Двойное бремя

«Алло?» – ее голос прозвучал хрипло.

«Елена Петровна?» – женский голос, неуверенный, знакомый, но Елена не могла сразу опознать. «Это… Анна. Соседка. С противоположного дома. Я… я видела вас в окно…»

Елена замерла. Та самая? Которая всегда смотрела? С жалостью и раздражением? Что ей нужно?

«Да?» – коротко, без интереса.

«Я… я видела, вы не выходили сегодня. И вчера. Я… – пауза, слышно, как Анна глотает воздух. – У меня есть детская ванночка. Маленькая. Почти новая. Я не нуждаюсь. Я подумала… вдруг вам? Для Максима? Или… или если знаете кого…»

Елена не сразу поняла. Ванночка? Для Максима? Он давно не влезал в детские ванночки. Его мыли в душевой кабине с помощью, на специальном стуле. А в хосписе… там свои процедуры. Это было нелепо. Бессмысленно. Как все в этом мире.

«Спасибо, – автоматически сказала Елена. Голос звучал плоским, как доска. – Но нам… не нужно».

На другом конце – неловкое молчание. Потом: «Я… я просто подумала… Если что… Если вдруг нужна помощь…»

Помощь? Какая помощь? Принести стакан воды? Елена смотрела на неподвижное лицо сына, на капельницу, на мерцающий монитор. Какая помощь могла быть здесь? Сейчас? Никакая. Ничья.

«Спасибо», – повторила она глухо и отключила.

Она опустила телефон на колени. Жест Анны был странным, неуместным, как эта ванночка. Но в нем было… что-то. Попытка? Прорыв сквозь стекло наблюдения? Капля? Но ее мир был залит океаном беспомощности. Капля не имела значения. Она снова взяла руку Максима. Его пульс под ее пальцами был слабым, но настойчивым. Ритм жизни. Пока он был – была надежда. Хрупкая, как паутина. Она прижала его ладонь к своей щеке. «Я тут, сынок. Я не уйду». Даже если уйти – единственное, что хотелось сейчас сделать, чтобы не чувствовать эту ледяную беспомощность.

Анна стояла у своего окна, сжимая отключенный телефон так, что костяшки пальцев побелели. Глупость. Идиотская, пошлая глупость. Ванночка! Какой дурак придумал? Елена, с ее сыном в тяжелом состоянии, конечно, не нуждалась в пластиковом корытце. А Ольге? Да разве этот крик, который Анна почти физически слышала сквозь стены и дворы, разве он был о ванне? Это был крик о помощи, в которой Анна была бессильна. Как и все.

Она видела Елену в окне хосписа – склоненную фигуру у кровати, беспомощность в каждой линии спины. Видела вчера Ольгу – сраженную, с глазами затравленного зверя. И себя. Себя у плиты, с капающим краном и вечным нытьем в душе. Разрыв между их болью и ее дискомфортом казался пропастью. Но сегодня утром пропасть почему-то жгла. Стыдом. Или злостью на собственную пассивность.

Она развернулась от окна, прошла в кухню. Кран. Тик. Тик. Тик. Капли падали в раковину с нудным постоянством, оставляя ржавые подтеки. Гаечный ключ лежал рядом, немой укор ее вчерашним неудачным попыткам. Анна взяла его. Холодный, тяжелый. Она подошла к крану, прикинула. Не ее дело. Не ее проблема. Пусть капает. Мир рушится у других за окном, а она будет чинить кран?

Но мысль о том, чтобы снова стоять и слушать этот тик-тик-тик, пока Ольга борется с криком, а Елена – с молчанием сына, стала невыносимой. Это был ее собственный, мелкий ад. И она, в отличие от них, МОГЛА его прекратить. Сейчас. Здесь.

