Из ада в вечность

На обратном пути я со своим связным притащил один из пулемётов в свой подвал. Дважды я посылал бойцов на место гибели второго взвода за остальными пулемётами и за боеприпасами к ним. Из остатков пяти пулемётов мы отремонтировали два и установили их по бокам подвала в отремонтированных пулемётных гнёздах, только в соответствии с моим изобретением, сделали типа дотов с накатами. К ним мы откопали ходы сообщения, только ползком, на большее у нас не хватило ни времени, ни сил. Правду надо сказать: и ходами-то их можно назвать с большой натяжкой – мы откапывали перемычки между воронками от мин и бомб, создавая укрытие от снайперов и шальных пуль да летящих осколков.

Ночью прилетали наши бомбардировщики и бомбили территорию города, занятую фашистскими солдатами. Разрывы наших авиабомб над окопами врага поливали на наши больные сердца бальзам умиротворения особой отрады и вселяли надежду и поддержку в нашем печальном и безрадостном положении.

Восток стал светлеть, напоминая собой приход нового двадцать пятого сентября, месяца решающего сорок второго года. Мы со своей маленькой командой встречали его во всеоружии, так как отчётливо понимали, благодаря полученному уроку накануне, к чему приводит беспечность и халатная лень.

Утром глаза просто слипались. Оставив бойца наблюдать за действиями противника, остальные позволили себе немного расслабиться. Сон длился только одно мгновение. Мощный разрыв мины совсем рядом с нашим главным укрытием привёл весь организм в оцепенение и даже, можно сказать, стрессовое состояние. Зато сон мгновенно вылетел – в один миг.

На дворе уже светило солнце, от такого пробуждения я не думаю, что утро мне показалось радужным и приветливым. Оно звучало во всём моём организме одним тревожным вопросом: «Что это? И что делать? Куда бежать и где спасаться?» Тревога быстро проходит, сознание возвращается в реальность, и я успокаиваюсь окончательно.

Устрашающая неожиданность, врывающаяся в сознание спящего человека, пугает его больше всего на свете и может привести к расстройству нервной системы, и чаще всего делает его заикой. Заикаться я, правда, не стал, зато уши сильно заложило, появился звон и в голове нудящая боль. Такое явление у нас на фронте частенько бывает – называется контузией, это через недельку пройдёт, если к тому времени не подхватим следующей.

Немцы, не меняя своей обычной тактики, начали свой день с обстрела нашего переднего края. В этом заключалась их обычная практика – подавить наше мужество в зародыше артиллерийско-миномётным огнём. Засевшие в выгоревшем многоэтажном доме напротив нас вражеские пулемётчики и автоматчики вели хаотичный обстрел вразброс.

Я отдал приказ не отвечать на вызов, не дать фашистам обнаружить место нашей дислокации. Они нас не видели и своей стрельбой надеялись вынудить нас проявить себя.

Огонь я решил открыть сразу из трёх пулемётов только в том случае, когда враг ринется в атаку. Связь с батальоном установить не удалось: посланный связной назад не вернулся, что с ним приключилось, я так и не узнал. Оставшихся сухарей и крошек в вещмешках не хватило даже на то, чтобы утолить голод. Воды в бочонке к утру не стало, выпили всю до капли. Ещё в самом начале, когда, казалось, воды было достаточно, я наполнил свою фляжку и не расходовал её – берег на всякий непредвиденный случай. Мы слили воду из сломанных пулемётов в котелки; она была коричневого цвета от ржавчины и имела неприятный вкус и запах ружейного масла. Пили её мы в исключительных случаях по глотку, когда становилось невмоготу.

Пронзительный вой мин, свист пуль проносился над нами, не причиняя нам никакого вреда. Мы сидели в своём небезопасном убежище в ожидании чуда и радовались чему-то неопределённому, загадочному: то ли тому, что обхитрили врага, то ли же своей прозорливости, а может, даже удаче, ниспосланной нам кем-то неведомым.

