Двойное бремя

– Подержим, – прошептала Ольга, не то ей, не то себе. – Подержимся.

Воздух в палате хосписа был насыщен кислородом и тихим шипением аппарата. Максим дышал чуть легче, но глубокая синева под глазами не уходила. Он не приходил в себя. Елена сидела, как изваяние, не отпуская его руку. Чай на тумбочке остыл. Катя приходила, уговаривала выйти, подышать – бесполезно. Весь мир сжался до этой кровати, до слабого пульса под ее пальцами, до мерцающих цифр сатурации – 93… 92… 93…

Врач заходил еще раз, снова слушал, качал головой.

– Воспаление прогрессирует. Пневмония, похоже. Борьба идет. – Он посмотрел на Елену. – Вы должны быть готовы ко всему, Елена Петровна.

– К чему?! – вырвалось у нее, резко, громко. Максим не шевельнулся. – К тому, что он умрет? Потому что вы «не хотите лишней агрессии»?!

– К тому, что его организм может не справиться, – врач говорил тихо, но твердо. – Мы облегчаем страдания. Обеспечиваем уход. Но чудес не бывает. Особенно в его состоянии. Вы это знаете.

Она знала. Знание, как нож, вонзалось в самое сердце каждый день. Но сейчас оно было оголенным, безжалостным. Любовь упиралась в предел медицинских возможностей и жестокую правду его диагноза. Она могла требовать реанимации, искусственной вентиляции – продлевать агонию в стерильных стенах, без ее присутствия, без ее руки. Или… отпустить? Довериться этому месту, этим людям, которые хотя бы дают ему дышать кислородом и не мучают лишними процедурами? Довериться его собственному угасающему ресурсу?

Выбор был невыносим. Любой вариант казался предательством. Бороться до конца – обрекать на мучения? Отказаться от борьбы – сдаться? Она смотрела на его лицо, такое родное, такое беззащитное. Видела его не в коляске, не в больничной койке, а маленьким мальчиком, который однажды, сквозь спазм, неуловимо улыбнулся ей. Ее мальчик. Единственный смысл.

– Я… – ее голос был хриплым, – я не хочу, чтобы ему было больно. Чтобы его… мучили.

Врач кивнул, понимающе.

– Мы здесь для того, чтобы не было больно. Физически. Остальное… – он развел руками.

Остальное – было ее крестом. Ее ожиданием. Ее немой мольбой к высшим силам, в которые она давно не верила. Она наклонилась, прижалась губами к его горячему виску.

– Держись, сыночек. Мама здесь. Все будет хорошо. – Она лгала. И знала, что лжет. Но это была единственная правда, которую она могла ему дать сейчас. Свою любовь. Свое присутствие. До конца. Как бы этот конец ни выглядел. Она взяла книжку про медвежонка. И начала читать. Голос дрожал, срывался, но она читала. Вдруг он слышит? Вдруг этот звук – его якорь в темноте? Она читала, гладила его руку, и слезы текли по ее щекам, капая на страницы, размывая краски ярких картинок. Она дышала пылью его возможного ухода, и каждый вдох был болью. Но она дышала. Рядом с ним. Это было все, что она могла.

Анна сидела за компьютером, уставившись в экран. Отчет. Цифры. Графы. Все плыло перед глазами. Она пыталась сосредоточиться, но мысли возвращались к белому пятну ванночки у двери Ольги. Увидела ли она? Взяла ли? Использовала? Помогло ли это хоть на минуту?

Она встала, подошла к окну. Занавеска в окне Ольги была по-прежнему задернута. Никого не было видно. Во дворе появилась Елена. Вернее, ее узнала по походке. Женщина шла от остановки к своему подъезду. Но не везла коляску. Шла одна. Сгорбившись, шаркая ногами. Как тень самой себя. Анна замерла. Где Максим? Почему она одна? Стало хуже? Остался в хосписе? Насовсем?