Она сунула ключ под гайку, нащупала положение. Потянула. Гайка не поддавалась, закисла от времени. Анна уперлась, напряглась. Боль рванула в запястье. «Черт!» – вырвалось у нее. Она попробовала еще раз, с рывком. Металл скрипнул, подался. Еще усилие. Еще. Гайка сдвинулась! Анна задышала чаще, почувствовав странный прилив азарта. Она крутила, не обращая внимания на боль в руке, на капли воды, брызнувшие на рукав. Гайка поддавалась. Наконец, она закрутила ее плотно. Перекрыла воду потуже. Тишина.

Анна выпрямилась. Дышала тяжело. Ладони были грязными, в воде. Но капать перестало. Ее маленькая победа. Над ржавой гайкой и собственным бессилием. Она смотрела на сухую раковину. Тишина в кухне была непривычной, почти звенящей. И в этой тишине вдруг четко прозвучал вопрос: Что еще ты можешь?

Она вымыла руки. Подошла к шкафчику. Открыла. Маленькая белая ванночка смотрела на нее. Бесполезная? Возможно. Но это было что-то. Конкретное. Осязаемое. Жест. Прорыв сквозь стекло.

Анна взяла ванночку. Она была легкой. Она вытерла ее насухо тряпкой. Потом взяла лист бумаги, ручку. Задумалась. Что написать? «От соседки»? «Может пригодится»? Банально. Глупо. Она написала просто, печатными буквами: «ДЛЯ МАЛЫШКИ». Без подписи. Без объяснений.

Она вышла из квартиры. Не думая. Пока не передумала. Перешла двор. Зашла в подъезд напротив. Поднялась на четвертый этаж. Дверь Ольги. За ней – тишина? Или приглушенный крик? Анна поставила ванночку аккурат у двери. Прислонила листок. Нажала кнопку звонка – один короткий, вежливый гудок. И быстро, почти бегом, пошла вниз по лестнице. Сердце колотилось, как у воришки. Она не хотела видеть Ольгу. Не хотела объяснений. Не хотела видеть благодарность или, что вероятнее, растерянность или раздражение. Она просто сделала. Бросила камень в черную воду чужого горя. Маленький камень. Но он был брошен. Не из окна. Из реальности. Она вышла во двор. Солнце, бледное и холодное, вдруг выглянуло из-за туч. Анна подняла лицо. Капля упала ей на щеку. Не дождь. С крыши. Таял лед. Весна где-то была. Даже здесь.

Глава 9: Камень в Черной Воде

Тишина после звонка была гулкой, звенящей. Анна стояла посреди своей кухни, глядя на мокрые, запачканные ржавчиной руки. Запах металла и сырости смешивался с резким ароматом моющего средства. Раковина была сухой. Никакого «тик-тик-тик». Только пульсация в висках, отголосок адреналина и странная пустота после свершившегося. Она сделала это. Не просто подумала, а вышла, поднялась, поставила эту дурацкую ванночку и нажала звонок. Бегство вниз по лестнице было инстинктивным – страх встретиться с последствиями своего жеста, увидеть в глазах Ольги то же самое раздражение, жалость или отстраненность, которую она сама так часто ловила на своем лице, глядя на Елену.

Она подошла к окну, машинально вытирая руки о джинсы. Двор был пуст. Серый свет лился с неба, подчеркивая унылость облезлых стен, грязный снег в углах. Окно Ольги на четвертом этаже напротив было затянуто занавеской. Что там? Услышала ли Ольга звонок? Увидела ли ванночку? Может, Олеся орала так, что ничего не было слышно? Или Настя… Анна сжала кулаки. Эта девочка. Ее неподвижность, ее уход в себя были страшнее крика. Как жить с этим? Как не сойти с ума?

Мысль о ванночке вдруг показалась смехотворной. Глупой. Навязчивой. Какой ванночка, когда, возможно, нужны лекарства, специальные смеси, круглосуточная сиделка, которую ни Ольга, ни государство не могут позволить? Анна почувствовала прилив стыда. Она вторглась. Со своей мелкой, ненужной инициативой. Как та Анна у окна, которая всегда все знает лучше.