Тем не менее мы были, как говорится, начеку в ожидании неприятеля. Напряжение возрастало с каждой минутой, но он, фашист, чего-то выжидал, не решался, всё прощупывал каждый квадрат нашей территории, выпуская туда очередную наживку – смертоносный заряд. Я в свою очередь на провокации не поддавался, рисковать своими людьми мне не было никакого резона, нас вместе со мной оставалось шестеро бойцов – это минимум, с которым мы с колоссальными трудностями могли управляться с тремя пулемётами.

Из своих укрытий мы неизменно вели наблюдение за действиями противника за исключением тех моментов времени, когда шёл орудийно-миномётный обстрел непосредственно нашего участка. Как только огонь переносился в другое месторасположения наших войск, наблюдение возобновлялось.

Я видел и слышал, что обстрел по всей линии нашей обороны всего батальона ведётся столь же активно, как и у нас. Из разных мест слышались громкие победные призывы «Ура!» Они будоражили воображение, и перед взором вставали яркие героические картины сражения.

Нами почему-то никто не интересовался, заградительной пехоты непосредственно на нашем участке обороны не было, а вот почему – это было покрыто тайной. Как я ни думал, но вразумительного ответа так и не нашёл, видимо, оттого что овраг Долгий до самой Волги был занят противником.

И вот наступил тот долгожданный и весьма волнующий для меня момент, когда группа немецких солдат численностью до пехотного взвода один за другим воровато вывалилась из-за угла сгоревшего кирпичного дома, пригнувшись, прячась за укрытиями, они стали продвигаться к нашей линии обороны. Немцы, видимо, надеялись, что на нашей стороне дороги никого нет и они легко, без потерь и особых усилий захватят эту территорию и сделают к утру оборонительные укрепления, тем самым расширив и присоединив новый плацдарм к уже захваченному участку оврага Долгий.

Я наблюдал из своего блиндажа за этой захватывающей сценой, вцепившись в ложе карабина с такой силой, что пальцы моей руки задеревенели. Дождавшись, когда солдаты врага вышли на середину асфальта улицы Ленина, приказал открыть огонь сразу из трёх пулемётов.

Это был один из самых волнительных и счастливых моментов в моей жизни на сталинградской земле. Три пулемёта поливали врага перекрёстным огнём из трёх точек. Они явно не ожидали такого гостеприимства с нашей стороны, солдаты в панике заметались на голом асфальте, добежать до укрытий они не успевали, падать на асфальт не имело смысла ввиду отсутствия укрытий. Пули точно находили свои цели, метко настигали врага, беспощадно выкашивая их ряды. Только единицам удалось унести ноги, другие же остались украшать своими телами главную улицу города Сталинграда.

От неожиданности противник не успел отреагировать, а когда опомнился и увидел, что спасать уже некого, открыл ураганный огонь из всех доступных ему огневых средств по нашему участку фронта. Я приказал всем бойцам взвода срочно укрыться в подвале, что они незамедлительно и исполнили.

От близких разрывов мин и артиллерийских снарядов наше убежище содрогалось, готовое вот-вот рухнуть, похоронив нас под собой заживо. К нашему счастью, прямого попадания не случилось. Мы сидели вдоль стен на земляном полу, низко склонив головы к животу, прикрывая его каской, надетой на голову. Такая была убеждённость у бойцов – в случае попадания каска спасала и голову, и грудь с животом.

Не знаю, что думали мои бойцы в такую минуту, лично я в опасные минуты для нашей жизни невольно обращался к Богу и просил его спасти наши грешные души. Может быть, я боялся не за себя, а за этих молодых парней, которые ещё не видели жизни, не понимали её красоты, не испытали священных чувств любви. Ведь они были так молоды, так невинны, что казалось мне, Бог должен, даже обязан позаботиться о них, ну а заодно и чуточку обо мне, как их товарищу, испытывающему такие же невзгоды и лишения, как и они.