Елена скрылась в подъезде. Анна представила ее пустую квартиру. Тишину. Отчаяние. И свою ванночку. Которая сейчас казалась не просто глупой, а кощунственной. Какой ванночка, когда, возможно, умирает ребенок? Она сжала кулаки. Бессилие гнало по телу волны раздражения – на себя, на мир, на эту несправедливую боль, которая лилась со всех сторон.

Она резко развернулась, схватила телефон. Набрала номер доставки продуктов. Заказала набор: куриный бульон, йогурты, творог, фрукты, печенье. Что-то легкое, что можно съесть, не готовя. На адрес Елены. Без указания отправителя. Оплатила картой онлайн. «Это все, что я могу? – подумала она с горечью. – Бульон вместо поддержки? Фрукты вместо присутствия?» Но делать что-то было чуть менее невыносимо, чем просто стоять у окна. Она бросила телефон на диван. Капля. Еще одна капля в черной воде. Она не знала, долетит ли она. Но она капала. Вдыхая пыль чужого горя, потому что дышать иначе было уже невозможно.

Глава 11: Точки Опирания

Квартира Ольги медленно погружалась в предвечерние сумерки. Серый свет цеплялся за пыльные тюлевые занавески, подчеркивая баррикады из коробок с памперсами, банок со смесью и груду стиранного, но еще не разобранного белья. Воздух был густым, пропитанным запахом детского крема, кипяченой воды и подспудной тревогой. Олеся, накормленная новой, специализированной смесью, дремала в импровизированной колыбели, посапывая почти безмятежно. Настя лежала на боку, ее тело под хлопковой пижамой казалось чуть менее скованным после осторожного, показанного патронажной сестрой Натальей, массажа спины. Монотонное «мммм» сменилось тихим, ровным дыханием. Тишина была хрупкой, купленной ценой нечеловеческой усталости Ольги, но она была. Настоящая.

Ольга сидела за столом, перед ней – листок от Ирины Викторовны. Список. Поликлиника №3, кабинет 17, педиатр Смирнова А.В., запись через портал или в регистратуре с 8:00. Поликлиника №7, неврологическое отделение, кабинет 5, профессор Козлов, направление обязательно, очередь 3 месяца. МСЭК, переосвидетельствование инвалидности для Насти и Олеси, пакет документов: свидетельства о рождении, паспорт опекуна, выписки из истории болезни, заключения… Глаза слипались, буквы плыли. Каждый пункт казался горой. Горой, на которую нужно взобраться с двумя беспомощными детьми на руках. Одной. В автобусах, в очередях, под чужими взглядами – жалостливыми, осуждающими, равнодушными.

Она вздохнула, тяжело, всем телом. Боль в пояснице, отдававшая в ногу, напомнила о себе тупым укором. Возраст. Годы сидячей работы. Теперь – годы ношения, переворачивания, бесконечного напряжения. Она потянулась к стакану с остывшим чаем, рука дрогнула, чай расплескался на список, размыв чернила. «Черт!» – вырвалось шепотом. Она схватила тряпку, стала вытирать, размазывая синие кляксы по бумаге. Беспомощность накатила волной, горячей и липкой. Она уронила тряпку, опустила голову на руки. Тихий стон вырвался наружу. Не плач. Слишком устала даже для слез. Это был звук изношенного механизма, скрип несмазанных шестеренок. Как она все это потянет? Зачем? Ради чего? Ради двух чужих девочек, одна из которых орет как подстреленная, а другая молча уходит в себя?

Ее взгляд упал на белую ванночку, стоявшую у стены, рядом с пакетами. Абсурдный подарок от невидимого ангела. «ДЛЯ МАЛЫШКИ». Олеся. Может… попробовать сейчас? Пока тихо? Пока есть капля сил? Ритуал. Нормальность. Хотя бы видимость.

