Из ада в вечность

Дальше, метрах в двухстах от оврага, оборонительная система была в полном порядке, с достаточным количеством вооружения и численностью войск, если судить по нашим возможностям к этому времени. А если учесть наше прибытие, то оборона была устойчивой и не внушала новичкам опасений.

Приблизительно через час, а может, и того меньше, к моему удивлению, весь пулемётный батальон в полном составе и в полном комплекте вооружения уже прибыл на место назначения и стал делать полномасштабные укрепления. Оказывается, как только комбат получил моё первое донесение, чтобы выиграть драгоценное время, отдал приказ батальону выдвинуться следом за нами.

После уточнения расположения пулемётных гнёзд началась утомительная работа по извлечению грунта сапёрными лопатами. До тридцати сантиметров земля была сравнительно податлива; глубже начинался слой мергеля, который пришлось рубить кирками, ломами и топорами, лопата была бесполезным инструментом, разве что для отбрасывания вырубленного грунта. Понятное дело, что тихо такую работу выполнить невозможно.

Враг, который должен был находиться, по нашим предположениям, в ста – ста пятидесяти метрах за дорогой, ни на что не реагировал. Мне стало ясно, что немчуры там нет или их так мало, что о наступлении они не помышляют, а ведут наблюдение в ожидании в своих рядах подкрепления. Видимо, только ночь и малочисленность противника спасла нас от преждевременного наступления гитлеровцев на наши неподготовленные оборонительные рубежи.

Постепенно наши бойцы и командиры пришли к такому заключению – окопы стали копать без всякой предосторожности: сильно стучали инструментами, ходили в полный рост, открыто курили и разговаривали вопреки всяким инструкциям и уставам.

Работа, однако, шла очень медленно: ночь была душной, воздух крепко устоявшийся, ни ветерка на небе ни тучки, вода из фляжек давно выпита – пришлось посылать команду к берегу за этой живительной влагой. Выкопали окоп на глубину положения «с колена», пулемётчики решили, что этого достаточно, другие, побывавшие раньше в боях, категорически запротестовали. Они стояли на том, чтобы копать окоп в полный рост. Я, как командир взвода и имея данной мне властью полномочия, эти споры прекратил:

– Копать окопы на глубину в полный рост! – приказал я, и работа продолжилась.

Первое отделение расположилось на косогоре оврага Долгий, земля там оказалась наиболее твёрдой, и выкопать бойцы к утру не успели, хотя я и придал им из второго расчёта одного бойца в помощь. Ребята, выбиваясь из последних сил, заканчивали работу утренней зарёй.

Второму отделению повезло больше остальных: они приспособили вырытую жителями города траншею, спасавшую их от бомбёжек, пулемётчики благоустроили её под блиндаж и соединили с пулемётным гнездом. В целом, благодаря моим настояниям, укрепления взвода представлялись, по сравнению с другими взводами батальона, более надёжными. Но оценку даст ближайшее столкновение с вражескими силами.

Позиции противника, видимо, находились дальше, чем рассчитывало наше командование, из этого можно предполагать, что ни мы, ни гитлеровцы не знали прошедшим вечером линии обороны друг друга. Вот почему мне не приказали вести разведку дальше до непосредственного визуального соприкосновения с неприятелем, а я допустил преступную безынициативность и не разведал участок за дорогой. В результате этой нелепой ошибки мы сдали метров двести нейтральной полосы врагу без боя, а это могло кончиться трибуналом, так как за каждую пядь земли Сталинграда гибли советские люди.

Наши ночные, уж очень активные безалаберные действия, видно, сильно встревожили фашистов. Пользуясь нашим ротозейством и недальновидностью, а может, скорее всего, и неопытностью, он, неприятель, сумел беспрепятственно подтянуть достаточные силы и сосредоточить их вблизи нашей обороны. Сразу же после завтрака немцы открыли ураганный огонь из шестиствольного миномёта «ванюша», или, как мы его окрестили, «скрипач», по нашим укреплениям. Огонь они вели в шахматном порядке. Пулемётная и ружейная стрельба в совокупности с миномётным обстрелом не давала высунуть голову из окопа. Мы так и сидели на дне, вжав головы в плечи, наклонившись вперёд, чтобы прикрыть каской низ тела.