И тогда, в тот критический момент, отделявший нас от последней черты, мне показалось – свершилось чудо! Бог услышал мои мольбы: вдруг разрывы прекратились вокруг нашего подвала, а через дорогу в стане вражеских позиций начали надуваться пузыри пыли, которые разрывались огненными смерчами снарядов большого диаметра орудий, посылаемыми нашими артиллеристами с поймы Волги.

Как я после узнал, сержант пехотного взвода, у которого я был недавно, вспомнил мою просьбу и передал координаты наводки нашим артиллеристам, вот так и спас нас Господь в очередной раз от неминуемой гибели.

Наши кровные «соседи» – гитлеровцы с противоположной стороны – сегодня больше не беспокоили нас несколько часов, видимо, залечивали раны. Если подумать и мысленно подсчитать, то общие потери за сегодняшнюю ночь у них были ощутимы: только на асфальте лежало не менее двадцати автоматчиков, да прибавить к этому урон от артиллерийского залпа. Вот и выходило – силы наши были выровнены на этот момент, за исключением вооружения.

Обстановка в городе была смертельно напряжена, у нас же здесь, на нашем участке фронта, были только цветочки; самолёты врага беспрерывно весь день бомбили промышленный район. Я видел, как стервятники один за другим пикировали над заводом «Красный Октябрь». Там был постоянно непрекращающийся кромешный ад. Грохот, огонь и пыль видны были и слышны нам издалека. Мы с замиранием сердца переживали за тех героев-мучеников, которые сражались там, отдавая свои жизни за этот священный жизненно важный клочок русской земли. Они становились в наших глазах бессмертными. Глядя на всё то, что проделывают люди, чтобы уничтожить друг друга, подумал, что Прометей никогда не подарил бы людям огонь, если бы предвидел, что эти двуногие твари будут применять его друг против друга таким изуверским образом.

«Вот где подлинные герои, а мы – так, деталь», – думал я, задыхаясь от давящего спазмами кома в гортани, со слезами на глазах. От чего эти слёзы появились у меня, я не знал: может, от радости, что остались живы, а может, от жалости к погибающим товарищам.

Конечно, мы остались живы, а значит, продолжим борьбу с ненавистным врагом, значит, будет кому преградить путь к Волге. Для этого и стоим мы здесь, и стоять будем, пока бьётся сердце у нас в груди, пока мы вдыхаем этот горячий смрадный воздух в свои обожжённые лёгкие.

Ещё один жуткий день подошёл к концу, осветив всю безнадёжность нашего положения. Я лихорадочно искал выход, но полностью закрыть его у меня не получалось. Боеприпасы заканчивались, бойцов катастрофически не хватало, и, наконец, мы смертельно устали физически и морально. Нас постоянно мучили жажда и голод.

Днём, во время затишья, под прикрытием выступающих элементов ландшафта, рискуя жизнью, мы обследовали в который уже раз примыкающие к нам сады и огороды в поисках овощей и фруктов. Съели всё, что хоть как-то было пригодно для употребления в пищу и что можно проглотить, не рискуя отравиться. Настало время, когда сырые недозрелые тыквы и почти зелёные помидоры нам казались не столь противными и вполне съедобными. Обречённые на полуголодное выживание, мы слабели всё больше и больше.

Ермилин, подносчик патронов, обратился ко мне с просьбой отпустить его с целью поисков продуктов питания.

– Идите, Ермилин, но прошу вас, понапрасну не рискуйте, – попросил я его, провожая долгим взглядом на прощанье.

– Вот этого, товарищ командир, вы мне никогда не говорите, – хихикнул он и исчез в темноте.

Этот солдатик всегда вызывал у меня какое-то непонятное беспокойство и массу вопросов. Все его поступки будили во мне чувство недоумения и насторожённости. Скрытность его поведения привлекала к нему внимание не только моё, но и бойцов, сидящих рядом с ним в одном окопе. С другой стороны, его бескорыстность, граничащая с самопожертвованием для товарищей по оружию, к которым он относился с искренним уважением, подкупала и разоружала.