Она поднялась, словно сквозь воду. Наполнила ванночку теплой водой из чайника, разбавила холодной до комфортной температуры. Добавила каплю пенки, пахнущей ромашкой, купленной Натальей. Аромат, нежный и чужеродный в этой квартире страха и усталости, разлился по кухне. Ольга подошла к Олесе. Девочка проснулась, потянулась, но не закричала сразу. Большие, еще не сфокусированные глаза смотрели на нее без страха. Ольга осторожно взяла ее, поддерживая головку. Тельце было теплым, податливым. «Попробуем, солнышко? Водички?» – прошептала она, голос хриплый от неиспользования.

Она опустила Олесю в воду. Девочка вздрогнула, замерла на секунду. Потом… ножки зашевелились, ручки разжались. Не крик. Не плач. Небольшое кряхтение, скорее удивленное, чем недовольное. Ольга осторожно поливала водичкой на животик, на спинку. Кожа Олеси, красная от опрелостей и крика, под ласковым теплом воды казалась чуть менее воспаленной. Ольга смотрела, как девочка медленно двигает ручками в воде, как пузырьки пены цепляются за ее крошечные пальчики. Это было… нормально. Просто купание младенца. Впервые с момента их появления здесь не было насилия, борьбы, отчаяния. Была только вода, пена, теплый парок и хрупкое, исследуемое спокойствие ребенка.

Ольга чувствовала, как какое-то невероятное напряжение спадает с ее плеч. Не ушло, нет. Просто отступило на шаг. Она осторожно мыла Олесю мягкой губкой, бормоча бессвязные слова: «Вот так… Чистенькая… Хорошая девочка…». Слова звучали неуклюже, как будто она забыла язык нежности. Но Олеся слушала. Смотрела на пену, на свет лампы, отраженный в воде. И молчала. Это было чудо. Тишина, наполненная простым бытием.

Настя пошевелилась на своем одеяле, издала гортанный звук – не мычание, а скорее вопрос. Ольга обернулась. «Видишь, Настенька? Сестренка купается. Чистая». Она не ожидала ответа, но вдруг увидела, как один глаз Насти, обычно смотрящий в никуда, на мгновение скользнул в сторону ванночки. Мимо? Или именно туда? Ольга замерла. Сердце екнуло. Связь? Микроскопическая ниточка внимания? Она протянула руку, мокрую от воды, осторожно коснулась щеки Насти. Кожа была прохладной. «Вот видишь?» – повторила она. Настя не отстранилась. Ее дыхание стало чуть глубже.

Ольга вынула Олесю из воды, завернула в теплое полотенце. Девочка кряхтела, но не плакала. Ольга прижала ее к себе, вдыхая запах чистоты, ромашки и младенческой кожи. На мгновение мир сузился до этого теплого комочка, до тишины, до простого действия – вытереть, одеть. Точка опоры. Небольшая. Шатающаяся. Но реальная. Она посмотрела на список, размазанный чаем и слезами. Горы остались. Но сейчас, в этой тишине после купания, с чистой, сонной Олесей на руках и Настей, возможно, чуть менее отстраненной, казалось, что взобраться можно. Шаг за шагом. Потому что отступать некуда. Потому что в черной воде появились островки. Ванночка. Пена. Мгновение покоя.

Хоспис. Ночь. Тишина здесь была другой. Не хрупкой, как у Ольги, а тяжелой, насыщенной кислородом, лекарствами и ожиданием. Монитор мерцал ровными цифрами – сатурация 94, пульс 68. Дыхание Максима под маской было шумным, но уже не таким прерывистым. Пневмония отступала, сдавленная антибиотиками. Но цена была высока. Он лежал истощенный, прозрачный, как восковая фигура. Глаза запали, синева под ними казалась впадинами. Он не приходил в себя. Сумеречное состояние, как сказал врач. Тело боролось, сознание отдыхало. Или уходило?

Елена не отходила от кровати. Ее собственная простуда отступила, оставив после себя слабость и чувство вины. Вины за те дни, когда она не была рядом в самый пик его болезни. Теперь она сидела, держа его руку в своих, иссохших за дни тревоги. Она читала ему вслух. Не про медвежонка. Старую, потрепанную книгу стихов, которую он любил слушать в детстве, когда спазмы отпускали на минуту. Голос у нее был тихим, монотонным, лишенным прежней выразительности. Она вкладывала в слова не радость, а свою боль, свою тоску, свою бесконечную нежность.