Заполыхали уцелевшие деревянные дома, ядовитым дымом заволокло небо, смешанным с поднятой от взрывов пылью. Повисшая густая пелена этого коктейливого смога, вращающегося чудовищными клубами, заслонила солнце, превратив день в сумрачную ночь. Дышать стало нечем, мы задыхались, вдыхая эту губительную отраву.

Сквозь эту огненную завесу смертоносного огня и пыли каким-то чудом прорвался ко мне во второй расчёт, где я находился. Подносчик патронов первого отделения рядовой Пронько и доложил, что прямым попаданием мины весь первый расчёт, кроме него, погиб.

– Товарищ командир, там, в траншее первого отделения, находился и ваш помкомвзвода, старший сержант Комочкин…

– Что с ним? – живо заинтересовался я, надеясь услышать хоть что-то оптимистическое.

– Ему осколком полголовы снесло, – дрожащим голосом проговорил Пронько.

Это сообщение повергло меня в шоковое состояние. От одной только мысли панический страх на некоторое время неожиданно сковал моё тело. Что делать? Ни людей, ни оружия!

– А пулемёт? – с последней надеждой спросил я.

– Пулемёт тоже выведен из строя, я осмотрел его, – говоря это, он был бледен как полотно, сквозь бороздки – вымоины пота на грязном лице – особенно чётко просматривалась смертельная бледность.

– Ты не ранен? – с тревогой спросил я.

– Да вроде как и нет. – Он пошевелил плечами, проверяя своё состояние. Боец с трудом сдерживал слёзы, губы его и руки, держащие на коленях карабин, судорожно подрагивали.

– Оставайся рядом со мной, будешь моим посыльным, – распорядился я.

От третьего отделения не поступало никаких сведений, о его состоянии я ничего не знал, поэтому вынужден направить туда своего нового связного. Как раз в это время немцы перенесли обстрел вглубь нашей обороны. Воспользовавшись передышкой, мы высунули свои носы из окопа и стали пристально сквозь густую пелену смрада всматриваться в противоположную сторону, где находился наш лютый враг.

– Товарищ командир, – обратился ко мне первый номер сержант Кротов, – смотрите, там, за углом дома, немцы устанавливают скорострельную пушку, – он указал рукой на место возле ближнего к нам дома, совсем рядом с нами, где действительно под прикрытием кустарника копошились немецкие солдаты, устанавливая эту злосчастную пушку.

– Выдвинуть пулемёт на позицию, – приказал я голосом, не свойственным мне. Расчёт занял свои места. – Сержант, вначале уничтожь расчёт пушки, потом бей по автоматчикам в оконных проёмах дома.

Кротов прильнул к пулемёту, тщательно прицелился и открыл стрельбу короткими очередями по цели. Я отчётливо увидел, как трое вражеских солдат из прислуги пушки один за другим упали на землю и больше не подавали признаков жизни. В проёмах окон, куда сержант перенёс огонь, автоматчики прятались за стенами, когда пулемётная очередь проходила по их окну. Первые результаты мести за погибших товарищей немного взбодрили меня и придали какой-то уверенности.

Кроме того, мы сорвали планы врага, но ненадолго, только на пару минут. У противника, по-видимому, была налажена оперативная связь внутри подразделений, ибо как только они нас засекли, так незамедлительно обрушили на наши головы миномётный удар. Мины ложились вокруг нас, сужая свой радиус.

Я даже не сообразил предупредить Кротова укрыться, как разорвавшаяся мина сбросила и пулемёт, и стрелка с бруствера в окоп. Пулемётчик был ранен осколком в щёку.

– Коренков, сделай перевязку сержанту, – отдал я распоряжение подносчику патронов, а сам вместе с Топилиным, вторым номером пулемётного расчёта, установил пулемёт на новую позицию. Когда он попытался вести огонь, то обнаружил, что замок пулемёта заклинило. Мы были в прямом смысле полностью обезоружены.

Немцы усердно обстреливали наш квадрат, не давая нам высунуть голову из траншеи; вот тогда я окончательно понял, что значит плохо подготовиться к предстоящему сражению. Земля всякий раз вздрагивала, как живая, при каждом разрыве. Мины рвались, поднимая и бросая с силой в сгустке чудовищной энергии комья земли, осколки и вихри пыли, подсвеченные лилово-огненными языками пламени, сея смерть и разрушения. Мы сидели на дне окопа в ожидании конца обстрела, не имея возможности достойно ответить.