Осип, так звали Ермилина, никогда не ждал указаний; больше всего в трудную минуту, когда наступала она неотвратимо и угрожающе, шёл осознанно трудностям навстречу и с достоинством выходил победителем. Решения он принимал спонтанно, с какой-то радостной решимостью, особенно если они были сопряжены с риском. Почему-то мне казалось, что всеми своими подвигами ему хотелось доказать, что он человек достойный уважения. Будто прошлая жизнь угнетала его и всё время тяготила, и ходит он постоянно по лезвию острой бритвы, балансируя между жизнью и смертью. Каждому из нас, живущему под солнцем на этой святой и загадочной земле, жизнь предоставляет возможности самостоятельного выбора, куда идти, с кем и как поступать. Вот и Ермилин жил своими порывами, руководствуясь обстоятельствами и возможностями данного промежутка времени.

Я не знал, что он задумал сегодня, но чувствовал интуитивно, что он не подведёт. Отчего-то я доверял ему, хотя это доверие основывалось на абсолютном риске и слепом безрассудстве. Иначе и быть не должно, только доверие было залогом уверенности в наших успехах в этих смертельных мгновениях нашей жизни.

Ермилин отсутствовал в расположении взвода, наверно, более двух часов. Он появился перед рассветом так же тихо и внезапно, как и исчез. В его руках был большой мешок из рогожи, наполненный какой-то поклажей.

– Где это ты был так долго, Ермилин? – спросил я, хотя сразу догадался, куда он ходил.

– Я, товарищ командир, днём смотрю на лежащих немцев на дороге и думаю: «Лежат немцы, у каждого за спиной паёк, он им сейчас стал просто ни к чему, а у нас во рту ни росинки. Нехорошо это, не по-божески». Решил ночью реквизировать. Вот я сходил и принёс всем пошамать, а то, смотрю, вы совсем потеряли боевой дух, – весело проговорил Осип, высыпая из мешка на пол подвала содержимое. Там оказалось несколько металлических ранцев, портсигары, электрические фонарики, бинокль, автомат. – Мог бы и больше принести, но фрицы что-то заподозрили, стали забрасывать осветительные ракеты, пришлось самому притвориться мёртвым и долго пролежать среди трупов в таком положении, а тут уж и рассветать стало, пришлось уносить ноги.

– Хорошо, что не стали стрелять, – заметил кто-то из бойцов.

– Нет, что ты, стрелять по своим, даже трупам, они не станут, – заверил Осип.

– Ермилин, ведь вы могли попасть в руки врага, так рисковать – это неслыханно! – стал возмущаться я, хотя в душе своей почувствовал фальшь и был рад этой удаче.

– Такого никогда не случится, товарищ младший лейтенант. За свою жизнь я столько рисковал, что глядится она для меня сплошным риском. А уж что касается убийства, особенно фрица, проще высморкаться, – сказав это, он неопределённо махнул рукой и наклонился над кучей принесённого.

Содержимое ранцев немецких солдат шокировало нас. Там были первосортные сухари, сало, консервы – рыбные и мясные, кофе, чай, сахар, шнапс, сигареты.

– Это вам, товарищ командир, – он протянул мне цейсовский бинокль и электрический фонарик.

Я растерялся от неожиданности и не знал, как поступить – принять или отклонить предложенные мне вещи. Поколебавшись, ответил:

– Спасибо, боец Ермилин, эти предметы мне нужны для общего дела, они помогут нам бить врага.

– Себя я тоже не забыл, – загадочно улыбаясь, проговорил Осип, извлекая из-за пазухи блестящий вальтер. – А это вам, ребята.

Он преподнёс каждому сослуживцу по электрическому фонарику.