"Какой тяжелый, темный бред!..

Как эти выси мутно-лунны!..

Касаться скрипки столько лет

И не узнать при свете струны!.."

Слова Блока, мрачные, отчаянные, казались единственно возможными сейчас. Она гладила его костяшки пальцев, выступавшие под тонкой кожей. Ее Максюша. Ее скрипка со сломанными струнами. Сколько раз она касалась его, пыталась извлечь хоть звук, хоть отклик? И вот теперь – тишина. Глубокая, бездонная.

Катя зашла с ночным обходом, проверила капельницу, поправила маску. Бросила на Елену тревожный взгляд.

– Лена, ты хоть поспи немного? На раскладушку приляг. Я постучусь, если что.

Елена покачала головой, не прерывая чтения.

"Кто разумел твое боренье?

Кто понял слово из словес?"

– Не могу, Катенька. Он… он может проснуться. Услышит, что я ушла. Испугается.

– Он спит, глупышка, – мягко сказала Катя. – Крепко спит. А ты себя совсем загоняешь. Посмотри на себя.

Елена знала. Зеркало в туалете показало ей лицо призрака: серое, изможденное, с лихорадочным блеском в запавших глазах. Но ее место было здесь. У кровати. Держать за руку. Читать стихи в ночь. Быть маяком в его темноте, даже если он его не видит. Это был ее долг. Ее искупление за все – за его боль, за его немоту, за саму его жизнь, обреченную на страдание. Любовь как искупление. Тяжелее камня.

Она закончила стихотворение. Тишина снова сгустилась, нарушаемая только шипением кислорода и гудением аппаратуры. Она положила книгу, взяла его руку двумя руками, прижала к щеке. Кожа была прохладной теперь.

– Я тут, сынок, – прошептала она. – Мама тут. Все хорошо. Спи.

Ложь. Святая ложь материнства. Ничего не было хорошо. Он умирал по частям уже много лет. И она умирала вместе с ним. Но пока он дышал, пока его сердце билось под ее ладонью, мир держался на этой лжи. Она закрыла глаза, вдыхая запах лекарств и его слабый, едва уловимый запах – детства, пота, болезни. Ее точка опирания. Его дыхание. Его рука в ее руках. Пропасть была рядом, но она стояла на краю, не давая ему сорваться. Пока хватало сил.

Анна стояла в дверях собственной квартиры, держа в руках пластиковый контейнер с домашним борщом. Он был горячим, пар поднимался, запотевая крышку. Идиотизм. Полный идиотизм. После ванночки – борщ. Как будто горячее питание могло залатать дыры в чужом отчаянии. Она знала, что Ольга взяла ванночку – видела, как та втянула ее в прихожую через приоткрытую дверь. Но реакция? Никакой. Ни слова, ни знака. Может, выбросила? Может, рассердилась на глупое вторжение?

А бульон для Елены… Доставили? Съела ли она? Анна видела Елену, возвращающуюся из хосписа одна, сгорбленную, как старуха. Видела свет в ее окне поздно ночью. Одиночество там, в той квартире, должно было быть оглушительным. Бульон казался насмешкой.

И все же… Она стояла. С контейнером борща для Ольги. Потому что делать что-то было чуть менее невыносимо, чем ничего. Потому что образ Олеси, спокойно плескающейся в той белой ванночке (она подсмотрела в щель занавески), засел где-то глубоко. Потому что ее собственная раковина больше не капала. Мелкая победа, которая почему-то давала право на новую глупость.

Она перешла двор, холодный мартовский ветер бил в лицо. Серые стены подъезда Ольги казались враждебными. Лестница пахла сыростью и капустой. Четвертый этаж. Дверь. За ней – тишина. Не абсолютная. Слышался какой-то негромкий стук, шуршание. Ни крика, ни плача. Ольга справлялась? Или дети спали?