Она отвернулась от окна. Тишина в квартире была непривычной, подчеркнутой отсутствием капели. Она подошла к раковине, снова провела ладонью по сухому месту под краном. Маленькая победа. Над ржавчиной. Над собственной апатией. Но победа над чем-то огромным и черным, что происходило за окнами, в жизнях других? Ничтожная. Пылинка. Как она сама.

За дверью прозвучал короткий, робкий гудок. Ольга вздрогнула так сильно, что чуть не выронила бутылочку со свежеразведенной, наконец, теплой смесью. Сердце бешено заколотилось, ударив в виски волной паники. Кто? Соцработница? Милиция? Врач? Уже? Что случилось? Олеся, только начавшая жадно, с всхлипами, сосать соску, сморщилась, выпустила сосок, набрала воздух для нового крика.

«Тихо, тихо, солнышко, тихо…» – зашептала Ольга, прижимая ребенка к себе и бросая испуганный взгляд на дверь. Она боялась открывать. Боялась впустить новый виток кошмара. Настя лежала на боку, ее дыхание было ровным, но поверхностным. Мир девочки, казалось, не нарушил звонок.

Гудка больше не было. Ольга замерла, прислушиваясь. Ни шагов, ни голосов за дверью. Только прерывистое сопение Олеси, готовое перерасти в рев. Прошла минута. Две. Тишина. Может, показалось? Или кто-то ошибся дверью?

Осторожно, стараясь не качнуть Олесю, она подошла к двери, встала на цыпочки, посмотрела в глазок. Пустой, тусклый коридор. Никого. Она опустила взгляд. И увидела.

У порога стояла маленькая, белая пластиковая ванночка. Чистая, почти новая. Рядом – листок бумаги, аккуратно прислоненный. На нем печатными буквами: «ДЛЯ МАЛЫШКИ».

Ольга замерла. Растерянность сменила панику. Ванночка? Кто? Зачем? Она огляделась по сторонам через глазок – пусто. Соседи? Кто-то из администрации? Но почему тихо? Почему просто поставили и ушли?

Олеся кряхтела, утыкаясь носиком в ее грудь, ища сосок. Ольга машинально дала бутылочку. Ребенок снова начал сосать, но уже без прежней жадности, успокоенный близостью тепла. Ольга не сводила глаз с ванночки за дверью. «ДЛЯ МАЛЫШКИ». Для Олеси? Но Олеся – крошечный, извивающийся комок страдания. Как ее купать в этой ванночке? Одной? С ее криком? А Настя? Для Насти это было бы пыткой.

Но жест… Сам жест. Кто-то увидел. Узнал. Не прошел мимо. Не просто пожалел за стеклом, а сделал что-то. Маленькое. Конкретное. Подарок. Пусть странный. Пусть, возможно, бесполезный. Но знак. Знак того, что она не абсолютно одна в этой войне. Что кто-то за дверью ее хаоса знает, что там – малышка. И еще одна.

Слезы подступили неожиданно, горячие и щипящие. Не слезы жалости к себе, а что-то другое. Смесь невероятной усталости и странного, крошечного облегчения. Она прислонилась лбом к холодной двери. Олеся посапывала у нее на руках, засыпая после еды. Настя тихо вздохнула во сне. Ванночка за дверью была как маячок. Тусклый, далекий, но маячок. В черной воде ее отчаяния кто-то бросил камень. И круги пошли.

Она не открыла дверь сразу. Боялась, что это мираж. Что стоит открыть – и ванночки не окажется, или окажется, но это будет ловушка, начало нового кошмара с вопросами и бумагами. Она постояла так, слушая ровное дыхание Олеси, редкие вздохи Насти, и свой собственный стук сердца, постепенно замедляющийся. Потом осторожно, одной рукой, держа Олесю, повернула ключ, щелкнула замком, приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы втянуть ванночку внутрь.