– А теперь приступим к трапезе, желудок давно пустует, урчит и запевает песни…

После столь длительного голодания пища показалась настолько прекрасной и своевременной, что в голову полезли всякие бредовые мысли. Почему немцы, несмотря на удалённость её армии на такое значительное расстояние от своих рубежей, способны снабжать своих солдат всем необходимым? При такой заботе, конечно, грех выполнять свои обязательства ахти как, спустя рукава. А мы постоянно только и думаем, как бы чего пожрать да не сдохнуть с голоду. Война расслабила дисциплину, особенно интендантские службы. Командный состав, конечно, не чувствовал никаких проблем в снабжении, но вот касательно передовой, так там, как говорил товарищ Будённый, «конь не валялся». А в лошадях он разбирался, поверьте мне, не одни галифе в седле протёр!

Забили нам головы ложным патриотизмом – Родина, родная партия, долг. По сути дела, если разобраться, то верхушка этой самой партии эксплуатирует и Родину вместе с нами, олухами и рядовыми членами партии, как чёрных рабов; и мы ещё должны проливать свою кровь за эту неблагодарную мразь, да ещё и быть обруганными, голодными и презренными. Люди для наших правителей всего-навсего быдло; их так много – как грязи. Перебьют? Ещё нарожают – проблема легко восполнимая. Бабы у нас плодовитые – призовут, пообещают, и дело в дамках. Не раз так было, и не раз так будет.

Но эти рассуждения я держу глубоко в подсознании – трепещу от их дерзости даже сам. За эти вольности самая суровая кара – Сибирь и гибель не только мне, но и всему моему роду. Особенно сейчас, недаром НКВД в каждом полку денно и нощно выискивает неблагонадёжных и всевозможных врагов народа. Малейшая оплошность, и лучшее, что ожидает провинившегося, – штрафбат.

Утро 25 сентября 1942 года было сразу же испорчено налётом вражеской авиации. После хорошего завтрака хотелось пить, но воды не было ни капли. Выпили по хорошему глотку шнапса, но это лишь усугубило положение – пить захотелось ещё сильнее.

Наш участок обороны остался командованием забытым. Видно, на других направлениях положение было ещё хуже. Нами никто не интересовался. Людей у меня не было, послать с докладом в штаб батальона о положении дел у меня во взводе – некого.

Глядя на лежащие на асфальте силуэты вражеских солдат, виднеющиеся сквозь повисшую удушающую гарь, смешанную с пылью, я задумался. Не может такого быть, чтобы немцы не позаботились о своих погибших товарищах и не попытались предать их земле. Трупы лежат под палящими лучами солнца уже вторые сутки и, по-видимому, стали разлагаться.

Днём наверняка фрицы не станут рисковать, а вот предстоящей ночью, именно ночью, попытаются осуществить операцию и вытащить из нейтральной зоны своих погибших солдат. Если логически рассуждать, то выходило: если к утру трупы останутся на дороге, то следует в тот же день ожидать на этом участке крупного наступления противника, которое заодно решит и эту проблему.

Этой терзающей меня мыслью я поделился со своими бойцами. Они одобрили идею организовать засаду возле дороги вблизи убитых немецких солдат сегодня же, как только стемнеет.

Вместе со мной нас осталось в живых от всего взвода шесть человек, ни посыльные, посланные мной для связи в штаб батальона, ни те два пулемётчика, которых я направил сопровождать раненого сержанта Кротова на переправу, назад не вернулись. Посылать на эту рискованную операцию людей и, может быть, даже жертвовать ими мне сильно не хотелось; упускать же такой благоприятный случай – грешно и неоправданно. И тогда я решил, что выполнять её должны добровольцы.

– Разрешите мне выступить на это задание, – заявил сержант Сердюков.

– И я пойду, – вызвался Ермилин, – дорога мне хорошо известна, я только что там был и вернулся, как видите, невредимым.

– Я согласен, только договоримся работать так: первыми в бой вы не ввязывайтесь, ждите момента, когда немцы начнут вытаскивать трупы и почувствуют полную безопасность своих действий. Несколько прицельных очередей и моментальный отход. Сразу за вами мы открываем пулемётный огонь, давая вам возможность покинуть опасную зону. Это приказ, – повысил я голос, – ясен он вам?