Анна поставила контейнер на пол, рядом с дверью. Написала на бумажке: «Ольге Сергеевне. Борщ. Разогреть». Не «от соседки». Не «с любовью». Просто факт. Она уже собиралась нажать звонок и бежать, как в прошлый раз, но рука замерла. Бегство – это трусость. Навязчивая помощь – это насилие. Где грань?

Она тихонько постучала костяшками пальцев. Негромко. Вежливо. Шуршание за дверью прекратилось. Наступила напряженная тишина. Потом шаги. Осторожные. Глазок потемнел – кто-то смотрел.

Анна сделала шаг назад, чтобы ее было видно целиком. Улыбнулась. Натянуто, неуверенно. Дверь приоткрылась на цепочку. В щели показалось лицо Ольги. Изможденное, с синяками под глазами, но… не такое потерянное, как вчера. Взгляд был усталым, но осознающим.

– Да? – голос хриплый, настороженный.

– Здравствуйте, – Анна показала на контейнер у ног. – Это… борщ. Домашний. Вдруг пригодится. Не надо ничего готовить.

Ольга молча смотрела то на контейнер, то на Анну. В ее глазах мелькнуло что-то – не радость, не благодарность. Скорее… недоумение, смешанное с осторожной оценкой. Как будто она видела Анну впервые, а не как силуэт в противоположном окне.

– Спасибо, – наконец произнесла она, коротко. – Вы… та самая? С ванночкой?

Анна кивнула, почувствовав, как горит лицо. «Та самая» с дурацкими подарками.

– Да. Я… я Анна. Соседка напротив. Просто… вижу, вам тяжело.

Ольга кивнула, не сводя с нее глаз. Взгляд был тяжелым, испытующим. «Вижу» – это же не просто физическое зрение. Это знание. Вторжение.

– Тяжело, – подтвердила Ольга просто. – Но… ванночка пригодилась. Сегодня купала Олесю. Она… не плакала.

В ее голосе прозвучало что-то вроде изумления. Маленькое чудо.

Анна почувствовала нелепый прилив тепла к щекам. «Не плакала». Значит, не зря. Значит, камень не утонул бесследно.

– Я рада, – сказала она искренне. – А это… – она снова указала на борщ. – Может, тоже пригодится. Не благодарите. Просто… не выкидывайте, если не надо.

Она поняла, что говорит глупости, и замолчала. Тишина повисла между ними, напряженная, но уже без враждебности. Ольга смотрела на контейнер, потом снова на Анну.

– Спасибо, – повторила она. Более мягко. – Я… я потом контейнер верну.

– Не спешите! Совсем не надо! – поспешила Анна. – Ладно, я… я пойду. Не буду мешать.

Она повернулась, чтобы уйти.

– Анна? – окликнула ее Ольга.

Анна обернулась. Ольга смотрела на нее через щель в двери. В глазах – та же усталость, но еще что-то… просьба? Предложение?

– Если… если увидите Елену Петровну. Ту, что с палочкой… Сын у нее в хосписе. Скажите… что я спросила. Как они. Если сможете.

Просто. Без пафоса. Но в этих словах было столько понимания чужой боли, столько солидарности в бездне, что Анну сжало в груди. Ольга, едва держащаяся на ногах под грузом двух чужих детей, спрашивала о другой, не менее изможденной женщине и ее сыне.

– Да, – кивнула Анна, голос сел. – Да, конечно. Передам.

Она пошла вниз по лестнице, не оглядываясь. Сердце колотилось. Она не принесла стакан воды. Она получила его. Глоток человечности в мире, где все тонули. Ольга приняла борщ. И дала поручение. Связующая ниточка. Хрупкая, как паутина. Но реальная. Еще одна точка опирания во всеобщем падении. Анна вышла во двор. Ветер все так же бил в лицо, но в нем уже не было прежней ледяной злобы. Была пыль. Грязь. И слабый, далекий запах весны. Она вдохнула полной грудью.

