорил себе: хватит. И снова… это возвращается. Как память о снах, в которые не веришь, но которые помнишь с ужасающей детализацией.

Что, если это и есть цена рассудка? То, что ты вдруг начинаешь осознавать – не рассудком, а кожей – что живёшь по заданному сценарию. Что в нужный момент кто-то словно отодвигает полотно твоего сознания, выключает свет – и ты говоришь не то, что хочешь, не то, что думаешь, а то, что надо. Тебе. Им. Никому. И сам же, потом, возвращаешь себе этот свет – и удивляешься, что был в темноте.

«Это был не я», – шептал он себе, глядя на пустую страницу. – «Я не мог говорить всё это. Эти странные фразы. Эти построения. Эта якобы логика – но без точки отсчёта. Это даже не ошибка. Это… декорация мысли. Мнимая мысль».

Он встал, прошёл по комнате, остановился у окна. Внизу, под ледником, в темноте, где начинался склон, лежала чёрная пустота. Даже звёзд не было видно: облака повисли над Альпами как тяжёлая крышка гроба. И в этом мраке он внезапно ощутил что-то… тихо шевелящееся. В воздухе. В себе. В окружающем. Не присутствие, нет – скорее, режиссуру. Словно кто-то, кто остался за кулисами, не ушёл. Просто сменил маску.

Он тряхнул головой.

– Бред. – сказал вслух. – Опять начинается.

Но голос его прозвучал глухо, и эхо от стен не вернулось. Он снова сел. И долго не двигался. Блокнот лежал всё там же – белый, незапятнанный, как совесть, которую ещё не успели осквернить.

И вот тут пришло: а если это и есть реальный мир? Если не симуляция, а настоящий ад – это быть собой, но не иметь власти над собой? Если настоящая тюрьма не в том, чтобы быть запрограммированным, а в том, чтобы не замечать, что ты уже – программа?

Он вспомнил, как Айрис однажды обронила: «Человеческий мозг – единственное устройство, которое умеет программировать само себя, чтобы не осознавать, что оно – устройство».

Тогда он отмахнулся. Тогда он был спокоен. А сейчас эта фраза ударила как пощечина.

Он встал, подошёл к столу, достал записку – ту самую, где был первый план по визуализации струны. Начал перечитывать. И вдруг с ужасом понял: этот план родился до собрания. До спора с Ляном. И в нём уже было опровержение того, что он защищал перед Ляном. Как он мог не вспомнить? Почему его мозг не отреагировал? Почему не закричал ему: «Ты ошибаешься!»?

Он сел и закрыл лицо руками.

Что, если кто-то внутри меня знает, но не говорит? А кто-то снаружи ведёт, но не раскрывает?

И всё же… всё же он отказывался. Нет. Этому нельзя поддаваться. Надо трезво мыслить. Струна – это не аллегория. Это реальность. Это физика. Это плотность. Это антипространство. Не театр. Не сон.

Но что-то в нём уже не соглашалось. Тихий голос – тот, что просыпается в полудрёме, между дыханием и мыслью, – шептал: нет, Василий. Всё, что ты видишь, не видится. Оно показывается.

И в этот момент он понял: следующий шаг будет не научным. Следующий шаг будет экзистенциальным.

Он не знал ещё, куда он его приведёт. Но чувствовал: тишина комнаты – это не отдых. Это ожидание.

Утро было густое, как молоко, но не тёплое. Альпийский свет едва пробивался сквозь плотные облака – серые, пепельные, чужие. В доме, в длинной столовой, за широким столом с белой льняной скатертью, собралась малая часть команды, те кто тут жили.

Айрис, Лян, Гао Мин, Урсула, Элоиза, Чэнь Лэй и сам Василий – семь человек, каждый с чашкой кофе, каждый со своим недосказанным лицом. Беседа началась как-то непритязательно: с обсуждения плотности данных, странного сигнала, пришедшего из кольцевой антенны прошлой ночью, и – почти незаметно – соскользнула к теории Олега.

– Ну, всё же… если рассматривать струну не как плотность, а как границу, – проговорил Лян, нарочито неторопливо. – Как некую поверхность – точнее, граничное условие между нашим континуумом и чем-то иным, что не описывается никакими калибровочными преобразованиями.

– Ты говоришь сейчас то, что говорил Олег, – подала голос Урсула. – Но Олег ведь утверждал, что струна – это не граница, а симулятивная абстракция. Он считал, что её нельзя описать ни как объект, ни как процесс.

Василий поднял взгляд от чашки. Внутри что-то дрогнуло. Неужели она – и вправду – понимает о чем говорит?

– Нет, – вмешался Гао Мин. – Олег говорил иное. Он ссылался на то, что «симулятивная абстракция» как ты выразилась, – лишь наш способ восприятия дефекта пространства, своего рода фантом, вызванный не наблюдаемой сущностью, а нашей ограниченной системой отсчёта. Именно это и было его исходным утверждением.

Сказано было спокойно. Почти буднично. Но Василия ударило, как ознобом. Нет. Это не то, что говорил Олег. Ни Лян, ни он сам не формулировали это так. Более того – вчерашний разговор, хоть и был бессвязным, точно содержал другие тезисы.

Он опустил глаза. Вновь то ощущение. Будто нечто, незримое и надчеловеческое, сидело с ними за столом и, склонившись к бумаге, медленно переписывало смысл уже произошедшего. Не память и не интерпретацию – а само событие. И теперь каждый говорит фразу, которой никто не говорил. Помнит то, чего не мог помнить. Верит в то, что ещё вчера было отвергнуто.

– Всё становится интересней, если допустить, что струна не часть пространства, а что пространство – часть струны, – тихо добавил Лян. – Мы все оперируем представлением, что струна находится внутри нашего мира. Но если она – не объект в пространстве, а условие, по которому пространство вообще возможно?…