– Ясен, товарищ младший лейтенант, – отозвался Сердюков.

– Тогда приступайте к операции со всей осмотрительностью! Мы ждём вас живыми и невредимыми. Воевать скоро станет некому, – посетовал я на прощанье.

Я осознавал, что операция, которую мы затеяли, была чрезвычайно рискованной, но война не давала нам никаких шансов на тихую и блаженную жизнь, и поэтому каждый наш шаг в первую очередь был нацелен на победу, сопряжён со смертельной опасностью и угрозой для нашего существования. Это знал и осознавал каждый боец, исходя из реалий происходящего, и готов был идти до конца, несмотря на всевозможные риски и опасности.

Внутреннее состояние моей души в такие минуты наполнялось скорбью и горькими, режущими глаза слезами от одной только мысли о тех безвозвратных потерях своих товарищей, которых я видел вот только что стоящими рядом и ушедших порой так нелепо в бездну неизвестности в вечность.

Ночь уже набирала ощутимую зрелость, обволакивая своей мглой окружающее нас пространство. Утомлённое сознание погружалось в какое-то иллюзорное состояние. Лишь яркие звёзды, взирающие из глубин необъятного космоса своей неисчислимостью и необыкновенной загадочностью, и кажущая такой родной луна, да непосредственный атрибут войны – вспышки осветительных ракет – приводили сознание к реалиям текущего момента. Ракеты гасли, и вновь всё погружалось в ещё более беспросветную тьму после их затухания. Время, как зачарованное, тянулось мучительно медленно, как всегда бывает, когда ждёшь. Глаза слезятся и начинают слипаться от напряжения и постоянного недосыпания. Веки сомкнулись, вздрагивая от нервной натуги, сознание куда-то покатилось в беспечную даль, позабыв обо всём на свете.

Эти блаженные минуты сладостного небытия не были столь беспечны, как нам казалось, так как незримо всё это время бодрствовал внутренний дух слуха, продолжая держать часть подсознания на нотке высочайшей бдительности. Такое состояние вырабатывается в постоянной тревоге и опасности в периоды крайней угнетённости, дабы оградить организм от угроз болезней и нервных срывов.

Вдруг в воздухе повисла мёртвая звенящая тишина, разразившаяся в сознании подобно грому; сон с меня сдуло, словно ветром, я был бодр и свеж. Я стал всматриваться в темноту ночи в ту сторону, где немедленно, в сию секунду должно разразиться противоборство со смертельным исходом. Но там ничего не происходило и было тихо по-прежнему. Подозрительно, но фашисты перестали выбрасывать осветительные ракеты. К чему бы это?

Минуты потянулись ещё мучительнее. Я нутром почувствовал, что задуманное нами приступило к воплощению в жизнь, и тихо скомандовал:

– Приготовились!

Сразу после того как я услышал прерывистые очереди из автоматов Сердюкова и Ермилина и следом за ними ответную беспорядочную стрельбу со стороны немцев, я отдал резкий приказ:

– Огонь!

Три слаженных пулемёта застучали яростную дробь по целям вражеских позиций, откуда струились в ночи фейерверки немецких трассирующих пуль. Сердце моё ликовало. Я чувствовал, что мы сорвали план врага и нанесли ему очередной урон. Правда, радость моя была неполной до тех пор, пока я не увидел вернувшихся с задания целыми и невредимыми своих бойцов. Я тут же приказал прекратить вести огонь и всем укрыться в подвале.

Следом за этим со стороны гитлеровцев начался яростный обстрел со всех видов огневых средств. Ночь поглотила наши ориентиры, поэтому эта ярость особенно не причинила нам почти никакого вреда, разве что помешала отдохнуть в очередной раз да навеяла страху и душевных волнений за возможную гибель от прямого попадания снаряда или мины.