Глава 12: Трещины

Дождь стучал по крыше автобуса, превращая окна в мутные потоки. Ольга сидела у прохода, Олеся – тяжелый, дышащий парой теплый комочек – в слинге на груди, лицом внутрь, прикрытая краем плаща. Настю, закутанную в одеяло, Ольга держала на коленях, как огромную, хрупкую и непослушную куклу. Девочка была напряжена, ее тело, несмотря на спастику, выгибалось дугой, голова запрокинута, один глаз беспокойно бегал по потолку автобуса, другой смотрел в никуда. Монотонное «мммм» поднималось из ее горла, заглушаемое шумом двигателя и дождя, но ощутимое вибрацией под ладонью Ольги.

«Тихо, Настенька, тихо, солнышко», – бормотала Ольга, пытаясь поймать взгляд дочери, но тот скользил мимо, цепляясь за мигающую лампочку, за каплю воды на стекле. Она чувствовала, как взгляды других пассажиров – любопытные, жалостливые, раздраженные – скользят по ним. По Насте с ее очевидной «ненормальностью», по слинг-комочку Олеси, по ее собственному лицу, на котором за одну неделю вырезались морщины усталости, глубже, чем за все предыдущие годы. Она вжалась в сиденье, стараясь занимать меньше места, быть менее заметной. Каждая остановка, каждый толчок автобуса заставлял Настино мычание усиливаться, а Ольгино сердце – сжиматься в комок. Поликлиника. Кабинет 17. Смирнова А.В. Первая гора из списка. Она уже ненавидела эту Смирнову А.В. заочно.

Олеся закрутилась в слинге, издала недовольное кряхтение. Голод? Мокро? Ольга прижала ее сильнее, почувствовав, как под хлопком плаща расползается теплое мокрое пятно. Памперс протек. Или это она сама? Отчаяние, острое и знакомое, кольнуло под ложечкой. Они вымокнут все. В автобусе. В очереди. На глазах у всех.

«Следующая – «Центральная Поликлиника»!» – проревел водитель.

Ольга встала, спотыкаясь под тяжестью двух тел. Настя резко выгнулась, ее «мммм» перешло в пронзительный, короткий визг. Кто-то зашипел. Ольга, не глядя, потащилась к выходу, чувствуя, как мокрая одежда прилипает к спине Олеси, а Настино тело выскальзывает из рук. Она вывалилась на тротуар под ледяной дождь. Ветер тут же рванул плащ, обдав лицо колючей влагой. Олеся заплакала – тонко, жалобно. Настя замычала громче, ее лицо исказилось гримасой страдания или протеста.

Ольга огляделась. Серый корпус поликлиники, облезлый, с выщербленными ступенями. Люди кутались под козырьком, толпились у дверей. Очередь. Огромная, нетерпеливая, пахнущая мокрой шерстью и лекарствами. С двумя детьми. Одной. Под дождем.

Она прижала Настю к себе, пытаясь укрыть ее одеялом от ветра, прикрыть от чужих глаз. Девочка вырвалась, ее рука дернулась, ударив Ольгу по подбородку. Больно. Ольга застонала, сглотнув слезы. Шаг за шагом. Просто дойти до козырька. Просто встать в очередь. Просто… Олеся кричала уже во весь голос в слинг, ее крик глушила ткань, но вибрация передавалась прямо в грудь Ольге, билась о кости.

– Эй, бабуля, не загораживай! – буркнул мужик в засаленной куртке, когда Ольга попыталась протиснуться под козырек.

Она отшатнулась, наступив в лужу. Холодная вода залилась в туфлю. Олеся взвыла. Настя забилась, издавая звук, похожий на захлеб. Ольга прислонилась к мокрой стене, закрыв глаза. Мир сузился до ледяной струи за воротник, до мокрой спины Олеси, до дергающегося тела Насти на руках, до этого невыносимого дуэта крика и мычания. Она не могла. Просто не могла сделать следующий шаг. Система, в которую она пыталась встроиться, выталкивала ее на обочину, под дождь, вместе с ее кричащим, неудобным грузом.