Наконец разрывы мин прекратились, но вместо них в нашем расположении начали рваться снаряды немецкой пушки. Пока мы сидели на дне окопа, пережидая минный обстрел, немцы установили пушку – они провели нас и теперь явно упиваются успехом. Восемнадцать разрывов снарядов насчитал механически я, к счастью, они не могли произвести ни одного точного попадания с такой короткой дистанции: видимо, специалистов мы уничтожили, а вот дилетанты нас не достали. Всё-таки прогресс налицо.

Причин для радости в таком критическом положении я не видел, да и думать об этом везении в это время как-то неуместно. Считаные единицы оставались в наших рядах, смерть разила необстрелянных юнцов там, где настигала.

Горькое разочарование и былая уверенность в нашей непобедимости постигла нас столь неожиданно, что мы были в нервном шоке, который своей безысходностью загнал нас в положение, когда нужно было задуматься о самом главном – о своём будущем. Несмотря на то, что наш боевой дух был подавлен, в последний миг я поймал себя на мысли о том, что уверенность в нашей обязательной победе окончательно не умерла. «Как победить врага, оснащённого и вооружённого передовой военной техникой?» – всё время вертелось у меня в голове. Нужно каким-то образом завладеть его оружием. В этом представлялся мне выход, благодаря которому укрепится наша боевая мощь и ослабит неприятеля.

За это короткое время моего пребывания на фронте зло, скопившееся в моей груди к фашистам, требовало выхода, в противном случае оно могло привести к взрыву – необдуманному поступку. Так как обстановка складывалась в пользу противника, то и действия мои должны быть взвешенными и разумными, и вдвойне расчётливыми и предельно осторожными, ввиду того, что со мной были люди, за которых я несу ответственность. Тем более что я могу противопоставить в моём удручающем положении врагу, технически высоко оснащённому всевозможным оружием и численно превосходящим нас в живой силе?

Конечно, мы могли умереть или сдаться в плен, но тогда кто будет защищать мой народ и мою мать? Я был настроен жить и бить врага. Что-то я не заметил, что те, кто призывал нас умирать, стоят рядом с нами, они попрятались в надёжные блиндажи и, как псы из подворотни, тявкают, призывая нас идти на смерть. Это меня сильно напрягало и настораживало – звало постоянно думать своим умом, как выполнить приказ и сохранить людей. Но это не получалось – люди, мои пулемётчики, геройски умирали, сжав зубы. Меня самого легко ранило в левую руку. Сделав перевязку, я остался в строю, хотя имел право покинуть его на законных основаниях. Мы не покинули занимаемых рубежей, но враг пока не решался наступать, что его сдерживало, оставалось непонятным.

Звуки разрывов стали постепенно ослабевать, удаляясь вглубь обороны.

– Кто живой? – спросил я, поднимая голову.

Земля ссыпалась с моей каски на спину. Мы сидели в разрушенном окопе, засыпанные землёй по пояс, сброшенной на нас разрывами мин и снарядом, и чудом все здоровые, не получив ни одной царапины. Никакого перекрытия над нами уже не было, его сдуло, как поветь с сарая, и разметало по брёвнышку рядом с траншеей.

Раненый сержант Кротов сидел возле рядового Еркина, прикрытый кем-то плащ-палаткой, прислонившись спиной к стенке окопа. Я с большим трудом выкарабкался из-под земляного завала и на четвереньках подполз к раненому. Он тяжело дышал и что-то несвязно бормотал. Из-за грохота разрывов трудно понять, что он хочет сказать, тем более полученное им ранение в щёку затрудняло членораздельность его речи. Я приблизился к его лицу и спросил:

– Как ты себя чувствуешь, товарищ Кротов?

Он ничего не сказал мне в ответ. Только по прошествии паузы сквозь стиснутые зубы промычал:

– Пить…

Вода у нас была на исходе. Я снял с ремня свою фляжку и встряхнул ею – на дне оставалось несколько глотков этой живительной влаги, которой должно хватить ему утолить жажду. Не медля ни секунды, я открутил пробку и влил всю воду без остатка ему в рот.

Вслед за тем как вторично наложил слой бинта с ватой на набухшую кровью повязку на ране Кротова, я ещё раз крикнул:

– Есть кто живой?