Сержант Сердюков, сидя на полу в подвале, рассказал нам подробно о проведении операции:

– По изученному маршруту Ермилина мы пробрались к самому проспекту Ленина и залегли в траншее, которые мы же и вырыли в первый раз, как раз напротив разбросанных трупов немцев на асфальте. Лежим, а дышать просто нечем – воздух насыщен смрадом разлагающихся трупов. Скажу вам откровенно, что славяне не так дурно воняют, как немцы. Ведь право, наши солдатики – скелеты. Кости разве будут так отвратительно вонять? Другое дело немцы – жирные, как боровы, там одного дерьма килограммов тридцать. Вот поэтому и вонь.

– Ладно, Сердюков, ближе к делу, оставь эти подробности на потом, – предостерёг я сержанта от пустопорожнего разглагольствования.

– Я и говорю, товарищ младший лейтенант, правильно и делают наши снабженцы, что не балуют нас разными изысками да разносолами – не будем так вонять в случае чего…

– А чем занимался Ермилин в это время? – спросил я.

– Рядовой Ермилин – герой. Пока я высматривал позицию в темноте, он незаметно пробрался к разбросанным по земле трупам и «одолжил» у них ручной пулемёт с боекомплектом и две гранаты. Не забыл также тормозок с сухим пайком. Мы долго там сидели, но к пище так и не притронулись, и всё из-за проклятой вони. – Сердюков замолк, его передёрнуло от тех жутких воспоминаний, и, обратившись ко мне, попросил: – Пусть дальше рассказывает Ермилин. Я больше не могу. Да и рассказывать больше нечего, по-моему, всё произошло на ваших глазах.

– Осип, расскажи, что было дальше, – пристал к Ермилину Эйхе, подносчик патронов. По национальности он был уроженцем Эстонии, но перед самой войной родители его переехали жить в Ленинград. Разговаривал он плохо на русском языке, без улыбки слушать его было нельзя. Пареньку было немногим больше двадцати лет, с открытым сердцем, простодушным и откровенным нравом. К нему все относились почему-то с нисхождением.

Осип долго не стал упираться и продолжил повествование сержанта Сердюкова:

– Было темно, когда мы незаметно приползли к месту назначения. Сержант стал разыскивать место наиболее удобное в тех траншеях, которые мы отрыли в первую ночь нашего пребывания там. Трофейный свой автомат я отдал сержанту, сам же остался с карабином. И тут я вспомнил, что видел ручной пулемёт у одного убитого фашиста, когда ходил за продуктами, ну, тихонько выполз на асфальт и завладел им. Мой поступок одобрил сержант – вооружены мы были теперь отлично и готовы были принять достойный бой. Пришлось сидеть долго, вонь действительно просто душила нас; мы сделали повязки из какой-то тряпки, только толку от этого оказалось мало. И вот под утро я почуял по каким-то внешним признакам или просто внутренним инстинктом, что немцы начнут операцию по вызволению своих мертвецов из нейтральной зоны именно сейчас, и предупредил об этом сержанта. Как раз в этот момент по земле потянуло предрассветной прохладой и трупный запах куда-то улетучился – пропал, видимо, поднялся выше; дышать стало легко и свободно, будто и войны не стало. Только мы продышались, а тут видим, выползают из кювета на край дороги эти гады. Мы сидим, оцепенев от нетерпения, ждём, когда их станет больше. А они обнаглели до такой степени, что стали подниматься во весь рост, ведь тащить такую ношу трудно, да ещё в таких невыносимых условиях, около трупа дышать, наверно, просто нечем. Подождали мы ещё немного и с расстояния менее тридцати метров открыли огонь по этой копошащейся массе врагов. Такой панической чехарды мне не доводилось видеть: одни поспешно бросали свои ноши и, пригнувшись, устремлялись вон, другие падали, прячась за трупами, третьи, прикрываясь покойником, – и откуда бралась только сила? – стремглав кидались в укрытие. Сколько фрицев мы уничтожили, не знаю, не успели сосчитать, но шороху среди этих храбрецов мы наделали, я вам скажу, предостаточно – это точно!