Пластик был холодным, гладким. Она поставила ее у стены в прихожей, рядом с жалкими пакетами. Белый прямоугольник на фоне обшарпанных обоев. Абсурдно. И почему-то… важно. Она закрыла дверь, заперла на все замки. Олеся спала глубоко. Ольга отнесла ее на диван, укрыла уголком одеяла. Подошла к Насте. Поправила одеяло, осторожно провела ладонью по ее тонким, негнущимся ножкам под хлопчатобумажной пижамой. «Вот, Настенька, – прошептала она. – Нам ванночку подарили. Может, попробуем? Когда-нибудь?»

Ответа, конечно, не было. Но Ольга впервые за эти бесконечные часы почувствовала не только тяжесть и страх, но и что-то, отдаленно напоминающее… нежность? Ответственность, окрашенную не только долгом, но и проблеском чего-то живого. Она подошла к окну, отодвинула уголок занавески. Двор, серый и безликий. Где-то там жил человек, бросивший камень. Анонимный. Может, та самая соседка, которая всегда смотрела? Ольга не знала. Но сегодня этот незнакомый человек дал ей не ванночку. Он дал ей минуту передышки. Минуту, когда мир не давил со всей силой. Минуту, чтобы перевести дух. Перед следующим криком, следующей сменой памперса, следующим шагом в неизвестность. Она опустила занавеску. Ей нужно было спать. Хотя бы полчаса. Пока спят они.

Хоспис. Тишина в палате Максима была густой, как вата. Даже гул аппаратуры казался приглушенным. Елена не отпускала его руку. Казалось, если она ослабит хватку, тонкая нить, связывающая его с этим миром, порвется. Его лицо в полумраке было восковым, неподвижным. Только слабое движение грудной клетки под одеялом и мерцание цифр на мониторе подтверждали: он еще здесь.

Катя зашла неслышно, поставила на тумбочку стакан чая.

– Пей, Лена. Хоть глоток. Себе дороже будешь.

Елена покачала головой, не отрывая взгляда от Максима. Горло было сжато спазмом, глотнуть было невозможно.

– Он… он так горячий, – прошептала она.

– Температура держится. Но антибиотик работает. Дай время, – Катя положила руку ей на плечо. Рука была теплой, тяжелой, реальной. – Ты же его знаешь. Боец. Сколько раз врачи говорили «все»? А он выкарабкивался.

Елена кивнула, сжимая губы. Да, выкарабкивался. Благодаря ей? Ее бесконечным поездкам, массажам, уговорам, ночам у кровати? Или вопреки? Сейчас она была бесполезна. Сидела. Смотрела. Ждала. Ее вера, ее стержень, казалось, растворились в этой беспомощности. Звонок Анны с ее ванночкой прозвучал как издевательство. Как будто кто-то из параллельного мира, где проблемы решаются пластиковыми тазиками, решил «помочь».

Дверь открылась. Вошел дежурный врач, молодой, с усталым лицом. Подошел к кровати, посветил фонариком в глаза Максима, не вызывая реакции. Послушал фонендоскопом. Поморщился.

– Дыхание жестковатое. Сатурация чуть упала. 92. – Он посмотрел на капельницу, поправил скорость подачи жидкости. – Продолжаем антибиотик. Кислород добавим. – Он кивнул медсестре, вошедшей следом.

Елена вскочила.

– Что? Что значит «сатурация упала»? Ему хуже? – Голос сорвался на визгливый шепот.

– Не паникуйте, Елена Петровна, – врач говорил спокойно, но избегал ее взгляда. – Это ожидаемо при воспалении. Организм борется. Мы контролируем. Кислород поможет.

– Но он не дышит нормально! – Елена схватила врача за рукав халата. – Сделайте что-нибудь! Может, реанимация? Искусственная вентиляция?

Врач осторожно освободил рукав.

– Реанимация – это стресс. Для него, в его состоянии… Не факт, что лучше. Мы делаем все необходимое здесь. Создаем условия для борьбы. Иногда… – он запнулся, – иногда нужно просто дать организму шанс самому справиться. Без лишней агрессии.

«Дать шанс самому справиться». Эти слова прозвучали как приговор. Как отказ в помощи. Как признание, что его ресурсы на исходе, и медицина может лишь наблюдать. Елена отшатнулась. Катя обняла ее за плечи.