Первым отозвался Сердюков. Он выпрямился, ссыпая с себя слой земли, протирая глаза и отплёвываясь, проговорил:

– Голова гудит, ничего не слышу – явная контузия. А так вроде живой, рвусь в бой, товарищ командир.

– Товарищ сержант, будете моим помощником вместо погибшего старшего сержанта Комочкина, – отдавая распоряжение, я почувствовал какую-то отрешённую уверенность в своих силах в этот критический момент, чувствуя гибельное положение, вроде «умирать так с музыкой».

– Слушаюсь, товарищ командир, выполнять обязанности помощника командира взвода! – весело отозвался сержант, нутром почувствовав моё настроение.

– Уточните, сколько осталось людей и вооружения в каждом расчёте, и доложите мне, – с ходу дал ему поручение.

Разрывы то и дело с определённой методичностью переносились из глубины нашей обороны к нам и обратным путём удалялись вглубь, оставляя нас на некоторое время в покое, будто предлагали подумать о дальнейшей судьбе.

Мы вели наблюдение за поведением противника, делая это осторожно, не выдавая своего присутствия. Земля вокруг наших окопов была дважды перекопана и трижды перемешена; многочисленные воронки усеяли прилегающую территорию, а так же прослеживались уродливыми язвами на всей территории, насколько охватывало зрение по всей округе.

Распределив посты наблюдателей, сам я решил осмотреть пулемёт. У него оказалась погнутой щека от удара осколком мины, в результате чего ход замка был затруднён настолько, что о стрельбе из этого пулемёта вообще думать не приходилось, причём в полевых условиях такой дефект исправить практически невозможно. Это усугубляло и без того наше безвыходное положение.

Мы фактически были разоружены: кроме карабинов без штыков, другого оружия у нас не было. Жажда всё время неотступно давила на наше сознание своей неотвратимой требовательностью, настойчиво превращая нас в безвольных людей, способных пойти на любой необдуманный шаг, вплоть до предательства.

Я молил Бога, чтобы немцы не полезли штурмом на нашем участке – противостоять их самой безобидной атаке у нас не было ни сил, ни средств, нас смяли бы, даже не остановившись, и прошли бы прямиком до Волги, не встречая никакого сопротивления. Было только одно утешение – день шёл на убыль. Обстрел не утихал, мы искали всевозможные попытки, чтобы иметь возможности обороняться.

– Товарищ младший лейтенант, – обратился ко мне, приползший по воронкам, прячась за грудами битого кирпича, остатками сгоревших построек и другими укрытиями, помощник командира взвода сержант Сердюков, – я осмотрел первый и третий расчёты. В живых осталось семь пулемётчиков и один раненый, двенадцать пулемётчиков пали смертью храбрых, все пулемёты выведены из строя.

Это сообщение ещё больше опустошило меня. Я не мог сообразить, что мне в таком случае делать. Ведь всемером, безоружные, смешно сказать, никакой силы для врага мы не представляем. Обстрел наших позиций продолжался врагом без перерыва весь день. Такая настойчивость неприятеля выводила нас из равновесия. Я чувствовал, что моё самообладание крепло решимостью не поддаваться панике. Моё поведение передавалось оставшимся бойцам, и наш маленький коллектив креп решимостью отстоять своё священное право на жизнь и не пропустить врага на этом участке к Волге.

– Товарищ командир, из трёх пулемётов один можно собрать.

– Так мы и поступим! – обрадовался я.

До наступления темноты пулемётчики, вооружённые карабинами, вели наблюдение за траншеями противника. Огонь открывать я им категорически запретил. Немцы со своей стороны не проявляли особой активности на нашем участке, хотя на других отрезках расположения нашего батальона до самой темноты шла активная перестрелка с обеих сторон. На сегодняшний день мне требовалось затишье, хотя бы небольшое, чтобы вынести раненого Кротова к берегу для переправы на левую сторону Волги. Кроме этого, нужно было разведать прилегающую к нам территорию и узнать, кто находится у нас справа и слева, собрать разбитые пулемёты в одном месте и смонтировать из них хотя бы один годный, способный стрелять. Необходимо также похоронить павших своих товарищей и послать кого-то к Волге за водой.

Ребята успешно справились с порученным им делом. Более того, мой помощник, сержант Сердюков, обходя тыльной стороной сгоревший дом, расположенный в десяти метрах позади нас, обнаружил под его останками отличный кирпичный подвал.