– Ольга Сергеевна?

Голос прозвучал сквозь шум дождя и плач. Ольга открыла глаза. Перед ней стояла Анна. В непромокаемом плаще с капюшоном, с большим зонтом в руке. Лицо было серьезным, без привычной полупрезрительной отстраненности. В глазах – не жалость, а что-то вроде решимости.

– Я… шла мимо. Увидела. – Анна неловко махнула рукой в сторону поликлиники. – Давайте я… помогу? Хотя бы зонт. Или… подержать кого-то?

Ольга смотрела на нее, не понимая. Мозг отказывался обрабатывать информацию. Помощь? От этой Анны? Которая смотрела из окна? Которая принесла ванночку и борщ? Которая сейчас стояла под дождем, предлагая… что?

– Настю… – выдохнула Ольга, чувствуя, как руки дрожат от напряжения. – Она… вырывается…

Анна кивнула, не колеблясь. Она сложила зонт, сунула его под мышку, и осторожно, но уверенно протянула руки к Насте.

– Давайте. Я попробую.

Ольга, почти машинально, передала ей девочку. Настя, почувствовав смену рук, замерла на секунду, ее мычание оборвалось. Потом тело снова напряглось, голова дернулась назад. Но Анна удержала. Неловко, крепко, прижимая к себе одеяло.

– Тяжелая, – пробормотала Анна, но не отпустила. Она расправила зонт, накрыв Ольгу с Олесей и себя с Настей. Шум дождя на зонте стал глуше. Олеся, на мгновение удивленная сменой обстановки, притихла, всхлипывая.

Ольга стояла под зонтом, глотая воздух. Мокрая спина Олеси по-прежнему холодила кожу, но дождь больше не лил на голову. Настя в руках Анны не кричала, лишь тихо мычала, уткнувшись лицом в чужое плечо. Пространство под зонтом стало крошечным убежищем. Шаг за шагом. Но не одной.

– Спасибо, – прошептала Ольга, не глядя на Анну. Слова казались ничтожными перед этим жестом.

– Не за что, – Анна смотрела прямо перед собой, на мокрую толпу под козырьком. Ее лицо было напряженным, будто она несла не ребенка, а мину. – К какому врачу?

– Педиатр. Смирнова. Кабинет 17.

Анна кивнула.

– Поехали. – И она двинулась вперед, неся Настю, как щит, сквозь толпу к дверям поликлиники. Люди расступались, глядя на эту странную пару: женщина с младенцем на груди и женщина, несущая на руках большую девочку с очевидной инвалидностью, с лицом, полным не столько сострадания, сколько упрямой решимости донести.

Ольга шла следом, прижимая плачущую, но уже не орущую Олесю. Впервые за этот бесконечный день она почувствовала не панику, а что-то вроде хрупкого, невероятного облегчения. Трещина в стене одиночества. Сквозь нее дул ледяной ветер, но светила щель надежды. Анна несла Настю. Это было больше, чем ванночка. Больше, чем борщ. Это была рука, протянутая над пропастью. Шаг за шагом. Вместе.

Тишина в палате хосписа была звенящей. Не от отсутствия звуков – монитор по-прежнему тихо гудел, кислород шипел, – а от качества молчания Максима. Он лежал, откинув голову на подушку, рот полуоткрыт под маской. Глаза были закрыты, но веки не сомкнуты плотно, сквозь ресницы виднелась тонкая полоска белка. Не сон. Не бодрствование. Сумеречная зона, где сознание тонуло в океане болезни и лекарств. Его рука в руке Елены была безжизненной, тяжелой. Только слабый, едва уловимый пульс на запястье напоминал о битве, идущей внутри.

Елена читала. Голос ее звучал монотонно, устало, лишенный прежней теплоты и надежды. Она читала не для него, а для себя. Чтобы заполнить эту звенящую пустоту, эту бездну ожидания. Слова Пушкина о «чудном мгновенье» казались издевкой над вечностью его неподвижности.