– Лена, дыши. Слышишь? Они помогают. Кислород дадут.

Медсестра подкатила аппарат, надела на Максима прозрачную маску. Шипение кислорода заполнило комнату. Его грудь поднялась чуть выше. Но лицо оставалось безжизненным. Елена смотрела, как его жизнь поддерживает машина, а она, его мать, может лишь сжимать его безответную руку. Любовь уперлась в стену медицинских протоколов и жестокой реальности его состояния. Она была не богиней, способной его спасти. Она была просто матерью у постели умирающего сына. И это знание было невыносимее любой усталости от дороги.

Алексей сидел на табуретке в изоляторе, сжав голову руками. Психиатр ушел, оставив после себя запах дешевого одеколона и чувство опустошенного унижения. Его слова, его крики, его оправдания – все утонуло в равнодушных глазах за стеклами очков. Он видел, как она делала пометки. Каждая пометка – гвоздь в крышку его гроба. «Агрессия». «Отрицание реальности». «Опасен». Ярлыки, которые отправят его не просто в ПНИ, а в самое пекло – в отделение для тех, кого не то что не выпустят, а закачают нейролептиками до состояния овоща.

Страх был холодным, липким, как паутина, опутывающей все внутри. Он пытался вызвать ярость – на Светку, на детей, на врача, на систему – но ярость не шла. Была только леденящая пустота и понимание, что он проиграл. Проиграл свою жалкую попытку быть человеком. Интернат победил. Он всегда побеждал. Он выбил из него все, что могло сделать его сильным, и оставил озлобленного калеку, который теперь окончательно сломается за решеткой спецучреждения.

Дверь открылась. Санитар.

– Выходи. К директору.

Алексей поднялся на ватных ногах. Его повели по коридору, мимо полуоткрытых дверей. Из одной доносился душераздирающий вой – кто-то бился в истерике. Из другой – монотонное бормотание. Знакомые звуки. Звуки его прошлого. И будущего. Он шел, глядя себе под ноги, не в силах поднять голову на чужие взгляды. Он был возвращенным беглецом. Позором.

В кабинете директора интерната – пожилой, грузной женщины с лицом, как у выдохшейся тюленихи, – его уже ждали. Валентина Петровна, та самая женщина из опеки в костюме, и еще один мужчина – юрист, судя по папке.

– Садись, Соколов, – директор кивнула на стул. Голос был усталым, безразличным. Конвейер.

Алексей сел, уставившись на пятно на линолеуме.

– Решение комиссии, – начала женщина из опеки, открывая папку. – На основании акта освидетельствования, показаний персонала и материалов дела о причинении вреда здоровью несовершеннолетней Соколовой Олеси… – Она говорила сухим, казенным языком. Алексей ловил отрывки: «…лишение родительских прав…», «…признание ограниченно дееспособным…», «…направление в Психоневрологический интернат №5 для постоянного проживания…».

Каждое слово било по наковальне его судьбы. Лишение прав. Он больше не отец. Ограничение дееспособности. Он больше не человек, отвечающий за себя. ПНИ. Тюрьма. Конец.

– Ты имеешь право обжаловать в суде в течение десяти дней, – механически добавил юрист.

Алексей поднял на него глаза. Глаза были пустыми. Что суд? Судья посмотрит на его кривую ногу, на его диагноз ДЦП, на заключение психиатра, на бумаги о «инциденте» – и подпишет. Система закрывалась над ним, как капкан. Он был бракованным товаром, который возвращают на склад. На склад для безнадежных.

– Светлана? – хрипло выдохнул он.

– Светлана Игоревна проходит курс психологической помощи, – ответила женщина из опеки. – Решение по ней будет принято позже. С учетом ее состояния.

То есть ее не сошлют в ПНИ? Ее, виновницу? Она, с ее слабостью, ее слезами, ее «не справляюсь», получит снисхождение? А он, который пытался быть сильным, который требовал хоть какого-то подобия порядка – он монстр? Ярость, слабая и бесполезная, кольнула где-то глубоко, но тут же погасла. Какая разница? Все кончено.