– Вход в подвал расположен с противоположной стороны линии обороны. Я уже там побывал и частично исследовал, даже оставил вышедший из строя пулемёт, чтобы не терять зря время. Обзор отличный, маскировка естественная – как с земли, так и с воздуха.

Я немедленно обследовал новое убежище и остался им очень доволен. В подвале, видно по всем признакам, прятались жители дома: там была кое-какая мебель и даже керосиновый фонарь. Большим подарком для нас было в данный момент наличие двухведёрного бака с чистой прохладной питьевой водой, наполненного на три четверти его объёма. Бойцы с жадностью набросились на воду, вдоволь напились, но жажда всё равно не покинула нас. Так как организм был обезвожен, то продолжали пить, не чувствуя меры. Тогда мы постановили – через определённое время каждому бойцу выдавать двести граммов воды. Ещё не до конца ясно, сколько времени нам предстоит здесь находиться.

Сумерки сгустились настолько, что видимость сократилась до самой малой. Настало время отправить раненого сержанта Кротова в тыл к Волге на переправу. Я выделил двух бойцов для выполнения этой деликатной операции. Они уложили его на плащ-палатку и медленно потащили в обволакивающую темноту ночи. Им было строго-настрого приказано: по завершении задания вернуться назад, принести воды и продукты питания.

Мы остались вчетвером. Первым делом перетащили из разрушенного окопа в добротный каменный подвал повреждённый пулемёт, боекомплект, амуницию, а также принадлежащие нам вещи. Из подвала при строительстве был выведен хозяевами дома дополнительный вертикальный лаз, видимо, прямо на кухню, чтобы не выходить зимой на улицу, а доставать продукты напрямую из кухни. После пожара хозяева из-за ненужности заложили его обгорелыми брёвнами и засыпали весь верх подвала толстым слоем земли толщиной более метра, а сверху забросали оставшимися обгорелыми материалами, разбросанными по земле вокруг бывшего дома.

Мне требовалось сделать донесение о состоянии дел во взводе, пополнить запасы воды и продовольствия и попросить пополнения. О батальоне мне ничего не известно, связь была прервана, как только завязался бой, хотя я посылал посыльного, но он так и не вернулся. Я приблизительно догадывался, что судьба батальона так же трагична, как и наша. Немцы изредка вели огонь по нашим позициям – держали нас в постоянном напряжении, изматывали наши моральные и физические силы. Об этом мы догадались и стали помаленьку привыкать, хотя к смертельной угрозе привыкнуть едва возможно.

Для связи с соседним взводом и командиром роты я послал третьего связного.

Время тянулось медленно, по два бойца я отправил в первое и третье отделения за разбитыми пулемётами.

Пока мы с Сердюковым собирали из трёх разбитых пулемётов один, способный стрелять, подносчики патронов Фроликов и Карпов очистили вертикальный лаз и откопали рядом с ним с внешней стороны подвала пулемётное гнездо с бруствером. С боков гнездо обложили кирпичом, сверху изготовили из обгорелых концов брёвен накат и всё это завалили землёй и заделали камуфляж из подручного материала. Это укрепление напоминало дот и могло выдержать попадание мины или снаряда. От удовольствия мы потирали руки.

Работа заполнила всё наше время, отдыхать не пришлось. Стало прохладно, значит, время перекатило за полночь. Незаметно нервы успокоились, уже всё не казалось так безнадёжно потеряно. Часа в три к нам вернулся посыльный, посланный мной в штаб роты, в сопровождении пулемётчика, единственного красноармейца, оставшегося в живых среди погибших в бою бойцов второго взвода. Они поведали нам драму, от которой в жилах похолодела кровь.

По всей линии окопов, занятой нашей ротой, три четверти личного состава были или убиты, или ранены. Это если учесть, что немцев они ещё даже в глаза не видели. Раненые, способные передвигаться самостоятельно, уползли к берегу для получения медицинской помощи. В роте даже некому оказать первую медицинскую помощь. Тяжелораненых только сейчас начали вытаскивать к берегу.