– Все? – спросил он глухо.

– Пока все. Жди, – сказала Валентина Петровна. – Отведи его, – кивнула она санитару.

Его увели. Обратно в изолятор. В камеру ожидания перед отправкой на склад. Алексей шел, не видя коридора. Он видел свою комнату в «выпускниках». Грязь. Орущих детей. Светку, забившуюся в угол. Бутылку в руке. Это был ад. Но это был ЕГО ад. Теперь у него не будет даже этого. Только общая палата, запах мочи, крики чужих сумасшедших и уколы, превращающие в овощ. Система не просто победила. Она стерла его. Оставила пустое место. Тень.

Глава 10: Вдыхая Пыль

Утро у Ольги началось не с крика, а с тихого кряхтения Олеси. Девочка возилась в коробке из-под бытовой техники, которую Ольга в отчаянии приспособила под временную колыбель, выстлав одеялами. Кряхтение не переходило в рев – пока. Настя лежала на своем одеяле, неподвижная, но дыхание ее было чуть громче, будто тоже пробуждалось.

Ольга стояла у плиты, разогревая вчерашнюю разведенную смесь. Руки все еще дрожали от недосыпа, но паника ночи отступила, сменившись тупой, всепоглощающей усталостью и странным, осторожным ритуалом действий: проверить памперс Насти (сухой, слава богу), попробовать смесь на температуру (тепленькая), взять Олесю на руки (легкая, как пучок соломы). Она кормила девочку, и та сосала вяло, сонными глотками. Тишина была хрупкой, как первый лед, но она была. Ольга ловила ее, как манну небесную.

Ее взгляд упал на белую ванночку, стоящую у стены в прихожей. В сером свете утра она казалась еще более нелепой и одновременно трогательной. Кто? Зачем? Мысль о незнакомом доброжелателе вызывала не радость, а скорее недоумение и легкую тревогу. Не требовалось ли что взамен? Не было ли это началом чьей-то навязчивой "помощи", которая обернется новым кошмаром? Но пока – это был просто предмет. Белый пластиковый островок в море хаоса. Она решила попробовать использовать ее сегодня. Для Олеси. Ритуал купания. Может, это успокоит? Хотя бы ненадолго.

Звонок в дверь заставил ее вздрогнуть. Олеся выпустила сосок, насторожилась. Настя напряглась, издала тихий гортанный звук. Паника вернулась мгновенно. Кто? Соцработница? Врач? Проверка? Она не успела ничего оформить, не знала, что делать!

– Кто там? – крикнула она, стараясь, чтобы голос не дрожал.

– Ольга Сергеевна? Это Ирина Викторовна, опека. Мы вчера общались. Открывайте, пожалуйста.

Ольга замерла. Сердце упало. Вот он, кошмар. Они пришли отбирать детей? Говорить, что она не справилась? Что за ночь все пошло прахом? Она машинально передала Олесю в коробку-колыбель – та сразу захныкала – и пошла к двери, протирая руки о халат. Настя замычала громче, почувствовав напряжение.

Открыла. На пороге – Ирина Викторовна, все так же в строгом костюме, с папкой под мышкой, и молодая женщина с доброжелательным, но усталым лицом и сумкой-холодильником в руке.

– Здравствуйте, Ольга Сергеевна. Разрешите войти? Это Наталья, патронажная сестра. Привезли кое-что для девочек.

Ольга растерянно посторонилась. Они вошли, оглядев крошечную прихожую, забитую пакетами и ванночкой. Ирина Викторовна кивнула на нее:

– О, уже обзавелись? Хорошо.

Ольга промолчала. Не стала объяснять.

– Как ночь прошла? – спросила Ирина Викторовна, проходя в комнату. Ее взгляд скользнул по Насте на полу, по Олесе в коробке, по общему хаосу и усталости, выбитой на лице Ольги.

– Тяжело, – честно выдохнула Ольга. – Олеся орала… Насте плохо… Я не знаю, как…

– Понимаем, – Ирина Викторовна не стала выражать сочувствие. Ее тон был деловым. – Мы привезли специализированную смесь для Олеси, по рекомендации педиатра из интерната. У нее, возможно, лактазная недостаточность, отсюда колики и крик. Попробуйте эту. – Она кивнула на сумку-холодильник у Натальи. – И памперсы. И средства ухода. Временный запас.

Патронажная сестра Наталья уже ставила сумку на стол, начала выкладывать банки со смесью, упаковки памперсов разного размера, влажные салфетки, крем под подгузник.

– Вот, Ольга Сергеевна, – Наталья улыбнулась слабой, профессиональной улыбкой. – Смесь нужно разводить так… – Она начала объяснять, показывая на банку. Голос был спокойным, успокаивающим.

Ольга слушала, глотая воздух. Это не проверка. Это… помощь? Конкретная помощь? Смесь, которая, может, успокоит Олесю? Памперсы? Она смотрела на банки, на пачки, и впервые за эти сутки почувствовала не панику, а слабую, дрожащую надежду. Не на спасение, нет. На возможность продержаться еще один день.

– Спасибо, – прошептала она. Голос срывался. – Спасибо.

– Это временно, – предупредила Ирина Викторовна. – Пока оформляем документы на опеку, пособия. Вам нужно будет собрать справки, пройти комиссию… – Она достала из папки листок. – Вот список. И направления. Запишитесь к педиатру, неврологу для девочек. И для себя тоже. Выглядите… не очень.

Ольга кивнула, беря листок. Список был длинным. Поликлиники, очереди, бюрократия. Новый фронт работ. Но это были конкретные шаги. Не крик в пустоту, а план. Пусть адский, но план.

– А… а Светлана? Алексей? – спросила она осторожно.

Ирина Викторовна нахмурилась.

– Алексей Соколов направлен в ПНИ. Решение суда о лишении прав и ограничении дееспособности ожидается в ближайшие дни. Светлана… – она вздохнула, – находится под наблюдением психиатра. Решение о ее дальнейшей судьбе будет позже. Дети к ним не вернутся. Это окончательно.

Окончательно. Слова повисли в воздухе. Настя, Олеся – теперь только ее. Официально. Не временно. Ольга посмотрела на Олесю, которая снова начала хныкать в коробке, на Настю, уткнувшуюся лицом в одеяло. Бремя стало не просто тяжелым. Оно стало законным. Постоянным.

Патронажная сестра Наталья, закончив раскладывать, подошла к Насте.

– Можно? – спросила она у Ольги. Та кивнула. Наталья осторожно присела рядом, положила руку на спину девочки. – Здравствуй, Настенька. – Голос у нее был тихим, мелодичным. – Как у нас спинка? Не болит?

Настя не ответила, но мычание стало чуть тише. Наталья осторожно начала гладить ее по спине, легкими круговыми движениями. Ольга смотрела, затаив дыхание. Она сама боялась лишний раз прикоснуться к Насте, не зная, как, не причинив боли. А тут… профессионал.

– Ей массаж нужен, – тихо сказала Наталья, не прекращая движений. – Хотя бы минимальный. Чтобы мышцы не атрофировались, не болели. Я покажу вам несколько приемов. Потом, когда Олесю успокоите.

Ольга кивнула, чувствуя, как комок подступает к горлу. Помощь. Не только банки и пачки. Знания. Поддержка. Крошечная, но соломинка. Она отвернулась, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. Смотрела на ванночку. На специализированную смесь. На спину Насти под ладонью патронажной сестры. Мир не рухнул окончательно. Он просто стал другим. Чудовищно тяжелым, но с точками опоры. Смесь. Памперсы. Ванночка. Массаж. И ее собственная усталость, как цемент, скрепляющий эту шаткую конструкцию. Она подошла к Олесе, взяла ее на руки. Девочка уткнулась носиком в ее шею, затихла.