Командир батальона ранен, но строй не покинул, продолжает командовать батальоном, вернее, его жалкими остатками. Наш ротный командир лейтенант Топчиев в первые же минуты обстрела попал под прямое попадание снаряда, получил множественные осколочные ранения, несовместимые с жизнью, умер мгновенно, не произнеся ни слова. Многие пулемёты разбиты. Одна только мысль об этом бросает в панику. Не знаю, что удерживает бойцов от безумства? Страх смерти, любовь к Родине или отчаянное положение, а может, неизбежность?

И всё это следствие халатного отношения к своим обязанностям, неимения достаточного боевого опыта, бравады и пренебрежения опасностью. Большинство окопов не выведены в полный рост, не откопано ни одного хода сообщения, по пустякам выдавали место своего укрытия. Короче говоря, полное неумение ведения и видения военных действий, слабая подготовка командного состава, которые все свои успехи видят в штыковом бою и криках «Ура!» в атаках! У всех преобладало чувство превосходства советского солдата над противником, которое и губит храбрецов – потомков богатырей земли русской!

Мы собрали документы, пайки и личные вещи погибших товарищей и немного подкрепились первый раз за всё это суматошное время. Я назначил караул, и мы подготовились вздремнуть, как вдруг на пороге подвала появился боец, посланный сопровождать раненого в эвакуацию.

– Товарищ командир, мы не можем ползком дотащить раненого сержанта Кротова, дайте нам кого-либо в подмогу.

– Далеко вам до берега ещё ползти? – спросил я, вскипая от негодования.

– Метров сто пятьдесят, прибавьте спуск, да там по берегу метров восемьсот, – оправдывался подносчик патронов рядовой Кореньков.

– Пулемётчик Кореньков, вы так далеко находитесь от передовой, ночь, вы что, и по берегу будете волоком тащить раненого? Ранение у него в щёку, он может самостоятельно идти, если вы вдвоём будете поддерживать его под руки, ему будет легче и вам тоже. Вы что, разум от страха потеряли?

– Так… стреляют? – растерялся боец.

– Вы ведь не на прогулке? Идите, и к утру мы ждём вас с водой и продовольствием! – строгим голосом проводил я стушевавшегося пулемётчика.

– Товарищ младший лейтенант, рядовой Варькин, если нужно, я готов помочь бойцам, – обратился ко мне вновь прибывший пулемётчик из второго взвода.

По всему было видно, что боец никак не мог успокоиться после гибели своих товарищей. «Струхнул парень, да и есть от чего. Не всякий способен пережить это», – подумал я.

– Как ваша фамилия полностью, боец?

– Красноармеец Варькин Тимофей Викторович, – отчеканил он.

– Успокойтесь Тимофей Викторович, вы нам пригодитесь здесь…

Ночь протекала какая-то гнетущая и беспокойная, я чувствовал её всеми фибрами своей души, что нам готовится что-то необычное, это явно витало в прохладном воздухе, да и немец поубавил свой норов, как будто перед бурей. Несмотря на то, что я давно не спал, я не посмел прилечь. Я взял с собой связного и отправился в разведку. Вначале я обследовал соседей слева. Меня встретили пехотинцы, незнакомые мне, мы поговорили с сержантом, который командовал остатками взвода вместо погибшего командира. Бойцов у него оставалось всего девятнадцать человек. На вооружении трёхлинейки образца прошлого века с длинными трёхгранными штыками, ППШ-21 три штуки и один пулемёт ДП-27 на ножках. Гранат, правда, оказалось много, они дали нам четыре штуки в качестве подарка. Бойцы ждали нынче ночью пополнения.

– Ну, брат, ты тут поглядывай в нашу сторону, а то нас всего пять бойцов и один пулемёт, надежды на нас мало, через нас могут обойти и вас, – попросил я на прощанье сержанта, какое-то неприятное предчувствие тревожило мою душу от всей этой напряжённой неразберихи и неслаженности.

С правой стороны вообще никого не было – только развороченные окопы, трупы погибших пулемётчиков и три повреждённых пулемёта. Первые потери наших товарищей в бою, которые только недавно говорили со мной, улыбались, радовались жизни, теперь лежат мёртвыми, изуродованными до неузнаваемости. Некоторые бойцы разорваны на части взрывами от прямого попадания мин и снарядов. Это чудовищное видение останется в моей памяти на всю мою жизнь. Трагический облик войны страшен и непригляден. Предать земле погибших товарищей возможностей у нас не было, мы собрали их документы и со слезами на глазах и израненными душами простились.